Засыпай

Противное ворчание старого чайника раздавалось в съемной квартирке где-то во Владивостоке, оповещая кого-то за стеной, что соседушка их не помер с голоду ещё, не спился и даже в состоянии заварить себе чертов чай. Утихомирив разбушевавшегося певца, хозяин квартиры наконец плеснул кипятка и кинул в него небрежно вчерашнюю заварку. Им оказался парень лет двадцати с небольшим, со взъерошенными русыми волосами, светлыми глубокими глазами, слишком манерными движениями и расплывчатыми планами на жизнь. Отхлебнув из кружки и расплескав добрую часть жидкости на заваленный бумагами стол, выругался и вдохнул тяжело. Зато диплом нашел, экономический между прочим. Он бы с удовольствием его в корзину со всеми перепачканными бумажками отправил, но шесть лет жизни все-таки, поэтому сейчас аккуратно капли с него смахнул и спрятал в ящик до худших времён к ещё одному — австралийскому. И такой имеется, да. В случае чего, в макдак сразу администратором. Ему учёба всегда поперёк горла вставала. Ну не его это. Зато с детства к музыке привязался, хотя и ей учиться пришлось — кое-как на тройки. Но полюбил он ее как-то по-детски искренне, когда мысль о том, что он этим всю жизнь заниматься может прошибла голову его светлой вспышкой. Он за эту мысль по сей день держался, когда решил твёрдо, что надо музыку делать, песни писать, группу собирать. И это единственно правильным сейчас казалось. Только не шли в его голову строчки никак. Он себя в добровольное заточение бетонным стенам на несколько дней отдал, бутылки коньячные из домашнего бара опустошил, телефон на беззвучку перевёл, а не шло ничего. Парень окно настежь распахивает и сигарету очередную зажигает. Последняя пачка, а потом придётся из ловушки своей в Пятёрочку выбраться. Глаза к макушкам панельных многоэтажек поднимает, знает, что прямо за ними — море. Он ему с дымом струящимся в соленом воздухе мольбу свою посылает о музе, о вдохновении, о мелодиях новых, хоть о чем-то. Ведь не может все оказаться зря. И море слышит, шумом отдаленным отвечая. А парень сигарету резко из окна выбрасывает, не потушив, пуще прежнего вдруг сам вспыхивает, злится на себя. Чай остывший в раковину выплескивает и новую бутылку откупоривает. Тоже последняя. Хотел попридержать, но что делать, если не задался чаек? Все равно в Пятёрочку за сигаретами идти. Из завалов посуды грязной рюмку вызволить — задача непосильная, из горла отхлёбывает. Выглядит музыкант недоделанный довольно драматично, когда обессиленно на диван старый плюхается и глаза прикрывает. Кажется ему, что проспал долго, когда кто-то невесомо его плеча касается, отмахивается лениво, а как глаза распахивает, с дивана подскакивает от неожиданной картины. Видит девчушку какую-то, что на полу сидит, головой к изголовью диванному прислонившись, с глазами огромными оленьими, с волосами тёмными короткими, растрёпанными до безобразия, которая смотрит на него безумно, во все тридцать два улыбаясь. Ото сна своего не протрезвев, не верит глазам своим, зависает на улыбке этой, моменту вовсе не подходящей, но мысли в кучу собирает и первые логичные вопросы озвучивает: — Ты кто? Что ты тут делаешь? А в ответ вся комната маленькая только смехом наполняется, заливистым и шершавым. — Э-э. Я смешное что сказал? Это моя квартира, малыш. Давай-ка выметайся. Он уже не уверен, что получит какой-то внятный ответ. Выглядит гостья его, как безумное существо, как чертёнок какой, который взглядом по комнате пробегает и двигается слишком стремительно и игриво. Будто это он сам ворвался в чью-то чужую квартиру, заснул по несчастливой случайности, а все решили, что он теперь вроде домашнего зверька. Вот играют с ним, с интересом неподдельным смотрят. Только ему это ощущение совсем не по душе. Существо на ноги вскакивает резко и к нему приближается, руки в боки попутно