Все наши скорби

Wißt ihr, warum der Sarg wohl So groß und schwer mag sein? Ich legt auch meine Liebe Und meinen Schmerz hinein. А знаете, отчего же Быть может гроб тяжел? Лежит моя любовь в нем, И моя скорбь, и боль.

— Так что, — начал Хайнц, осторожно ведя машину по горной дороге. — Как учеба? Как дела в оркестре? Через зеркало заднего вида он посмотрел на Кару. От самого города — а это минут двадцать — они почти не говорили, погруженные в свои мысли. Кара вернулась из дремоты назад. — Хайни, ты много теряешь, не высовывая носа из-за фортепиано. Все самое смешное происходит на оркестровых репетициях. — Например? — Помнишь Яновица? Недавно играли с ним Бетховена. Ума не приложу, кто ему разрешил руководить! Он, собственно, и не дирижер вовсе. Машет руками как мельница. Вот весь оркестр и начал постепенно смотреть только на концертмейстера — на Феликса, то есть. А Феликсу хоть бы что — он в тот вечер немного не в себе был, похоже, нетрезвый. Играет себе и играет, глаза прикрыл, взмахи Яновица ему по барабану. Хайнц усмехнулся. — И его пускают на занятия пьяным? — Ты же его знаешь. Невозмутимый, как слон. Пока не напьется в стельку, никто и не заметит. Думают, у него характер такой флегматичный. — Ну, это недалеко от правды. Они добрались до перевала. Перед ними открылся прекрасный горный вид — вырастающая из пухлой листвы крепость, безоблачное небо, виноградники на откосах гор. Далеко внизу виднелся вьющийся серебристой ниткой Рейн. — Видишь, сколько интересного происходит за твоей спиной. — Пианистам тоже живется нескучно, — Хайнц закурил, зажал сигарету во рту, стараясь не поджечь бороду. — Меня пригласили когда-то здесь играть — на открытии ресторана. Представь себе, никто не сообщил его владельцам, что раритетный рояль нужно настроить. От какофонии у всех заложило уши, но я стоически играл — и ни абы что, а Шенберга! — а гости были слишком вежливыми, чтобы меня прервать. Это безумие длилось минут десять, а потом мне предложили выпить вина. Теперь засмеялась Кара. — Биргит была с тобой? — Нет, это было до нашего знакомства. Иначе она бы шутила над этим случаем до скончания времен. — А хотел бы, чтобы была? — Пожалуй. Это недалеко, и место чудесное. По старым улочкам можно гулять целую вечность. Автомобиль въехал в деревню. Было странно пусто — ни взрослых, ни детей. Мимо проплывали аккуратные, словно пряничные, дома. Крыши прятались в багряных кронах деревьев. Каждую дверь украшал венок — листья дуба, клена и еловых веток. «Кто-то же их сделал, эти венки!» — подумала Кара. Она представила, как семьи собираются у камина осенним вечером, мастерят украшения из того, что нашли днем на прогулке в лесу. После мать печет пироги, отец чинит старое радио на кухне. Кролики в своем загоне в саду доедают крыжовник и обрезки яблок для пирога. Кара вздрогнула — ей вдруг стало зябко. Она завернулась в шерстяной платок. — Как думаешь, Хайни, почему нет ни одной машины? Куда подевались все жители деревни? — Может быть, они на работе? Или в школе. Днем, как по мне, некоторые деревни вымирают. Жизнь тут начинается только после шести. — Ну, раз ты так считаешь. Я не большой знаток деревень. Скоро там феликсова лачуга? — Уже почти приехали. Дом Феликса располагался на отшибе от остальных - его белые стены в обрамлении кустов дрока видно было издалека. Кара дернула заевшую дверцу боргварда и выбралась наружу. Ветер тут же пронизал ее с головы до ног. — Хайни, и чем же ты будешь заниматься весь день? Вы же, вроде, не ладите с Феликсом. — А что мне еще остается. Буду ждать Биргит. — Постарайся вести себя с Феликсом повежливее. Хайнц кивнул, скрутил новую сигарету — взамен старой, рассыпавшейся пеплом в пепельнице над бардачком. Выйдя и потянувшись, отряхнул с одежды табак, перекинул сумку через плечо и с размаха захлопнул скрипнувший от такой силы автомобиль. Сгорбившись, пошел к дому, и Кара пожалела, что еще раз напомнила ему о Биргит. Феликс сидел в кресле. Судя по лицу, не обрадовавшийся гостям — с другой стороны, Феликс был не из тех, кто явно показывает радость. Темные кудрявые волосы падали ему на лоб, губы были нервно сжаты. Длинные пальцы барабанили по подлокотнику. — Славная погодка, — наконец сказал Хайнц. — Не хочешь прогуляться? Феликс фыркнул. Хайнц подмигнул, бросил сумку в углу гостиной и похлопал его по плечу. Кара в приступе сестринской нежности склонилась и поцеловала Феликса в лоб. — Все хандришь? — Плохо спал. Настроение дурное. Мне сегодня особенно одиноко. — Феликс поднялся, поправил брюки со стрелками. Он носил мягкие мокасины на голую ногу и рубашку без воротника. Широкие костлявые плечи просвечивали через светло-голубую ткань. — Хотите чая? — Да, пожалуйста. Феликс прошел в кухню, неуклюже передвигаясь на тонких ногах, достал из шкафа чайник и набрал воды. Хайнц вытер рукавом пыль со стоящего в углу рояля и в одиночку передвинул в центр. Его благообразное лицо, наполовину скрытое охряно-ржавой растительностью, покраснело и напряглось. Мышцы рук вздулись под тесной черной рубашкой. — Какое чудо эти старинные музыкальные инструменты, — громко сказал Хайнц, не заботясь о том, слышит ли его кто-то или нет. — Какие линии, какой звук. Я могу любить его, как девушку. Мне порою кажется, что фортепиано более отзывчиво, чем человек. Хайнц обрушился на обитый кожей стул и провел рукой по растрескавшейся клавиатуре. «Прекрасно!» — изрек он. Не пробуя и не примериваясь, опустил на клавиши большую, чувственную ладонь и извлек дребезжащий аккорд. Он заиграл мелодию, которая потрескивала, как запись на потертой пластинке, ударялась, как волны о волнорез, дрожала несуществующими отзвуками. Просто играть было недоступным счастьем. Как бы ни напрягал память, Хайнц не мог уловить ускользающее чувство физической радости музицирования, плотности или почти шлепающей легкости, с какой молоточки приводились в движение через клавиши. Хайнцу пригрезилось, что играл он в последний раз в другое время и в другом месте, десять, нет, даже двадцать лет назад. В далекие, больше не доступные ему годы. Феликс принес в гостиную чашки с чаем. Поставив их на кофейный столик, он взял початую бутылку вина и запрокинув голову осушил ее до самого дна. Феликс нервничал, но не мог сказать, почему. Проснувшись ночью с глубоким похмельем, он часами прислушивался к мертвой тишине за окном, сидел, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. Помимо боли под веками его беспокоили рези в желудке, в нем словно замкнули два обнаженных электрических провода и оставили дожидаться утра. В сумерках Феликс начал пить, чтобы заглушить страх. Кара рассматривала картины над лестницей. — Мне кажется, эти две, — она обернулась к Хайнцу, — похожи на Каспара Давида Фридриха. Иди сюда, посмотри. Правая — «Аббатство в дубовом лесу». Полотна действительно были копиями работ Фридриха. Пустошь, руины храма, иссохшие деревья без листьев. Прямо посередине композиции ввысь стремится одинокое готическое окно. — Феликс, откуда они у тебя? Купил на блошином рынке? Феликс не ответил. Он достал из коробки под раковиной небольшую бутылочку дорнфельдера, втолкнул пробку внутрь ножом и выпил