Половинки

       Гарольд Саксон подписывает документ, брезгливо отодвигая его к краю стола. Кладёт ручку в подставку, не особо заботясь о том, что она вот-вот упадёт. Такие мелочи всё меньше и меньше волнуют его с двадцати пяти, а сейчас, когда уже через полгода тридцать, не волнуют и вовсе.        Мир, в котором он живёт, разделён на чёрное и белое. Встретишь свою родственную душу до тридцати лет, ни днём позже, — будешь жить. Не встретишь — твой удел червяков кормить. Всё просто. И всё очень сложно. Исключений нет, вторых шансов тоже, о третьих даже говорить нечего. Конец.        Ему двадцать девять лет, шесть месяцев и один день. Осталось потерпеть полгода. Муки становятся легче, если знать, что осталось немного. Гарри ковыляет на парковку, кое-как садится в машину, хватаясь за печень. Цирроз. Последняя стадия. Финал. Во рту разливается терпким вином почти невыносимая горечь. Сжав от боли до хруста зубы, он несколько раз тяжело затягивается воздухом, точно сигаретным дымом. Жмурится. Вот, сейчас. Ещё немного — и отпустит.        Приступы, начавшиеся два года назад, как лёгкое, почти незаметное покалывание, на которое он даже внимания особого не обращал, превратились в затяжное серьёзное испытание, почти в пытку. Гарольд Саксон выдыхает разом, точно старается воздух от лёгких освободить напрочь, и заводит авто. Во рту всё ещё сухо, состояние всё ещё похоже на тяжёлое затяжное похмелье, но хотя бы руки перестали дрожать. Вцепившись пальцами в руль, он поворачивает в нужном направлении и, нервно взглянув в зеркало заднего вида.        Он стал совершенно дёрганным, будто пальчиковая кукла. А, впрочем, он и есть кукла. Как и все, кто живёт в этом мире и кого дёргает за ниточки жестокий создатель-бородач: либо найди вторую половину до наступления финала первой трети жизни, либо умри.        По небу кочуют тяжёлые тучи, усиливая и без того мрачное безрадостное настроение. Чёрному миру чёрные облака. Всё логично. Гарри едет быстро, но в рамках дозволенного, а всё, чтобы кротом спрятаться в квартиру, до одури похожую на нору, душную и крохотную, укрыться махровым одеялом с головой, и считать всё стремительнее идущие на убыль часы жизни. Звук их печален и горек — тик-так с каждым мгновением стучит грустной песней в разочаровавшейся душе.        Полтора года назад ещё мелькали проблески надежды, что эта самая жизненно важная и необходимая вторая половина, о которой уши прожужжали, кажется, с того самого момента, как научился слова понимать и значение воспринимать адекватно, правильно, найдётся, обозначится среди череды безликих серых лиц, кочующих по серым улицам, одиноких. А потом ему исполнилось двадцать девять и мечтам пришёл конец. Всему наступил конец.        Он не хочет умирать. Чем меньше остаётся времени до адской даты, тем сильнее хочется остановиться, задрать голову и орать в небо о вселенской несправедливости, и о том, что лучше уж совсем не рождаться, чем коротать одинокие дни, с зубовным скрежетом ожидая фатальной даты: тридцать. Гарольд Саксон неспешно ползёт по почти что мёртвой улице и закусывает до крови губы. Он думал, что имеет жизнь так, как ему одному угодно, на деле же — жизнь имела его. Чёртов лузер.        Он машинально дёргает ногой, цепляется в руль до посинения пальцев, морщит лоб от истеричного визга тормозов. И проклинает всё на свете. Откуда, чёрт возьми, под ноги ему бросился этот… (прищурившись, он рассмотрел человека в полосатом костюме с первой проседью на висках)? Он жив и, по всей видимости, цел. Вот только трясётся в каком-то самозабвенном безумии, задыхается, корчится в миллиметре от колёс и, не контролируя, пускает слюни.        Открыв дверь (рванул излишне резко, разорвав барабанные перепонки мерзким скрипом), Гарри подбежал к несчастному, почти упал перед ним на колени. Тот всё ещё дрожит, тянется рукой к палке с крутым набалдашником. Эпилепсия. Всё ясно. В этом фальшивом сотни раз проклятом мире у каждого свой удел умирать, если остался одиноким до тридцати. У этого человека — в судорогах.        Подневольный самоубийца понемногу успокаивается, опираясь руками об асфальт, встаёт и кое-как садится на асфальте. Пробка, которую он образовал, всё расширяется, но никто не подает нетерпеливых сигналов. Многие водители, добрая половина из которых, увы, кривая и косая останавливаются и стараются помочь.        Гарри подаёт палку, обнимает за плечи, подтягивая, помогая встать. Чувствует, как бьет колени его чудом избежавшей гибели случайной жертвы.        — Спасибо, — у незнакомца приятный мягкий голос, баритон, — простите, ради всего святого, я не знаю, почему меня приступ разбил вдруг. Раньше на улицах это случалось редко и я всегда успевал перебежать через дорогу.        Цепкие пальцы сильнее вонзаются в пальцы Гарри, и он пожимает их — неосознанно, но твёрдо. И понимает, что боль, затаившаяся в печени, отступает.        — Как вас зовут?        — Джон Смит, — выдавливает устало эпилептик и разбито, но радостно, улыбается.        — Ясно, Джон, — кивает Гарри и понимает, что снова пропал.        Только не от болезни, а от любви к той самой второй половине, бросившейся под колёса его машины. За полгода до смерти.