выставляя. — С ума сошёл! Сам умолял меня явиться, а тут выметайся, да ещё и малыш! Какое унижение! — она эти фразы интонацией нарастающей бросает, а в конце глаза театрально закатывает. — Ты шутишь сейчас? Что за спектакль? Ты кто и что надо тебе? Она голову гордо запрокидывает и на кресло приземляется вальяжно, улыбкой своей продолжая светить, пока парень хмурится, позу её с выставленными по бокам руками зеркалит и бровь одну приподнимает, происходящего не одупляя совсем. После наигранно громкого вздоха создание странное голосом хрипловатым заявляет: — Я — твоя муза, милый. Ты просил — я пришла. — Что ты несёшь? Муза. Пришла. Замечательно. Только не похоже, что она шутит. У девчушки явно проблемы. А тебе надо за привычку взять дверь входную на замок запирать, а то такие проблемы и до тебя теперь добираются. — Ты сбежала откуда-то, да? За тобой люди в беленьких халатах гнались? Давай так договоримся, я дурку вызывать не буду, ты просто сейчас уйдёшь тихонько и не тронет тебя никто, обещаю. Она сама смотрит на него, как на умолишенного пару секунд, а потом на девочку накатывает ещё одна вспышка нездорового смеха, такого, что у неё слезы выступают, и она утирает их демонстративно. — Милый, как ты не понял! — кричит почти и с места своего срывается, подбегает к нему непозволительно близко, лицо парня за щеки колючие стиснув своими ручками, в глаза смотрит. — Меня видишь только ты! — лицо отпускает и куда-то в область сердца ему тычет пальцами тонкими, — только ты ощущаешь. И у него мурашки от касаний непривычных и неожиданных бегут. Малышка вдруг снова на середину комнаты от него отлетает и начинает в танце неизвестном кружиться, почти пропевая: — И слышишь только ты-ы! — потом на месте застывает, разворачивается и спрашивает серьёзно теперь:  — И кого же из нас в дурку заберут? — вздыхает — Эх, глупый мальчик! Мальчик этот пребывает в прострации полной, пытаясь прикинуть, сколько же он выхлебал до глюков этих. Но бутылка и на половину не опустела. Ясно. Значит, не допился. Просто двинулся. Да, Максик, мама такого расклада не вынесет. На диван приземляется и лицо руками закрывает, глаза зажмуривая. Может, пронесёт? Сейчас откроет, а там нет никого. Если пронесёт, пить бросит точно. А гостья нежданная подлетает к нему, на колени у дивана плюхается и волос растрепанных касается, все надежды руша. — Ну чего ты поникший такой? Испугала тебя? И он впервые глаза свои на неё несмело поднимает. Сколько же лет девочке этой? И откуда она в голове его? На вид больше шестнадцати не дашь, черты лица тонкие, кожа фарфоровая и на губе нижней закусанной точка поставлена. Изящная. И сумасшедшая. Нет, нигде видеть её не мог. Но если выдумал, то не все с фантазией потеряно — красивая. Безумие своё, кажется, принимает постепенно. Существо это от взгляда такого прожигающего, как от огня отскакивает и к окну бросается, лицо попутно руками закрывая, отворачивается. И видно только, как плечи хрупкие содрогаются, пуская в силу запрещённое оружие. — Что с тобой? - С дивана пресловутого поднимается и к Музе прибывшей двигается осторожно, ладонь на ее плечико опуская нерешительно. — Плачешь что ли? Даже воображаемую девушку до слез довёл. Что за человек? Она ему всхлипом отвечает и разворачивается резко, переводя глаза стеклянные на его напротив. — Зачем ты так со мной? Я же тебе помочь пришла. А ты гонишь. — бьется почти в истерике, жадно воздух глотая, ручьи по щекам соленые пуская. Такой уязвимой сейчас она кажется, что в сердце зажимает человечное что-то, парень приобнимает её неуверенно своими большими руками. И она ему куда-то в грудь носиком упирается, и он чувствует вдруг, как футболка дорожки мокрые тёмные от туши впитывает. Реалистично слишком, но да ладно. Его от слез женских кукожит. — Ну перестань, все. Хорошо-хорошо. Если ты — мой