жидкость одним глотком. — Я не представляю, как мы проведем эту ночь, — тихо сказала Кара Хайнцу. *** Время едва текло. Кара отнесла вещи в спальню. Она слышала, как Хайнц играет внизу на рояле. В его игре было безумство, никогда не наблюдаемое в Хайнце-человеке, неистощимая энергия, которая появлялась только тогда, когда тот садился за инструмент, и исчезала сразу же, как звучал последний аккорд. Кара видела это не раз. Глаза Хайнца потухали, голова опускалась вниз — и мираж рассеивался, как будто последний поток живительной силы изливался и впитывался в никуда. Что-то громыхнуло, раздались недовольные голоса. Все развивалось по старому сценарию — конфликт людей, утомленных обществом друг друга, но, тем не менее, вынужденных в этом обществе оставаться. «У меня голова болит от твоей музыки!» — сипло кричал Феликс. Хайнц равнодушно оправдывался. Музыка — аккомпанементы Шумана в исполнении пьяного тапера — возобновилась. Снова крик, и к Шуману добавились басовитые ноты какой-то польки. Феликс, верно, отвоевал себе место на стуле и начал импровизировать нечто настолько отвратительное, чтобы испортить настроение Хайнцу и заставить его уйти наверх. Все стихло. По лестнице простучали тяжелые шаги, содрогнулся второй этаж. Хлопнула дверь — Феликс не выдержал первым и закрылся у себя в спальне. Через минуту до Кары донесся надрывный вой скрипки. Феликс с остервенением играл гаммы, и можно было поклясться, что его руки сейчас напряжены, как камень, а смычок от таких усилий теряет с каждой нотой волос или два. Кара вдохнула: пахло табаком. Она выглянула вниз и обнаружила, что Хайнц стоит на крыльце и снова курит. Пристально вглядываясь вдаль, он ждал Биргит. Вечером, чтобы отвлечь друзей от бессмысленных свар, Кара предложила разжечь костер. Хайнц взял грабли, смел сухие листья и ветки в кучу. Небо становилось все мягче и темнее и поглощало этой мягкостью деревья, горы, силуэты домов на горизонте. Острые углы скрывались неотвратимо подступающими сумерками, и первый огонь блеснул в них клинком ножа. Феликс присел на корточки, сгорбился у костра. Он поджег валежник с нескольких сторон, и теперь быстро исчезающие в пламени листья бросали в его темные кудри брызги искр. Отблеск огня бесновался в его карих, восточных глазах. Беззвучно ступая по некошенной траве, подошла Кара. Она куталась в клетчатый платок. Светлые короткие волосы нимбом обрамляли ее голову. Подойдя ближе, Кара вытащила из-под шерстяной ткани флейту. — Что? — смеясь, спросила она. — Я сегодня хочу играть. Опустившись на плед, она заиграла прозрачную, отдаленно знакомую мелодию. Походящая на свист птицы, она взмывала и опадала, звучала в тихом вечернем воздухе чисто и бестелесно. Феликс подталкивал листья в огонь. Их треск сливался со звуком флейты в меланхоличный дуэт. — Что это, Кара? — прошептал Хайнц. — Я знаю эту музыку, но не могу вспомнить. — И я не помню названия. Может быть, романс Шумана? Хлынул дождь и залил костер. С шипением затухали угли, вверх поднялся последний сноп сизого дыма. Кара спрятала флейту под одежду и убежала в дом, Хайнц собрал вещи и последовал за ней. Феликс не торопясь поднялся с земли — он промок насквозь, но его это не смущало. Когда он вошел внутрь, с него лилось ручьем. Кто-то разжег камин. Теперь, когда снаружи вода хлестала отвесной и плотной стеной, они, скрытые от непогоды кирпичными стенами, уселись в кресла и вытянули ноги к теплу. Феликс скинул на пол мокрые мокасины, поджал колени к груди. Опухшие веки очерчивали задумчивые немигающие глаза. По стеклу текли мутные дорожки дождя, за ними было не видать ни неба, ни туч. Природа сходила с ума, показывая, что ей ничего не стоит одним могучим ударом снести с лица земли все человеческое, и только по своей же непонятной прихоти она этого не делает, оставляя крыши, сараи и гаражи нетронутыми. — Я волнуюсь за твой автомобиль, Хайни, — сонно подала голос Кара. — Не нужно ли его укрыть чехлом или поставить под навес? Хайнц хмыкнул — будто не понял смысла ее слов. Он становился беспокойным, но не автомобиль занимал его мысли. Несколько раз он вскакивал и снова садился, кругами ходил по гостиной и перестал, лишь когда Феликс зло шикнул на него со своего места. Хайнц снова открыл рояль. Тяжело сев на банкетку, зажмурился и не глядя наизусть заиграл сборник детских, однообразных этюдов. В бешеном темпе, едва касаясь инструмента пальцами, он пролетал гаммы, несясь по страницам как загнанная лошадь. От каждого аккорда вздрагивал пол, и Феликс взглянул в сторону рояля с неприкрытой ненавистью. Доиграв, Хайнц пошел по второму кругу, все больше ускоряя темп, его руки трепыхались, как бабочки, а ступня на педали начала дрожать. За дверью зазвонил колокол. Хайнц вскочил. Путаясь в ногах, пробежал по первому этажу и открыл дверь. Она стояла на пороге в длинном плаще-дождевике, с капюшоном, закрывающим часть лица. Волосы облепили ее щеки, как змеи. Несмотря на бурю, трещащую и мятущуюся за ее спиной, от нее веяло невыразимым спокойствием. — Биргит, — выдохнул Хайнц. Он бросился к ней и обнял ее мокрое, упругое, напряженное тело. Биргит откинула капюшон и вместе с Хайнцем переступила порог. Она всего лишь погладила его одной рукой по плечу, но он тут же вспыхнул. Биргит повесила плащ на крючок у входа, сняла туфли и чулки. С нее натекло на коврик в прихожей, дощатый деревянный пол потемнел. Биргит провела ладонью по лицу, стирая капли. Она улыбнулась. Губы ее были ярко красными, хотя вся она была очень бледна. Хайнц принес огромное пушистое полотенце, и она завернулась в него с ног до головы, словно в накидку. Кара подошла и тоже обняла ее, некрепко, но с теплотой, узнавая в ней старинную подругу. Феликс не сдвинулся с места, лишь моргнул, и при желании это можно было истолковать как приветствие. — Он сегодня не в настроении, — поделилась Кара. — Что же так? — у Биргит был полнозвучный, густой, резонирующий голос. — Осень, полагаю, на него так влияет. — И все же? — Хочу отсюда уехать, — хрипловато бросил Феликс от камина. — Тяжело жить, зная, что ты привязан к дому. — Он уже напился? — Да нет, должен быть еще трезвым. Хайнц смотрел на Биргит, стоя у рояля. Не зная, что делать с руками, он неосознанно двигал пальцами, поправлял одежду, приглаживал бороду и непослушные волосы. Биргит ответила ему долгим взглядом. — Я скучала по тебе, — просто сказала она. — Ты приехала так поздно. — Немного опоздала. Последний автобус уже ушел, и я взяла машину. Меня подвез местный председатель. — Все хорошо? — спросила Кара. — Ну, я же здесь, — произнесла Биргит, отжимая волосы полотенцем. — Ничего приятного, впрочем. Такой плюгавый мужчина с сальными шутками, пытался со мной флиртовать. Милочка, говорит, вы такая красивая. Не хотите ли зайти ко мне обогреться и выпить чаю? У Хайнца дернулось веко. Он еще раз пригладил усы и бороду и глубоко задышал, будто ему стало дурно. Спустя минуту он все же сумел выровнять дыхание и сел, уставившись в пульт для нот. *** Биргит поднялась наверх, чтобы принять ванну. Она насыпала туда побольше соли и задумчиво плескалась в горячей воде, пытаясь забыть холод, проникший так глубоко, что она