~
Нет, Клаус знает. Знает, и именно поэтому, на самом деле, почти не удивляется, а только раздражается — снова ведь оказался прав, и можно было подготовиться получше, но взять Ивушкина хочется собственными руками — и только. Ниже. Ниже. Ещё ниже.~
От своего героического недосыпа Коля буквально шалеет уже. Сам что-то вещает про то, что на дежурство каждый будет заступать через час, а на деле даёт ребятам отсыпаться так, как их организм сочтёт нужным. Даже костёр лишний раз не трогает, чтобы не трещал — во-первых, разбудить может, во-вторых, его самого это убаюкает. Коля зевает, прикрывая рот тыльной стороной ладони, затем сплёвывает на землю, машинально ощупывает ножик в кармане. Это даже смешно. Коля и фыркает почти беззвучно — нервно, словно не веря до конца, когда пусть и плывущим от ужасного желания спать взглядом ловит где-то в глубине леса отблеск, очевидно, фонарика. — Бля, — шепчет одними губами, отчего снова пробивает на тягучий зевок, такой, от которого слезятся глаза. Коля кулаком быстро их протирает, пытается сосредоточиться. В третий раз он зевает уже со злобой на самого себя. Кажется, несколько секунд назад, пока заслезившиеся глаза тёр, упустил чёртов свет из виду. Коля сглатывает, ещё раз ощупывая карман. Это смешно, серьёзно. У него сейчас при себе только нож. Пистолет у Савельича. Был, вроде как. Коля подаётся было в его сторону, но замирает: свет фонарика снова на секунду появляется. Где-то рядом совсем. Нет. Выдать ребят, спящих, неготовых — последнее, что ему сейчас нужно. Если сюда кто-то тащится — то тащится, наверное, всё-таки один. С ним вполне расправиться можно. Будто он не знает, кто сюда припёрся, в самом-то деле. Голову кружит от нехватки сил и желания спать. Коля упрямо поднимается на ноги; в кармане чувствуется короткое лезвие ножика, Ивушкин держит пальцы на рукоятке, осторожно, медленно бредёт по траве вглубь леса. Ладони потеют, под ложечкой тянет, сосёт, выкручивает до тошноты. Коля не хочет даже в мыслях признавать, что дербанит так не из-за страха. Вовсе не из-за него. Коля прямо сейчас и здесь хочет сплюнуть со злым «сраная немчура»; омерзительный, с шрамом на половину холёного лица — могло быть и хуже, могло бы и всю морду разнести к чертям, пойди граната по чуть другой траектории. О-мер-зи-тель-ный, только радовался словно бы искренне, по-настоящему, когда узнал, что они фактически тёзки; только относился лично почти по-человечески, с вечным «ты ж, Ивушь-кин, знаешь, что я такой же солдат, как и ты» между строк. Это можно и не переводить. Коля раздражённо поводит плечами — не время, вообще не время сейчас для таких мыслей. Да для них никогда времени не было — и не должно было быть. Ни сейчас, ни в лагере, ни в любом из возможных вариантов развития событий в принципе. — Ну, — шепчет Коля, а зрение плывёт, подводит, — выползай, гадина ты такая. Ну? Ножик перехватывает на всякий случай поудобнее, когда под ногой сухо хрустит ветка. Чёрт. Коля замирает, вслушивается, дышит едва-едва, но слышит только уханье собственного сердца в голове. Без движения неумолимо тянет зевнуть, без сна расплывается сосредоточенность и теряется концентрация. В лесу темно и тихо, в лесу больше не бродят, неосторожно подсвечивая фонариком. Чего светить-то, если ты и так уже попросту вплотную. Коля понимает это позже – может, всего на секунду, но позже; Коля понимает это, когда, теряя ориентацию в пространстве от сильного удара в голову, падает на землю — вместе с Клаусом, ишь, блядь, какое благородство. Падает и сипло стонет сквозь зубы — выхватить нож не получается и не успевается совсем никак. — С-сука ты такая, — хрипит он, изворачиваясь — а башка чугунная, хоть, кажется, и спать вмиг расхотелось. Клаус очевидно сильнее, очевидно, сейчас с ним соревноваться хоть в чём-то банально бесполезно, будь то скорость или быстрота реакции. Но Коля упёртый; Коля борется, засаживает локтем куда-то в чужой бок, пока руки Клауса ещё вжимают его в землю. Вот же мразота, вот же тварь последняя. Коля от натуги шипит, напрягая все силы — руки дрожат, дрожат, как у совсем немощного, от усталости слушаются едва-едва, слабо, но хоть как уж сжимают грубую ткань немецкой форменной одежды. Из-под рук выворачивается на пару секунд — хотя бы не мордой в землю — и теперь глушит в горле глухой рык, какой-то