глюк, я тебя принимаю. Только без этого давай, без рыданий. Сильнее образ хрупкий сжимает, а он все содрогается и хнычет так горько, что не по себе становится. Вдруг она брови схмуривает и ладошками своими агрессивно его отталкивает, из лап мужских вырываясь. Назад чуть пятится и смотрит, как зверёк пугливый на внезапно прибывшего хищника. — Ну что мне сделать, чтобы ты успокоилась? — уже на крик срывается, а мысль о том, что это все нереально, его покидает окончательно. — Поцелуй меня — плухрипом-полушепотом выпаливает Муза его, зрительный контакт сохраняя. Только ситуация абсурдная до нельзя, и он на месте застывает, даже не успев перебрать в голове хотя бы часть бесконечного числа аргументов, почему он этого не сделает, как существо диковенное само подлетает стремительно и, к себе его притянув, губами выпивается на несколько секунд. Пока мозг не запускается снова и он её от себя не отталкивает. Ему бы сейчас разозлиться окончательно и выставить эту особу ко всем прочим чертям, сочинив поучительный монолог о её поведении, только все планы снова вспышка смеха очередная рушит. Единственное, что может — губы свои потереть и бросить «с ума сошла?!». — Может и так. Только я — это ты. Ведь это ты меня выдумал, милый. — у неё от истерики недавней только подтеки темные под глазами чуть заметными остаются, смотрит на него и снова улыбается широко, свою замысловатую игру продолжая. — Так. Стоп. Прекрати называть меня милый. Я — Максим. Как будто его только это смущает. — Хорошо, милый Максим. Ты попал. — Как тебя зовут хотя бы? — А как ты хочешь? — Если ты — это я, значит, я — совсем поехавшая истеричка. — Так и будешь меня называть? — без доли иронии произносит. — Нет. Никак не буду тебя называть. — музыкант вздыхает, и снова падает на диван смирительно, потирая виски. Больной должен принять свою болезнь, если хочет вылечиться. А он хочет. — Почему? — гостья смотрит с какой-то детской досадой. — Если дать зверьку кличку, с ним потом тяжелее прощаться. А ты - мой глюк. Ты прости, конечно, но я бы все же предпочёл от тебя избавиться без побочных явлений. Муза, глазами большими хлопая, на него смотрит заинтересованно. Будто он на языке иностранном разговаривает, и понять так хочется, да не можется. Остаётся только движения и мимику ловить. Затянувшиеся молчание парень сам прерывает: — И что мне с тобой делать? И девчушка оживает, рядом садится и ногами свисающими болтает. — Ты должен меня во всем слушаться, обещаешь? Какая глупость, но он соглашается, себе самому усмехаясь. — Вдохновение — это не то, что можно воссоздать искусственно. Не то, над чем можно работать. А если очень стараться, его и вовсе можно спугнуть. А ты именно стараешься. Запер себя в квартире душной, окна закрыл и сидишь, все соки из себя выжимаешь. Разве можно так? — Ну, а что мне делать? Я ребятам обещал, что две недели и у меня будет, что показать. Я был уверен, что будет. Ну как это тогда работает, скажи? — Естественно. — она руку к сердцу его прикладывает, и у него от прикосновений этих, кажется, кожу током покалывает — У тебя все уже тут. Внутри. Ты только почувствуй и услышь. Я научу. Руку отводит и вниз глаза опускает, несвойственно для себя серьёзной становясь. — Представь, что у тебя в один миг все отняли. Твою нынешнюю жизнь. И летала бы твоя душа, ослепшая и оглушенная, а единственное, что осталось — воспоминания. Какими бы смог жить дальше? Взгляд на Максима переводит, вынуждая честным быть, и отвечает он, следуя потокам своих мыслей: — О маме. Я бы до неё постарался донести, чтобы не беспокоилась за меня. — И о море. — после паузы небольшой продолжает — Представлял бы шум его, который ночью летней из окна распахнутого слышится. Успокаивает он. Все уносит куда-то, без него не могу. — Вообще жизнь бы вспоминал. Детство. Как котлеты дома уплетал