чувствовала его сердцем. Выбравшись и стоя напротив зеркала в ванной комнате, освещенной только слабой лампочкой без плафона, она смотрела на свое бледное, покрытое неисчезающими синяками тело, тело, казавшееся почти бесполым, потому что она давно перестала замечать на нем все то, что делает женщину женщиной. Она видела только белый холст, исписанный не тем человеком. Вытершись уже влажным полотенцем, она надела бежевый махровый халат. Это был халат Феликса. Он никогда не заботило, если кто-то брал его вещи, и они, перейдя из рук в руки, со временем стали принадлежать всем четверым. Биргит вышла в коридор. Ветер еще бушевал, но тучи разошлись, и она могла видеть свои ладони в свете луны и звезд. В проеме без движения стоял силуэт. На уровне его пояса колебался огонек горящей свечи. Хайнц ждал Биргит — верный, немногословный Хайнц Грубе. Она подошла к нему ближе, почувствовала на коже его дыхание. Протянула руку, запустила Хайнцу под волосы и погладила шею. Он наклонился вперед, словно хотел положить голову ей на плечо. Биргит коснулась прохладного уха, перебрала пальцами нечесаные пряди. Свеча распространяла тепло между двумя телами. Свободной рукой Биргит затушила пламя. Поцеловала Хайнца в приоткрывшиеся губы, с удовольствием ощущая, как расползается по подушечкам пальцев невидимым клеймом ожог. — Я хочу тебя кое о чем спросить, — тихо сказала она. — Ты помнишь, что произошло вчера? Почему мы здесь? Хайнц неловко отстранился. — Мне стыдно об этом говорить, но все как в тумане. Иногда мне кажется, что я кое-что вспоминаю — фразы, события. А потом все снова исчезает. Я уверен, этот день повторяется уже не впервые. И я кое-что вспомнил... — Что, Хайнц? — Откуда у тебя эти синяки. Ты рассказывала мне вчера. Здесь, на этом месте. А может, и позавчера. И много-много раз прежде. Я вспомнил об этом совсем недавно. — Синяки не пропадают. Хайнц осторожно коснулся пальцами темного пятна на ее груди. — Они и не уйдут, пока мы здесь. В этом месте время застыло. — И что же нам делать? — Ты помнишь, где мы были до этого? — Очень смутно, — Биргит прижалась к Хайнцу и он обнял ее дрожащими руками. — Белый свет, большой зал. Мы были там вчетвером. Я пела, а ты играл. Где это было? И почему мы здесь, в этом доме? — Я не знаю, Биргит, не знаю. — Что самое последнее, что ты видел? — Огонь. Я видел огонь, — Хайнц вздрогнул. — Кара была со мной. Мы были там вместе. В огне. — Это странно. — На что ты намекаешь? Биргит подняла голову. — Ты заметил, что дома вокруг всегда пустуют? Я не видела ни души. Из труб не идет дым. В окнах не горит свет. При этом я уверена, что стояла на этом пороге, промокшая до нитки, не менее десятка раз. Они оба замолчали. Их окружала мертвая тишина коридора. — Скажи мне, — чуть позже произнес Хайнц, — что ты пела там, в большом зале? Не эту ли мелодию, которую перед твоим приездом всегда наигрывает Кара? Она говорит, это романс Шумана. Биргит моргнула. Внезапно ее лицо изменилось. — Боже мой, — сказала она. — Я помню. Боже. Это же «Любовь поэта». Я помню ее лучше, чем свое имя. *** В спальне, не включая света, Хайнц первым делом открыл окно. Вдохнул ночной воздух полной грудью, закурил и тут же сменил свежесть ночи горечью табака. Он закашлялся, зажмурился и вытер выступившие на глазах слезы, невидяще смотря в озаренные светом луны окрестности. Дело было в том, что теперь он знал. И не боялся признаться себе, что год, когда они были вместе и счастливы, остался далеко позади. Никогда больше не будет ни совместной учебы, ни встреч. Не будет размеренной студенческой жизни, в которой никто из них не торопился, потому что знал, что их время не ограничено, что многие годы еще впереди. Они вчетвером когда-то верили в это. И они были неправы. Дверь распахнулась — вошел Феликс. Его глаза ничего не выражали, но в них было страшно смотреть. Хайнцу хватило секунды, чтобы понять, что Феликс видел сцену в коридоре. — Как ты смеешь, — прошипел Феликс, — делать вид, что ничего не произошло. Наслаждаться жизнью, будто все в порядке! Будто нам все еще слегка за двадцать, и вся наша забота — разгуливать по холмам, выискивая укромные места для объятий. Хайнц затушил недокуренную сигарету и бросил в пепельницу. — Ты ищешь ссоры, Феликс. Но мне нечем тебе помочь. В том, что случилось, я виноват не более, чем ты. — Да?! — в уголках губ Феликса собралась слюна, как у бешеной собаки. — А с кого все началось? Именно ты был в той машине вместе с Карой! Именно ты сидел за рулем. — Ну так ударь меня, если тебе станет легче. Столько раз, сколько захочешь. Можно по лицу. Я стерплю. — Я ненавижу твою жертвенность, — выплюнул Феликс, — ненавижу тебя и то, что ты изображаешь из себя святого, в то время как ты, именно ты во всем виноват! Ты нарушил наш привычный уклад жизни. Ты посмел его изменить. Не думая ни о чем, повез Кару в горы. И теперь ты предлагаешь мне избить тебя взамен? Твое лицо не стоит ничего. Феликс замахнулся, но Хайнц не сдвинулся с места. Тогда Феликс ударил. Наотмашь по щеке — с громким шлепком, будто лопнул проколотый воздушный шар. — Как ты мог это сделать, — задыхаясь, пробормотал он. — Как ты мог. — Если тебя это так гложет — возьми, — Хайнц протянул ему руку. — Отрежь ее. Феликс потерял дар речи — даже в своей злости он понимал, что для музыканта нет ничего важнее рук. Онемев, он смотрел перед собой, и на его белых щеках играли лихорадочные пятна. — Феликс, ты ведь тоже не безгрешен. Тебе следовало предупредить Биргит, когда ты узнал о нас с Карой. Ты единственный мог это сделать. — Я не хотел причинять ей боль. — Но и я не хотел того, что вышло. На моем месте в машине мог быть ты. — Я не курю! — крикнул Феликс. — Но ты пьешь. Это немногим лучше. — Чтоб тебя, Хайнц. Плюнув, он развернулся и исчез за дверью. *** Ближе к полуночи Биргит спустилась вниз в темно-синем открытом платье рокабилли. Полные губы алели на бледном лице, черные волосы отливали матовым блеском. Камин затухал; Кара, пришедшая в расшитом цветными нитками домашнем платье, зажгла стеариновые свечи. Феликс залез в свое любимое кресло с бутылкой вина, прижал ноги к груди и жадно приложился к горлышку, и пил до дна. Хайнц спустился как был, весь в черном. На щеке у него расплывалась бесформенная бордовая гематома, но ему было все равно. Он смотрел только на Биргит. Биргит погладила изогнутую в форме крыла крышку рояля, облокотилась на нее. Хайнц сел на банкетку и пробежался пальцами по клавиатуре минорным арпеджиато. Потом он заиграл вступление в ля-мажоре. И Феликс, и Кара тут же узнали полную чувств, созерцательную, пропитанную романтизмом «Любовь поэта». Грянул гром. Биргит, полуобернувшись к Хайнцу, запела. В последнем месяце весны, Когда все почки распустились, Тогда же в моем сердце Любовь к тебе пробилась... В прекрасном месяце весны Когда все птицы в небе вились, И я тебе открыла То, в сердце что хранила... Эти простые, полные поэзии слова обрели форму. Голос Биргит, раскатистый, полный, нес неземную мелодию вверх, колыхал ее, как ветер. Музыка, частью которой были они оба, отделила их от остальных, подняла куда-то, где их не мог достичь ни задумчивый, удивленный взгляд