практически булькающий, еле вдыхая из-за давящих уже на горло ладоней, когда, всё так же находясь в максимально незавидном положении, вскидывает глаза и мажет рукой по чужому лицу. Пытается ответно за шею ухватиться, но не выходит: снова мажет. Мажет, потому что позорно сил и воздуха не хватает, концентрации и внимательности, потому что глаза в глаза смотрит своей, сука, смерти. — С-скотина… Ягер кривится, отвечает что-то, шпрехает на своём сухом рокочуще-рычащем. Что, и без переводчика справиться может? Хочется плюнуть ему в рожу, в эту испещрённую шрамами рожу, лощёную, смертельно красивую, но в горле сухо, а всё, на чём получается хоть как-то сосредоточиться — попытка, цепко ухватившись за чужие руки, оттащить их от собственного горла. Получается — на секунду. На секунду, в которую удаётся со свистом почти вдохнуть, зажмурившись, почти увернуться от удара по роже, отчего резко бьёт болью в нос, а потом, натужно засипев, толкнуться от земли — со всей возможной дури. Ягера забороть — сложно, он явно куда более здоров и куда более сыт, он явно куда лучше спал, как минимум последние несколько дней. Ягера забороть — сложно, особенно когда Коля холодеет весь, чувствуя, что ни рукоятка ножика, ни лезвие в кармане больше не ощущаются. Выронил, пока возился. Коля мгновение медлит, а Клаус уже пистолет выхватывает — с пояса, может, ещё откуда-то. Ивушкин прозевал. Это из него ты в меня тогда стрелял, да? — С-сука, — цедит Коля через зубы. Не на пистолет наставленный смотрит, чувствуя, как от запястий руки слабеют, а прямо в глаза Клаусу, усмехается, шмыгает расквашенным носом и хрипло коротко смеётся. — Шваль же ты немецкая. Безоружного бить будешь? Клаус молчит, только бровь поднимает — не понимает. Но на курок не жмёт, лишь палец держит рядом. — Чё, как там у вас по кодексу чести, а? — уболтать бы его, хоть немного бдительность усыпить — Коле хочется верить, что это сработает. — И лежачего бить, и безоружного — совсем похер? Голова, может, и шальная, только Коля подмечает: Клаус не понимает и сомневается. Жуть как сомневается. Сомневайся-сомневайся, зараза ты такая, сомневайся. Коля переводит взгляд на пистолет, на Клауса, опять на пистолет. Усмехается широко, в лицо ухмыляется, с хрипом вдохнув и прикрыв на мгновение глаза — кажется, кровь из разбитого носа в горло заливается. Ничего, проходили, в порядке всё. — Ну? Ответить предсказуемо не даёт — едва набрался сил, как снова в бой рвётся. Не ошибается. Пистолет из ослабевшей руки выбить — секунда, с клокочущим рыком вперёд дёрнуться — ещё одна. Ивушкин отсчитывает всё точно, чётко. Грубая форма под пальцы не даётся, ухватиться за неё нормально не выходит, выходит зато с удовольствием на грани кайфа — от сбывшегося, блядь, желания — так же смазано, но дать Ягеру по морде. Чтобы не зазнавался. — Ну, на равных теперь, да? — выдыхает Коля, и Клаус что-то отвечает даже — неужто, гадина, понял? Забороть Ягера уже проще — бьёт по мозгам, наверное, лихое осознание, что Клаус такой же безоружный теперь, как и он сам. Забороть Ягера уже проще, только Колю не покидает ощущение чего-то неестественного; у него силы кончаются явно быстрее, и эта их возня, напоминающая сейчас (особенно уж конкретно с его стороны) именно возню, а не борьбу, вполне располагает к тому, чтобы Клаус его хоть своими руками, хоть камнем с земли тут забил насмерть. Только Клаус будто бы и не торопится. Коля с толку сбитый, Коля его наконец на спину переворачивает, наваливаясь сверху — вот тварь, словно поддаётся же, словно есть у него ещё туз в рукаве, — а потом, выдохшийся, секундно бессильно лбом в чужое плечо утыкается. Неосторожно, бездумно, словно вплотную к нему не заклятый настоящий враг находится. И где-то здесь — определённо, именно в этот момент — всё летит к чёрту. Всё идёт совершенно не так, как должно было бы. И это даже смешно. Коля нервно усмехается, так и не поднимая головы — усмешка грозится стать шире, когда он чувствует, как под затылок его берёт чужая ладонь, как ведёт по волосам — ласково, практически без нажима. — Что ж-же ты делаешь, с-сволочь, — шипит сквозь зубы, противится изо всех сил в корне неправильному желанию ластиться под вражескую руку. Под всё ещё вражескую. А пальцами сам стискивает крепко чужие плечи, ёрзает, жмётся ближе, потому что отстраняться в