и конфеты, который дед все время тащил. Наешься, а потом заснёшь где-нибудь, не добравшись до кровати. И тебя укроют тёплым пледом и так хорошо. Счастье. — улыбается криво и как-то печально. — Хорошо. — девчушка за руку его берет аккуратно. — Знаешь, ты очень добрый человек. — Что? Нет. Я злой. Очень злой, правда. Невыносимый. — думает руку убрать, но зверушку эту диковинную спугнуть теперь не хочется, оттого только взгляд отводит на потолок, трещины старые изучая. — Ну пусть так, а сердце у тебя все равно доброе. Я точно знаю. Он чувствует, как глазища эти коньячные его испепеляют, и не в силах вынести такого напора, в них своими почти прозрачными неуверенно упирается. А там забота какая-то непривычная. Он такую ощущать давно в этих стенах перестал — как из дома родного съехал. Надо было самостоятельности учиться, жизнь свою строить. Только у него кирпичики как-то не складывались. Сыпались, будто не хватало чего-то важного, и сыпались они ему прямо на голову, шишки да царапинки оставляя, и никому до него дела не было. А так хотелось иногда, чтобы пожалели и пластырем ранки залепили криво. Это ведь тоже забота? — Вылезать пора из своей консервной банки! — девчушка улыбается легко и прикосновения разрывает. К подоконнику подлетает, рамы большие распахивает, и, вскарабкавшись на него, высовывается непозволительно сильно, всем телом прямо наружу нависая, начинает равновесие терять. Он мигом к ней устремляется рефлекторно, под рёбра в охапку собирает и на себя тянет, так сильно, что сам вместе с грузом ценным с ног валится, у ножки стола голову свою на ковёр приземляя. Ну вот тебе ещё одна шишка. Привстать пытается, тело хрупкое с себя сбрасывая. — Что ты, дуреха, делаешь?! Разве так можно? Это тебе девятый этаж, тут в лепешку сразу. — раскрасневшийся, на крик срывается и эмоций не сдерживает больше. Кем бы ни было это безумное создание, наблюдать, как оно жизнь свою обрывает в его планы не входит решительно. А девочка от него отлетает мигом и на кухню устремляется. Все. Обиделась, думает. Ну и пусть. Хотя честно сказать, ни о чем он сейчас не думает, на стену облакачивается и затылок медленно потирает, кряхтя что-то невнятно. Неудачно приземлился все-таки. Глаза зажмуривает и открывает, когда на место больное холод ложится. Муза внезапно нахлынувшая прямо перед ним сидит и невозмутимая такая курицу замороженную держит обеями ручками. Что нашла. — Ничего у тебя в морозилке больше нет. Так что не гунди. И распыляться сил нет больше, пожалели бедного. Кроткое «спасибо» роняет, а она хохочет только. Обезболивающее крылатое в руку ему передаёт и встаёт резко, прямо у злосчастного окна, пока у Максима волосы седеть начинают. За что ему такое гиперактивное наказание, он не знает. Но отчего-то следит за ним внимательно, снова спасать порываясь, курицу куда-то в сторону отбрасывает. Хотя девочка и не замышляет ничего, только руки свои расправляет, чайкой в небе пролетающей воображая, и парень выдыхает облегченно, к ней бесшумно подкрадываясь. На подоконник садится, руки на груди скрещивая. — Солёный! — произносит голос хрипловатый вдруг, пока кареглазая воздух вдыхает глубоко. — Море это высохнет когда-нибудь, а соль его на поверхности останется. Только она и останется тогда. — печальными нотками в голосе роняет. — Глупость какая. — Максим всё думает, зачем вдруг морю высыхать, и что в голове у существа этого творится. Вопросы оставляет риторическими и в карман за сигаретой очередной по привычке тянется.  — Как же можно в четырёх стенах себя запирать, когда тут такая красота? Ты посмотри вокруг. Свобода! Здесь моря не видно почти, но день увядает таким буйством красок, какое только морским закатам свойствененно. И огоньки эти, ещё тусклые, звёздочками в панельках мерцают деликатно. Но главное — прибой звенит, криками чаек вдалеке отзываясь, потому другого слова на ум и не приходит. — Свобода. — парень лениво соглашается, игрушку свою поджигая, медленно к губам подносит, как девчушка её из рук мужских вырывает бесцеремонно, заставляя его глаза округлить и на секунду прямо с приоткрытым ртом зависнуть. — Ты же в музыканты метишь, а это губит тебя только — и голос ломает, и разум затуманивает. — сигарету в пальцах тонких крутит, а потом из окна выбрасывает. — Эй! Не слишком ли много берёшь на себя? Он, конечно, чувствовал, что найдёт себе на голову вот такую, если повезёт: которую в жилище холостяцкое ворвётся и наглым образом за его здоровье возьмётся. И он позволит. Ну нельзя с ним иначе, сам знает. Только должно было это случится лет так через пять, не раньше. И оказаться таковой по сценарию должна была точно не эта юная прелесть с зубками. Поэтому Максим решительно не отступает и к пачке снова тянется.  — Ну у меня ещё есть. — подмигивает игриво, факт того, что эта — последняя, не озвучивая. Парень закуривает снова и щурится ехидно, вкус победы своей смакуя, облако дыма вольяжно выдыхает. Только длится эта церемония отнюдь не долго. Существо властное банку с водой для полива цветов с подоконника берет и на лицо его выплескивает, приводя сигарету и нервы Максима в негодность. Три два один. Глаза разлепляет и изо всех сил дыхание в норму привести пытается, зубы сжимает, чтобы бранные слова, в горле застрявшие, сдержать. Только вокруг нет никого. Пусто. И ему бы выдохнуть сейчас, к зеркалу подойти, у виска пальцем покрутить и простить себе весь этот бред. Только как простить, когда у тебя по лицу вода ручьями стекает. В своё сумасшествие он верить отказывается, поэтому озирается по сторонам беспокойно, в слепой надежде существо знакомое или своё психического здоровье отыскать. На кухне её не сразу замечает, притихшую и за столом заваленным застывшую. Но как макушку каштановую взглядом ловит, легче почему-то становится. — Эй! — напротив плюхается и пальцем подбородок её вверх одергивает, ловя взгляд дикий. — Обещал же слушаться! — уворачивается и смотрит осуждающе. — Ты что же, вдохновение на сигареты готов променять? — Я воздух на них готов променять, а ты у меня последнюю уничтожила. Но он вообще-то не готов. А оттого стремительно со стула подрывается и, гитару старую прихватив, на место возвращается. Получает одобрение в виде полуулыбки тёплой. — Агрессивный. — Сумасшедшая. Музыкант гитару свою мучает долго, но та не сопротивляется особо и мурчит под пальцами его исправно. А девчушка с каре слушает и рифмы его старые пропевает про яблоки фуджи и зеркало в луже. Светит улыбкой своей и строчки новые начинают складываться стройно, их обоих заставляя о времени позабыть. Нет его больше. Только музыка. Плавная и спокойная, колыбельной по комнате разносится и парня постепенно усыпляет. Он на сон долго никак не соглашается, стараясь каждый звук запомнить, но когда обессиленным оказывается струнами повелевать, не сопротивляется больше. Послушно падает на диван, глаз долго не смыкая, боится мираж свой потерять. — А ты как же? — гостья на это улыбается легко и голову рядом приземляет на подбородок, как котёнок. — А музы не спят. — Совсем? — Совсем. Как уснёшь, когда тут у тебя дедлайны горят. — Не придёшь больше? — он со сном схватку нешуточную ведёт, когда собеседница его на вопрос только рукой по волосам русым проводит и «засыпай» хриплым полушепотом сладко протягивает. Он сдаётся теперь. В последний раз образ хрупкий завидев. Максим просыпается после обеда и видение своё причудливое в деталях ещё долго вспоминает, каждую строчку на бумаге фиксируя. Чтобы ничего не растерять вдруг. Только к вечеру до ванной добирается лицо своё холодной водой ополоснуть. С отражением своим сталкивается и все не поймёт никак, откуда на футболке его разводы темные.