Кары, ни постепенно проясняющиеся глаза Феликса. Сразу после, проскочив половину цикла, Хайнц перешел в до-мажор. — Я не сержусь, — сказала ему Биргит, - и аккомпанемент Хайнца подхватил ее, понес, как второй голос в дуэте. — Я не сержусь, Хотя на сердце грусть. О, мой ушедший свет! Я не сержусь. Ты, как алмаз, сияешь в серебре, Но тает свет в твоей сердечной мгле, - То не секрет. Во сне ты мне явился, И ночь, что в сердце у тебя таится, И та змея, что тебе сердце ест, Я знаю, милый, как твой тяжек крест. И чудилось, что поет она не о болезненной ревности, а о чем-то другом. Глаза Кары стали блестящими от слез, Феликс отвернулся. Хайнц ловил каждый вдох Биргит, не отрывая взгляда от ее профиля. Когда последние слова затихли, Кара приподнялась. — Я понимаю, что это тяжело. Но, может, нам стоит об этом поговорить? Все замерли. За окном стучал дождь. Вздрагивающие огоньки свечей неровно освещали старую, затхлую гостиную. — Хайнц, — сказал Феликс. — Не думаешь, что первое слово за тобой? Кара села на подлокотник кресла и обняла Феликса за плечо. Он прижался тонким худым лицом к ее боку и закрыл глаза. Хайнц уставился на свои ладони. — Что ж, пожалуй, я начну. *** В тот славный осенний день — один из последних теплых деньков в году — случилось увидеться всем четверым в последний раз. Они учились на одном курсе; их связывала необычная, причудливая дружба. Кара и Феликс играли в одном оркестре и были близки. Но, сколько бы Хайнц ни наблюдал за ними, сколько бы ни строил предположений и дружески ни подбивал Кару на откровенность, он не мог увидеть за этим ничего, кроме тесной братско-сестринской привязанности, отношений, лишенных какого бы то ни было вожделения, но крепких настолько, что они находились в совершенно другой плоскости в сравнении с телесной любовью. Биргит пела, и вот уже полгода они с Хайнцом репетировали Шумана, Шуберта, Брамса. Хайнц проходил фортепианную практику, Биргит участвовала в вокальных фестивалях, и оба превыше всей прочей музыки ставили романтическую эпоху. За долгие месяцы разбора скрытых в нотах и словах чувств они изменились. Они нашли значения, которые, быть может, не закладывал в свои труды ни Хайне, ни Кернер, ни Шамиссо. Хайнц приглашал Биргит в родительский дом, где в его комнате стоял один из тех маленьких немецких роялей ручной сборки, что больше не производили. Они музицировали; после Хайнц занимался программой — прикрыв глаза и оставив себе только узкую полоску поля зрения. Его приоткрытые губы не шевелились, язык, касаясь неба, тихо отсчитывал ритм незамирающего внутреннего метронома. Биргит устраивалась у кофейного столика, читала книгу или разбирала конспекты. Нигде, ни в чем они не подавали виду, и лишь однажды Биргит села слева от него на свободный край стула, легонько подтолкнула его правее и накрыла его руку своей рукой. Она взяла ее обеими ладонями и погладила слегка шершавую кожу, сомкнула их линии жизни в одно целое, и тогда он щекотно переплел их пальцы. — Знаешь, Хайнц, — сказала Биргит ровно, словно говорила о погоде. — Мне нравятся твои руки. Иногда я ловлю себя на мысли, что мне хочется их поцеловать. — Ну так поцелуй, — пересохшими губами прошептал Хайнц. Утром — начавшимся как обычно — было решено устроить репетицию со зрителями. Они взяли в пользование на час пустой зал. Поскольку с девяти он частенько бывал забит битком, приехали до начала занятий. Феликс зевал и постоянно моргал, жаловался на магнитные бури, бессонницу и головную боль. Он ничего не уточнял, но все и так видели, что у него похмелье. Кара хотела успеть на курс итальянского — она записалась туда ради Феликса — и поэтому то и дело смотрела на маленькие золотые часы на запястье. Заметив приподнятые брови Хайнца, усмехнулась ему: «Даже если и опоздаю — не беда. Подбросишь меня после к Феликсу?». Хайнц с улыбкой махнул ей рукой. Пришла Биргит в темно-синем открытом платье рокабилли, помогла снять с инструмента чехол, стряхнула с лакированной поверхности пыль. Хайнц вытер клавиатуру платком из нагрудного кармана пиджака. Кара показала из зала два больших пальца, Феликс демонстративно зевнул. Они начали «месяцем маем» и постепенно дошли до «я не сержусь». «Конечно, она не сердится, — сказал Феликс, прикрывая рот рукой. — Это ведь не у нее сейчас раскалывается голова». Он привез свой магнитофон, и крутящиеся бобины плавно перегоняли пленку с одной на другую. Шла запись. Феликс не хотел приезжать, но уступил настойчивым просьбам Кары — только она могла заставить его подняться в тот день, когда он собирался проспать всех петухов. Сразу после репетиции, когда остальные разошлись по аудиториям, Феликс отправился домой. Своей обычной неловкой походкой пройдя через сад и парковку, он забрался в фиат и вывел его со студенческой территории. Так закончилась их последняя встреча. *** Все четверо мысленно вернулись к этому моменту, похожему и не похожему на сегодняшний день. Каждая его подробность, каждый изгиб губ, каждая интонация были запечатлены, но сглаживались временем, как острый осколок стекла соленым прибоем. Зал стоял у них перед глазами — бархатные сидения, высокий потолок, первые лучи солнца из высоких окон. Они вспоминали долго, до утренней зари. Феликс кричал, Кара впервые прикрикнула в ответ, и он изумленно замолчал. Хайнц ссутулившись сидел на банкетке. — Я бы все отдала, чтобы прожить все сначала, — произнесла Биргит. — Я не позволила бы случиться тому дню. Тогда Хайнц встал, нервно вытер пот со лба. Он принял решение. — Я знаю! — воскликнул он. — Теперь я все знаю. Поедем обратно. Я отвезу. Трое посмотрели на него с беспокойством. Сначала не поверив, они наконец осознали, что он не шутит. Даже Феликс покачал головой, словно собирался его отговорить. — Но, Хайнц, — мягко произнесла Биргит. — Мы не можем отсюда уехать. — Почему это? — Это место не пускает нас. Мы пытались. — Значит, мы плохо пытались. — Этот дом, эта деревня, — сказала Кара, — наша территория. А дальше нам нельзя. Все, закрыто. Если мы раньше не смогли выбраться, то и теперь не сможем. — Мне все равно, мы должны вернуться туда, где мы виделись все вместе в последний раз. — В университет? — В большой зал. — Останься здесь, Хайни, мы не поедем. — Нет, теперь будет по-моему. Что вам до этого, с вами-то ничего не произойдет! Он покраснел, на щеках заиграл болезненный румянец, между бровей собрались непокорные складки. Хайнц сжал ладони в кулаки, и никто не осмелился ему возразить, потому что видеть обычно невозмутимого, погруженного в себя человека в таком состоянии заставило их лишиться дара речи. Они вышли из дома, прошли по мощеной дорожке к машине. Серое небо светлело, ночная мгла становилась все прозрачней, и уже можно было заметить спящую вдалеке деревню. Ветер был морозен и свеж. Четверо забрались в боргвард, Хайнц неровной рукой повернул ключ в замке зажигания. — Эй, — позвала его Кара. — Уверен? Хайнц отжал сцепление. Машина проскочила в белые деревянные ворота и свернула на площадь у церкви. Первые оранжевые сумерки разливались по мрачному, приходящему в себя после бури небу. Узкие деревенские переулки пролетели мгновенно, так же как и полутемная