этом катастрофическом проявлении слабости не хочется совсем — есть попытки найти хоть крупицу сопротивления, но даже этих крупиц у уставшего, в край измотанного организма нет. Есть безумный, волчий тактильный голод, есть истосковавшееся по ласке тело. Ивушкин не хочет даже думать… ни о чём, сука, ни о чём. Блядь, его можно судить за государственную измену. Можно их обоих. Ближе. Ниже. Коля чувствует, что у Клауса стоит. Его снова срывает на смешок — истеричный почти. Тяжёлую голову поднимать не хочется, но нужно — чтобы взглянуть в эти бессовестные глаза. Чтобы от души плюнуть в эту фашистскую морду… Нет, он не собирается сейчас перед Клаусом быть безукоризненно честным — даже когда ладонь без чёртовой перчатки скользит по затылку, по уху, по щеке, сука-сука-сука, потому что ему и перед самим собой быть честным откровенно сложно: плевать не хочется. Тактильный голод. Ивушкин зовёт это так. — Чего? — кривит уголок губ устало — размышления о правильности (или нет) происходящего надо оставить на потом, чтобы замочить эту суку нацистскую с двойной ненавистью. Сейчас его попросту ведёт — усталость, недосып, тактильный голод. — Чего, давно бабы не было, Николаус? Собственная реакция на свои же слова удивляет, напоминает странные притупленные ревность и зависть — Ивушкин, на самом деле, уверен, что баб у Ягера хватало. Может, и с Анечкой было что-то. Это он Аню сейчас бойко защищать планирует, за неё морду бить? Или что? Если честно, лишь бы вот она не узнала. Лишь бы сейчас не проснулась, не кинулась его искать, окликать нервно, не сунулась бы в лес. Сука. Вспомнилось же. Чего, давно бабы не было, Ивушкин? Давно. А сейчас будет штандартенфюрер Клаус Ягер. Клаус, тварь, не такой уж и разговорчивый — молча как-то всё делает. Давит на его голову, тянет к себе ближе и целовать жмётся — сначала сухо губами к губам, потом вязко и влажно, прикусывая осторожно. Коля не сразу понимает — с ним, сука, нежничают, и эта нежность пробирает до костей, как первые морозы пробирали немцев в начале сороковых, только вот дальше она сворачивается густой горячей каплей и тягуче падает в пах; Коля не сразу понимает, чёрт возьми, когда вообще рот успел приоткрыть, а потом на выдохе чужой язык своим цепляет, проходится по острой кромке зубов. Клаус настойчиво бёдра приподнимает, жмётся крепче — через брюки чувствуется, ощущается прекрасно, как у него стоит. Коля ладонь ниже просовывает, отстраняется чуть — чувствует, как чужая рука крепко хватает его за предплечье, и фыркает Ягеру прямо в губы. — Да не ссы, блин, не сбегу, — шепчет, пока вслепую нащупывает застежку немецких брюк. Клаус соображает вдогонку — отпускает его плечо, помогает брюки расстегнуть, потом даже к его штанам тянется, но как-то послушно успокаивается на резкое «я сам». Коле самому проще. Только расстегнул вот штаны, а дальше неясно ни черта — что да как; к этой истории он, мягко сказать, не готов был, да и в принципе к тому, чего не должно было быть, редко будешь готовым. Клаус его замешательство подмечает — всё же ладонью под его расстёгнутые штаны лезет, под бельё сразу, полувставший член обхватывает. Коля глубоко вдыхает через нос, глаза прикрывает, думает представить руку свою — авось так проще будет, только вот ничего не выходит. Ягер. Ягер, сволочь, и на изнанку век пробирается, и это он сам так близко к Ивушкину жмётся — Коля чувствует, как Клауса потряхивает. — Дай, — бурчит, словно бы ему кто-то вообще запрещает делать то, что хочется. Тянет чужие брюки с трусами ниже, член достаёт — бросает вниз только взгляд короткий и снова вверх, на лицо Клауса смотрит, когда рукой туда-сюда ведёт, сдвигая крайнюю плоть и обнажая головку. Большим пальцем по ней, чтоб точно приятно — у Клауса уголок губ дёргается, явно от удовольствия, и Коля выдыхает через сжатые зубы, толкаясь навстречу чужому кулаку. — Сука, меня б мои за такое… Затыкается. Это всё не к месту совершенно. Клаус перед ним такой беззащитный сейчас — бери и бей; только вот Коля с ним ровно такой же. Коля, чёрт побери, всегда был ровно таким же, всегда, это почти смешно. Колю и дёргает засмеяться снова, когда он сам, закрывая глаза, к чужим губам лезет, да смех где-то в горле застревает, горьким-горьким таким комом. Как сучий ком земли, когда есть нечего. Они не целуются даже — кусаются, рвано, рьяно, сами