тряская каменная дорога. Светлело. Они въехали в горы. Хайнц притормозил, но продолжал вести ровно, осторожно огибая повороты и держась ближе к поросшему жухлой травой подъему. Утро было тихим, еще не пробудившимся от сна уходящей ночи. Вдруг что-то изменилось: воздух будто встрепенулся. Он прошел вибрацией вдоль капота автомобиля, рассекаясь на потоки, но со временем его сопротивление усилилось, как становится непреодолимым барьером вода или как препятствует прыжку земное притяжение. Хайнц прерывисто выдохнул. — Руль теплый, — сипло сказал он. Они пересекли перевал и поехали по извилистой дороге вниз. В машине стало жарко, кто-то из пассажиров распахнул окно. Хайнц приоткрыл рот и начал громко, надсадно дышать. В неясном утреннем свете его глаза стали розовыми — лопнули сосуды. Вспыхнула искра, из-под капота вырвались золотые брызги. Автомобиль с такой скоростью летел вниз, как будто и правда сорвался с отвесного склона. На заднем сиденье Феликс и Кара прижались друг к другу и оба безуспешно пытались унять дрожь, Биргит, оттесненная ими к левой дверце, смотрела вперед. С шумом треснуло и вылетело лобовое стекло, волна горячего воздуха ударила в водительское сидение, сзади хлопнул багажник — оттого, что оплавилась краска, с него слетел замок. Первыми у Хайнца загорелись брови. Сразу от них — волосы на голове, которых у него было очень много. Огонь перешел на усы; вместе с бородой они прогорели за считанные секунды. Хайнц закашлялся, не выпуская руля тряс головой, и, казалось, совсем уже не смотрел на дорогу. Из его глаз потекли слезы, руки приплавились к рулю и красная кожа пошла пузырями. Момент — и она взялась огнем. Становилось дымно, смог мешал дышать, но с пассажирами на заднем сидении было все в порядке. Феликс кашлянул и тут же выставил голову в окно, перегнувшись через Кару. Биргит отвернулась. Но потом, передумав, наклонилась вперед, в душную огненную пелену. — Мы почти приехали, Хайнц, — сказала она. Но он не мог ее слышать — у него заложило уши, и через них его вытягивало наружу, с болью выворачивало наизнанку. Ноздри и горло обдало кипятком, и дышать он тоже не мог. Биргит протянула руку и прижала ладонь к обоженному, обезображенному лицу Хайнца, защищая его веки от пламени. Внутренняя отделка машины выгорела, наконец начал плавиться и носовой блок — бамперы, радиаторы и крылья. От рубашки Хайнца ничего не осталось, лохмотья вварились в черную кожу. — Мы въехали в город. — Ну наконец-то. Хайнц из последних сил, практически на ощупь вел автомобиль. Он ничего не видел кроме неровного, смутного края дороги, по которому ориентировался среди пустынного, безжизненного ландшафта. До университета было рукой подать от главного вокзала, и, несколько раз свернув и проехав через городскую площадь, миновав распахнутые железные ворота, они оказались на парковке. Мотор заглох. Феликс вышиб заднюю дверь ногой и следом за Карой вывалился на асфальт. Он сидел, не шевелясь, и не верил, что поездка наконец завершилась. Биргит вышла с другой стороны. Хайнц оторвал руки от руля — кожа осталась на пластиковой оплетке — и машинально вытер кровь о брюки. Он выбрался из автомобиля. Со всех его сторон текло, тело выше пояса стало открытой раной. Кара, передернувшись, отвернулась. — Прости, Хайнц, не могу на тебя смотреть. Хайнц не ответил. Он покосился вбок, и Биргит бросилась к нему, поддержала, тут же запачкавшись в крови, обернулась и шикнула на Феликса. Тот, скорчившись от ужаса, медлил и таращился на них с расстояния десяти шагов. На улицах не было ни души. Они шли к главному зданию, где располагались учебные аудитории, столовая, кабинеты для занятий, секретариат и большой зал. Чтобы добраться до него, нужно было пройти через весь учебный корпус. В коридоре громоздились инструменты, которым не нашли места где-то еще, — ударные установки, контрабасы, старые фортепиано, арфы и даже небольшой орган. За Хайнцем тянулся кровавый след. И вот они подошли к закрытым на ключ раздвижным дверям. — Мы пришли. — У нас есть всего пара минут. Постоим здесь, попрощаемся? Не знаю, что будет дальше. — Но ему совсем плохо, Феликс, — возразила Биргит. — Боюсь, он долго не простоит. Хайнц, прислонясь к стене, держался прямо только с помощью поддерживающих его рук. Тряхнув головой, он беззвучно пошевелил обожженным ртом. — Повтори, Хайнц. Он произнес снова. Теперь они прочитали по губам — он говорил им, что они должны делать, как знают. — Что ж, — сказала Кара. — Мне пора. Я надеюсь, мы с вами еще увидимся. Ключом, который был у нее с того самого дня, она открыла дверь в зал. Белесый утренний свет, полный танцующей пыли, лучом бросился на темный пол. Лицо Кары наполовину осветилось, засияло, как солнце. Феликс подтолкнул ее. Когда она исчезла, он обнял Биргит и кивнул — впервые со скупым уважением — Хайнцу. Скрылся за дверями и он. — Теперь, Хайнц Грубе, остались мы с тобой вдвоем. Хайнц потянулся к Биргит черной рукой. Биргит не сдвинулась ни на миллиметр, наоборот, сама уткнулась в его ладонь щекой. — Не боишься меня. — Нет, и никогда не буду. Чего ты хочешь там, с другой стороны? — Хочу, чтобы мы с тобой еще встретились. Слова Хайнца звучали надтреснуто и скрипуче. — То, что ты сделал, очень благородно. Биргит поочередно поцеловала Хайнца в веки — единственные сохранившиеся на его лице нетронутые участки кожи. — Мы еще увидимся? — Кто знает. Потом она отпрянула и вошла в зал, закрыла за собой раздвижные двери. Хайнц остался в кромешной тьме. *** Сразу после репетиции, когда остальные разошлись по аудиториям, Феликс отправился домой. Своей обычной неловкой походкой пройдя через сад и парковку, он забрался в фиат и вывел его с университетской территории. Чувствовал он себя плохо. Обычное дело после доппельбока, от которого у Феликса всегда болела голова. Но он был рад, что съездил на репетицию Хайнца и Биргит, тем более, он сделал им получасовую запись на новый «Сони» и собирался прослушать ее сразу же, как приедет домой. Феликс не пожалел пленки и настроил запись на большой скорости, понимая, что она может понадобиться не только для домашнего использования. Припарковав машину, он с осторожностью перенес магнитофон в дом, установил на кофейный столик и нажал перемотку. С характерным поскрипыванием началось воспроизведение. Перед тем, как раздался парящий, нездешний голос Биргит, звонко рассмеялась Кара. Феликс вспоминал прошедшее утро. Лихорадочный румянец на щеках Биргит, пот на лице — а стоило ли так стараться, будто она пела в последний раз? — Феликс считал, что это вредит будущей премьере. Хайнц тоже вспотел насквозь: к последнему номеру его волосы прилипли ко лбу. Феликс занимался старинной музыкой, в основном барокко, поэтому очень любил порассуждать о чувственности сочинений и об индивидуализме исполнителя. Его позиция, разумеется, заключалась в том, что индивидуальности нет и быть не может, музыкант должен оставаться по возможности холоден, а лучше бы зрителю и вовсе никогда не знать его имени. Ведь нет ничего менее важного, чем личность, когда речь идет о наследии, принадлежащем человечеству. И сочинения, которые несли в себе лучшее, что может выразить смертное существо, должны быть разделены с проходящим, меняющимся миром. Личности умирают, и вскоре будут забыты. Музыка же остается — холодная, отвлеченная от страстей. Феликс не отрицал, впрочем, что романтике чувство необходимо, но будучи не в состоянии его передать, не испытывал к романтизму ни малейшей склонности. Поэты и музыканты минувших лет казались ему экзальтированными, исполнители — полными неестественных эмоций, а при взгляде на Хайнца Феликс мог вспомнить только юного Вертера, к которому относился с презрением, как и ко всем романтическим героям. Феликс высыпал на ладонь горсть таблеток аспирина, однако выпил всего две. В затылке давило, но он дослушал запись до конца. *** К сожалению, расписание Биргит в тот день было таким полным, что ждать ее всей компанией не имело смысла. Друзья договорились, что Хайнц дважды съездит в деревню — в конце концов, ехать недалеко. Перед полуднем он отвезет домой Кару, после, пошатавшись по городу и уладив дела, — Биргит. Они хотели собраться у Феликса — единственственного из всех, у кого был в распоряжении целый дом. Феликс просиживал там неделями, выезжая только на уроки музыки и бесстыдно прогуливая все остальное, играя на скрипке до умопомрачения и днем и ночью, но всегда привечал остальных, как будто это был и их дом тоже. Его гостеприимство заключалось в том, что он не выходил встречать пришедших, редко предлагал им кофе или перекусить. Подразумевалось, что они должны впустить себя сами и разобраться с нехитрыми старомодными кухонными принадлежностями, развлечь себя и отнести вещи наверх, в комнаты, принадлежащие гостям до тех пор, пока они хотели там жить. В глуши, где обитал Феликс, ни к чему было закрывать окна, боясь помешать соседям громкой музыкой — соседями были птицы с куницами из ближайшего перелеска, а им вряд ли взбрело бы в голову жаловаться председателю. Такое расположение на отшибе, пугающее Кару, приходилось Феликсу по вкусу. Он унаследовал этот дом от бабушки, и не смущало его даже то, что она умерла от инфаркта одна, в пустой гостиной, без телефона и медицинской помощи. С тех пор телефонную линию уже давно провели, но Феликс ей не пользовался. Номер был у родителей и у Хайнца, вот, пожалуй, и все. Хайнц, обязательный, как собака-поводырь, носил бумажку с номером в кошельке. Он встретился с Карой в университетской столовой, где она медленно пила через трубочку лимонад. Она предложила остаться и пообедать, заглянуть в библиотеку и в кино — взять план показа на ближайшую неделю. Так они дождутся Биргит, и Хайнцу не придется ехать дважды. Но Хайнц отказался — он хотел погулять в горах. Осенние пейзажи вдохновляют на творчество, сказал он. На самом же деле Хайнц, увидев накануне в витрине серебряные серьги с холодными, бледно-голубыми топазами, думал о них всю ночь и тайком собирался купить их как раз перед встречей с Биргит. Это, возможно, и решило дальнейшие события. Заправок на сельских дорогах было не сыскать, поэтому Хайнц возил под передним сидением канистру с бензином. Крышка ее была привинчена неплотно, и бензин день за днем по капле вытекал на тканевый коврик. Хайнц не обращал на это внимания. В Америке, где прожил год после старшей школы, он привык относиться к машинам небрежно — у отца был механик, следящий за фильтрами и бензопроводами и проверяющий приводы тормозов. Отец же посоветовал Хайнцу боргвард — Ханзу или Флиссхек — ну или на худой конец юнион. Он сам ездил на таких во времена своей молодости и питал к ним большую слабость. Хайнцу тоже нравились гладкие, напоминающие об ушедшем десятилетии формы когда-то популярных моделей, и по приезде он нашел себе не новый, но ухоженный автомобиль. За рулем он по привычке курил папиросы, которые скручивал сам. Это было единственное, что не нравилось в нем Биргит. Правда, не само курение раздражало ее до безумия, а его пристрастие отвлекаться от вождения, чтобы прикурить следующую папиросу. Наверное, ему следовало прислушаться. На одном из крутых подъемов — резкий ветер дул им в лицо — Хайнц выронил изо рта тлеющую самокрутку. Он упал прямо на пропитавшийся бензином коврик, и всего лишь одна искра подожгла его, как пучок сухой травы. Ветер раздул огонь, и Кара на заднем сиденье закричала. Можно было бы обойтись малыми силами, если бы кто-нибудь сообразил набросить на коврик одежду или хотя бы выскочить из машины. Хайнц, видя пламя у себя под ногами, запаниковал, вместо тормоза вдавил педаль газа, и машина понеслась вперед. Она вылетела в кювет и, ударившись о ствол, перевернулась. Недолгое время она катилась по отвесному склону, пока не врезалась в дерево и не застыла в положении на боку. Крышу продавило внутрь салона, от многочисленных ударов разбило ходовую часть и вмяло в основание рамы. Из решеток радиатора ударили струи пара. Непослушной рукой Хайнц попытался разбить стекло. Переднюю дверь, ту, что теперь была сверху, заклинило, но заднюю еще можно было открыть. Хайнца зажало на сидении, и двигаться он почти не мог, но сумел повернуться к Каре и указать ей на дверь. Кара сидела в оцепенении. Сзади раздался хлопок и скрежет металла, после чего автомобиль немного просел. Хайнц заметил торчащие из обшивки острые обломки — расколовшиеся остатки тормозных колодок. «Кара, беги!» — крикнул он, но она не пошевелилась. Почти сразу запахло бензином, из-под капота повалил дым. Он довольно быстро загустел, в салон из передней панели пробились первые языки пламени. За десять минут машина выгорела изнутри и снаружи. На этом пустынном участке дороги редко бывали люди, потому пожар заметили из деревни по черному столбу дыма. Вызвали спасателей и пожарных. Бумажник Хайнц хранил во внутреннем кармане пиджака на груди. Купюры — два десятка марок — и карточки из музыкальных магазинов были почти нетронуты, сияли свежими красками на теле человека, сердце которого уже не билось. Под ними нашелся номер Феликса — последнее, что связывало двух неизвестных с окружающим миром — ведь выгорел даже номерной знак. По этому телефонному номеру и позвонили из сторожки лесника, когда первая суета улеглась. Феликс редко поднимал трубку, но тут он, проходя мимо телефонного аппарата с чашкой чая как раз во время звонка, нарушил правила. Двух слов полицейского было достаточно, чтобы понять, что произошло. «Машина принадлежит Хайнриху Грубе», — спокойно сказал он, продиктовал его адрес и нажал на рычаг отбоя. После Феликс отнес полную чашку в раковину, проверил ручки плиты, закрыл дверцу подвесного шкафа, сел в кресло и запустил руку в волосы. Он не собирался звонить никому — ни родителям Хайнца, ни тетушке Кары, ни в университет. Эмоций у него еще не появилось, но разумом он уже — в глубине, опасаясь проговорить мысль даже про себя, — осознал. Феликс не мог заставить себя думать о происшедшем, и при словах, еще звучащих в ушах голосом полицейского, ему ничего не представлялось. Мысли крутились только вокруг Биргит. Феликс не хотел быть тем первым, кто сообщит ей правду, не хотел видеть ее лицо. Она бы не спросила, как многие: «Это шутка?» Биргит слишком хорошо знала Хайнца. Феликс решил подарить ей еще полдня спасительного неведения. Обмерев