не понимая, зализывают друг другу раны или делают их ещё глубже. Коля обещает себе подумать об этом немного позже. Не сейчас, когда можно просто позволять этому происходить, когда можно просто устраниться от раздумий и мыслей о последствиях. Не сейчас, когда Клаус горячими губами мажет по его подбородку, а ладонью, явно не особо удобно вывернутой, двигает быстрее по члену. Не сейчас, когда другой рукой всё ещё придерживает Колю под затылок и гладит, как самого, сука, любимого ребёнка. Не сейчас, когда Коля на спине снова оказывается — надо же, когда боролись, земля не чувствовалась такой холодной; сейчас она словно мокрая и совершенно неудобная. Ладно, к чёрту, он дышит ровнее, пока, не особо понимая, что от него Клаус хочет, только штаны ниже сдёргивает. Клаус его, кажется, на живот перевернуть планирует. Нет, Коля, конечно, подстав не ожидает, но лицом к лицу всё же как-то безопаснее. — Подожди, — шипит он, — подожди ты, не так… Понимает, кажется. Снова. Понимает, потому что тарабанит что-то на своём клятом немецком, но всё равно наваливается сверху, пахом к паху, так, что Колю мурашками пробирает. Членом к члену. Коля чувствует. Пиздец. Да, его ребята бы за такое… — Шнеллер, бля, — шипит, вновь сжимая чужое плечо, а сам глаза жмурит так, что под ними круги цветные плывут. Клаус — не девочка, это мужик почти одного с ним роста да телосложения, и, окей, Коля снова опускает тот факт, что Клаус ни черта не на одной стороне с ним. Под немца лёг, вот же ирония, злая да горькая, только Ивушкин глухо, через сжатые зубы стонет от движений его бёдер — близко, плотно, кожей к коже. Клаус откликается резким выдохом где-то над его ухом — сдерживается, и это опять забавит почти, если бы не сложившиеся условия, если бы Коля не цеплялся за чужие плечи, как последний отчаявшийся утопающий, если бы Клаус не прижимался так, что становилось буквально нечем дышать. — Ивушь-кин, — снова прямо над ухом, так, что Коля морщится, словно от боли; Ивушькин, да-да, коверкай на здоровье, Коля себя в порядок приведёт, по кусочкам соберёт — и не попадётся так больше. Только сейчас он — разобранный, добровольно уязвимый, его почти берут наспех, и ему так нравится этот расклад, что было бы полным идиотизмом утверждать обратное. Коля приподнимает бёдра сначала, чтобы жаться ближе, а потом наоборот пихает Клауса в плечо, заставляя немного отстраниться, и руку просовывает между бёдер, обхватывая оба члена. — Сука, — а сам в очередной раз в глаза смотрит, сдавленно коротко стонет, больно закусывая нижнюю губу, когда Клаус толкается в кольцо пальцев. Снова и снова. Коля смотрит и смотрит, отрешённо ведёт взглядом по глубоким шрамам на лице, а потом пальцами трогает, как-то почти нежно. Недобитый, блядь. Недобитый и недостреленный. — Сука, — выдыхает вновь и голову откидывает, чувствует, как плоть о плоть трётся, и крутит запястьем, проезжаясь пальцами по скользким головкам. Это ощущение намертво замешивается с памятью тяжести чужого тела, с его запахом, с честными, частыми, рваными движениями. Коля руку с щеки перемещает на чужую шею, хватает крепко и тянет ближе, лбом в лоб упирается — перед глазами всё плывёт, но он смотрит прямо, держит, не давая отстраниться. Где-то на периферии сознания, чувствуя, как мелко начинают подрагивать бёдра, понимает, что запомнит это всё в мельчайших подробностях — если, конечно, выживет; запомнит так, что станет смаковать до мельчайшей детали — и в жизни себе не простит. Клаус кончает первым. Он не издаёт ни звука, только вздрагивает судорожно и загнанно дышит, пока Коля сперму на пальцы ловит и размазывает по плоти, чтобы на одежду не попало, а потом, несколько раз повернув кулак на головке собственного члена, кончает следом. Ему пусто. Почти хорошо. У него звенит в ушах, его отчего-то почти мутит, голова тяжелеет по-новой, когда Клаус скатывается набок. Коля, шумно глотая воздух, всё ещё не может понять, что произошло. Они молча приводят себя в порядок. Через пару минут Коля так же молча берёт из рук Клауса самокрутку. Над лесом встаёт солнце, и Коля рассеянно думает, что штандартенфюрера Клауса Ягера, расслабленного и всё ещё уязвимого в нежно-розовых лучах рассвета, таким не увидит больше никто.~
Когда Клаус с улыбкой пожимает Коле руку на «Пантере», он не сомневается ни секунды.