изнутри, долго смотрел в окно. Жег спички над пепельницей, пока не начало темнеть. Тогда он вытащил из-под раковиный запасной ящик с пильзнером и открыл сразу две банки. Пиво было горьким на вкус, и уже по первому глотку было ясно, что от него начнется мигрень. Но Феликс со временем стал абсолютно неразборчив в алкоголе, и пил все, что хотя бы теоретически могло гореть. Он мешал вино с водкой и пиво с коньяком. Если он, выпив, получал возможность выпить еще, то делал это, невзирая на разность в градусе, повышая или понижая его в произвольном порядке. Человек привыкает ко всему. Похмелье даже не отвлекало Феликса от репетиций — организм стоически справлялся с испытаниями, которые каждый день посылал ему его хозяин. Сегодня, правда, ему было особенно не по себе. Кружилась голова и тошнота подобралась к горлу, но Феликс этого не заметил. Желудок у него болел почти постоянно — Феликс забрасывал в него аспирин с вином как овощи в суп. Феликс поставил утреннюю запись на повтор. Теперь он слушал не соло, а аккомпанемент. Того, кто играл, уже не было в живых, а ноты жили на магнитной ленте. Они будут жить там всегда. Вечером Феликс понял, что не уснет. Представил, как всю ночь лежит, уткнувшись взглядом в потолок, и через шипение в ушах слышит тихие, доносящиеся из ниоткуда аккорды фортепиано. Диалоги между музыкой, последний смех Кары. На лестнице Феликс остановился перед картинами. Копию «Аббатства в дубовом лесу» он достал на блошином рынке. Копия, не считая малого размера, лишь немногим уступала оригиналу — да и то нужно было как следует приглядеться. Многих угнетала тематика — руины, могильные камни, деревья с облетевшей листвой, — но Феликсу не приходилось видеть ничего более спокойного, умиротворяющего и чистого от тревог. Когда Феликс играл, он всегда думал о заброшенном аббатстве — единственном окне, устремленном ввысь. Порывшись в бабушкиной аптечке над унитазом, Феликс нашел там полупустой пузырек диазепама. Этого должно было хватить. Он удобно уселся в кресло, проглотил три таблетки и откинул голову назад. Сон пришел незаметно. Обратно Феликс уже не проснулся. Его не искали — привыкли к тому, что на учебу он ходит изредка и по большим праздникам. Хватились, когда Феликс не явился на репетицию ансамбля. Руководитель позвонил родителям Феликса в Милан. Они, в свою очередь, позвонили в дом в пригороде Трехтингсхаузена. Туда был отправлен полицейский из местного участка, и только после этого стало известно, что барочному ансамблю придется искать себе новую первую скрипку. Феликс уже неделю как не дышал. *** Когда Биргит вышла на улицу, шел дождь. Никого не было. Чтобы не разминуться, они встречались в библиотеке, где Биргит и провела последние два часа. С каждой минутой за окном темнело, и вскоре невозможно стало разглядеть парковку, чтобы проверить, стоит ли там знакомый боргвард. Разлинеенные краской ячейки с автомобилями скрылись в ночи. На всякий случай Биргит обошла стоянку в поисках развалюхи Феликса, но не было и ее. Под ногами шлепала вода. Биргит, натянув на голову капюшон и прижав сумку крепче, отправилась на автобусную остановку. Она не очень хорошо представляла себе, как добраться до места — ни разу ей не приходилось ездить одной. У Биргит мелькнула мысль поехать к себе домой — три четверти часа на трамвае, — но она не хотела заставлять друзей волноваться, и, более того, не хотела волноваться за них сама, потому что уже чувствовала себя неспокойно. До Шафбергвизе следовал пригородный автобус номер пять. Он ходил из центра каждые тридцать минут, но отошел ровно перед приходом Биргит, поэтому ей, промокшей до костей под косыми струями холодного ливня, пришлось полчаса ютиться на остановке. В пустой автобус с ней зашло трое, в Шафбергвизе вышла уже она одна. Здесь, на высоте более трехсот метров, следовало пересесть на маршрут до Линденберга. Вот только последний автобус уже уехал. Фонарь выхватывал пятачок в десять квадратных метров, а за ним начиналась чернота. Биргит вздохнула. Ее не пугало одиночество. В немецких деревушках обитали на удивление добропорядочные граждане, тем более теперь, когда город начал расширяться и земля с видом на горный, сказочно красивый ландшафт становилась все дороже. Намного больше Биргит пугала нарушенная договоренность. Хайнц не был образцом добродетелей (и, наверное, поэтому казался Биргит настолько привлекательным — будучи совершенным разгильдяем по жизни, он оставался талантливейшим человеком из всех, кого она знала), но он держал обещания. И никогда ничего не забывал. Биргит глубоко вдохнула и выдохнула, засунула руки в карманы плаща-дождевика, несколько раз сжала ладони в кулаки, пока они не согрелись. Она спросила себя еще раз, как кто-то из ребят мог позволить, чтобы она стояла здесь одна — под дождем, ночью, в лесу. Хотя Биргит не желала себе в этом признаваться, ей стало горько оттого, что ей пренебрегли. Но отчаиваться было рано. Она решила ждать попутку и села на скамью под навесом. Долго никто не проезжал, гулко бил по асфальту дождь. Увидев белый свет фар вдалеке, Биргит подскочила и подняла руку сразу же, как машина вырулила из-за поворота. Шикарный мерседес — старичок Хайнца казался по сравнению с ним просто карликом — плавно притормозил у остановки. — Девушка, подвезти? — распахнув дверь, спросил большой усатый мужчина. Без лишних слов Биргит залезла в мерседес. В желтоватом внутреннем освещении она рассмотрела водителя — пузатого круглолицего человека с залысинами, по виду бухгалтера или чиновника. От него веяло средним классом и в целом он был словно герой классического австрийского фильма — таким типажам всегда доставались роли грузного, влиятельного отца семейства. — Меня зовут Блюм, — сказал водитель. — Я местный председатель. — Очень приятно, — вежливо отозвалась Биргит. — А вас как звать, дорогая? Мерседес сдвинулся с места, оставив Шафбергвизе позади. По обочинам смутно виднелись стволы сосен. Вода стекала по боковым стеклам. — Анна, — почему-то ответила Биргит, не назвав свое настоящее имя. — Анна, вы к кому едете так поздно? — Навещаю друга. Блюм, ухмыльнувшись, покосился в ее сторону. Биргит отвернулась к окну. — Как же зовут вашего друга? Я в деревне всех знаю, обязан, так сказать, по долгу службы. — Его дом на самой окраине. Но вам не нужно утруждаться, высадите меня, пожалуйста, на главной улице. Блюм пробормотал что-то под нос, и Биргит сочла это за согласие. В свете фар промелькнула оранжевая оградительная лента справа от дороги. Заметна была только она — дальше начиналась стена дождя. Биргит помнила этот участок — еще пару дней назад на нем все было в порядке. — Вы знаете, что произошло? — спросила она Блюма. — Авария? — Понятия не имею. Я сегодня весь день в пути, а дорожные происшествия, уж согласитесь, не моя компетенция. Знаете, Анна, — он вдруг добродушно вытаращился на нее, — а я ведь совсем не такой солидный, каким кажусь. — А-а, — ответила Биргит. — Вот сколько вы мне дадите? Биргит не хотелось продолжать разговор, но ей показалось грубым молчать. — Сорок? — Ошибаетесь, мне всего лишь тридцать семь, — с веселой улыбкой заявил Блюм. Выглядел он на все пятьдесят. — Вы хорошо сохранились. — А вы, дорогая, и подавно. Вам восемнадцать-то есть, ездить одной к мужчине? А ваши родители вас отпустили? — Мне двадцать два, — сказала Биргит. — С родителями все в порядке, не беспокойтесь. — И все же. Я чувствую теперь за вас личную ответственность, — он сделал вид, что не замечает ее изумленного взгляда. — Милочка, вы такая красивая. Не хотите зайти ко мне обогреться и выпить чаю? Биргит почувствовала озноб. — Простите, откажусь. Меня ждут дома. — Да что ты. Подождут, не развалятся. Правая ладонь Блюма сжала ее колено. Стряхнуть ее Биргит не смогла. — Выпустите меня сейчас же. — После того, как я закончу с тобой и ты пообещаешь мне быть послушной девочкой и молчать, — он заглушил мотор и повернулся к Биргит, перенес на ладонь весь свой вес. Двери не открывались — Блюм успел заблокировать их, пока вел машину. Биргит только сейчас стала осознавать, что он так просто ее не отпустит. Произойдет что-то ужасное, после чего она никогда не сможет быть той, кто она есть. Но она умрет, если не попытается сделать все возможное, чтобы не дать этому случиться. — Ты выйдешь отсюда, будто ничего не было. Не скажешь ни слова своим друзьям. Я отпущу тебя. Убивать тебя мне нет смысла, — он говорил это уже не в первый раз, слишком уж гладко звучала его маленькая речь. — Но ты будешь молчать, потому что все равно ничего не добьешься. Я — уважаемый человек, а ты — шлюха. У меня есть знакомые в церкви и в суде. Хочешь, чтобы плевали тебе под ноги? Биргит отвернулась, чтобы не чувствовать запаха из его рта. Он прижал ее за шею к сидению и держал так, пока другой рукой карабкался по бедру вверх, сминая подол платья. Блюм был очень тяжелым — под ним она не могла дышать. Она не ощущала ничего ниже пояса, и только то, что Блюм называл ее Анной, помогало ей отвлечься и не думать о том, что когда-нибудь то же самое с ней сделал бы и Хайнц. Биргит гнала мысли о нем прочь, но поздно — он уже был тут, — потому что на самом деле она о нем никогда и не забывала, и его имя было последним оставшимся ее словом. Блюм засунул ладонь в вырез ее платья и щипал за грудь, пока глаза Биргит застилали слезы. — Ты сама виновата в том, что это произошло. Нечего плакать, — сказал он позже, поправляя перекосившийся галстук. — Подумаешь, поразвлекались немного. Биргит не могла пошевелиться. — Я скажу всем, — прошептала она. — Всем на свете, господин председатель. Мне не стыдно. — Да кто тебе поверит. Скажут: захотела сама. — А я скажу снова, — упрямо повторила Биргит, — пока меня не услышат. Она не шутила. Он понял это. Повинуясь секундному инстинкту, о котором наверняка не раз пожалел после, он схватил ее за волосы и ударил головой о приборную панель. — Поняла? — сказал он и ударил еще раз. — Не трепи языком. Второй удар пришелся в висок. У Биргит помутилось в глазах. Из уха пошла кровь и почти сразу она потеряла сознание. Председатель Блюм растерялся. Два раза он объехал вокруг деревни, раздумывая, что делать, — теперь придется отвечать не только за изнасилование, но и за побои. Приняв решение, он выехал на шоссе и поехал от Линденберга — все дальше и дальше в лес. Он бросил Биргит в глубокой канаве на обочине, за высокими кустами орешника, предварительно проверив, не осталось ли у нее пульса. Дождь смыл кровь с ладоней Блюма. Впрочем, в тот момент Биргит была еще жива. Умерла она уже на рассвете, когда небо порозовело на востоке. *** Треск огня стих. Кара открыла глаза. Вечерело. За дверью шумели — знакомо и уютно — и пахло сдобой. Стены комнаты, обои в цветочек, выщербленный широкий подоконник она уже видела раньше. Кара поднялась, спустила не достающие до пола ноги с кровати. Все вокруг казалось очень большим. — Девочка моя, ты проснешься сегодня или нет? Это был голос матери. Кара соскочила с постели и босиком побежала на кухню, чтобы увидеть мать, свою — живую — мать. — Мы играли сегодня в сверчков, — сказал Йонатан. Он был одет в синие шорты и красную куртку, как на своей последней фотографии. — Сверчки — это когда вы передвигаетесь прыжками? — Нет, это кузнечики, пап. А сверчки — это нужно размахивать руками и цокать. Вот так! — Йонатан поцокал. — А я-то спрашивал себя, что это за звуки. — Ты совсем не разбираешься в сверчках, пап. Отец сидел на стуле у окна и копался отверткой в разобранном приемнике. Он дышал и улыбался так же, как в тот день. — Папа, — спросила Кара, — это ты? Отец отложил отвертку и взял ее к себе на руки. Ее маленькие босые ступни болтались где-то в районе его колен. — Так это игра в сверчков тебя так утомила, что ты проспала полдня? — спросил отец и пощекотал ее шею. — Йонатан, скажи, она была хорошим сверчком? — Хватит баловать ее, — сказала мать. — Кара, вместо того, чтобы бездельничать, лучше иди отнеси кроликам обрезки яблок и крыжовник. Только оденься. Кара надела резиновые сапоги, а в прихожей отец, подмигнув ей, набросил на нее свою огромную, пахнущую мазутом куртку. Слегка шлепая в сапогах на босу ногу, Кара прошла через двор, прижимая миску к себе. Она сложила обрезки в клетку и подождала, пока два толстых равнодушных кролика не оставят от еды ни следа. — Эй, — сказал кто-то. — Пошли играть. Она обернулась. Ее пронизало холодным порывом ветра, но когда ветер унялся, она увидела мальчика с копной кудрявых густых волос, падающих на его упрямый лоб. Мальчик стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на нее с опаской. — Я узнала тебя! Ты Феликс. Мальчик просиял. Вытащив из кармана руку, протянул ее Каре и потянул за собой. — Тогда пошли со мной. Я покажу тебе мое любимое место — там совсем пусто и много старинных вещей. Можно играть во что хочешь. Кара побежала следом. Перед ней расстилался лес — облетевшие листья, скрюченные, похожие на старческие пальцы ветви. Но лес не пугал ее, ведь она знала, что там совершенно нечего бояться. По замерзшей земле они мчались мимо деревьев, к старым, покосившимся могильным памятникам и единственной стене монастыря — с окном, устремленным ввысь. Феликс ткнул маленьким пальцем в небо. — Видишь? Это место принадлежит нам. Можно играть в пиратов, или в сверчков, или даже в монахов. Кара взяла Феликса за руку. — Давай я покажу тебе, как правильно махать крыльями и цокать, — сказала она. — Тогда будет настоящий сверчок. *** Он очнулся в светлой, залитой солнцем комнатке. Занавеска легко колыхалась от ветра. Хайнц отогнул ее и выглянул наружу, подставив лицо теплому воздуху. Дом находился на горе, и с ее вершины открывался вид на зеленые, бесконечным полотном уходящие вдаль виноградники. Горы подпирали летнее, голубое небо. На горизонте вырисовывалась прямоугольная башня замка Зоонек. В углу комнаты стоял маленький черный рояль. Его клавиатура была стерта оттого, как часто на нем играли. Хайнц шлепнулся на старое кожаное сиденье стула. Положил на клавиши мягкие, белые, чистые ладони. Пальцы пробежались через все октавы, как будто им это ничего не стоило. Скрипнула дверь. Кто-то сел слева от него на свободный край стула, легонько подтолкнул его правее. — Здравствуй, Хайнц, — сказал ее голос. Она накрыла его руку своей. В Трехтингсхаузене было вечное лето.