Прялка

Колесо предало его. Она оставила его. Назвала его трусом. Ушла. И не вернулась. Стекло и драгоценности, разбросанные, лежали на полу. Только одна вещь из его сокровищницы осталась невредимой, там, где он оставил её на столе. Ему слишком больно смотреть на чашку или даже думать о ней. Белль должна была забрать её с собой, но не сделала этого. Она даже не взяла свой плащ или корзину. Ушла, словно никогда и не хотела оставаться. Прялка не работает. Табурет скрипел под ним, пока он крутил и крутил колесо, но всё без толку. Оно не позволяло ему забыться. В его вращении было однообразие, безопасная, отвлекающая пустота, но он всё ещё помнил её руки, губы, слова. Золотая нить — всегда безупречно гладкая — путалась под его пальцами. Его руки слишком сильно дрожали, и он дотронулся до спицы колеса, останавливая его. Оно предало его. Она предала его. Он склонил голову, лбом прислонился к прохладной поверхности дерева. Он хотел сломать эту тупую бесполезную машину. Какой от неё прок? Она могла только прясть золото, и какой ему толк от золота? Он чувствовал тесноту в груди, как будто бы металлические прутья сжимали его рёбра, ломая их. Ему было так больно, что он вцепился в свою рубашку, разрывая её и царапая грудь, оставляя кровавые раны на собственной коже. Она лгала, лгала ему. Как может так сильно болеть сердце, которого у тебя нет? Боль увеличивалась, росла и росла, и руки были в его собственной крови, и он бил по колесу, предавшему его, так что дерево раскололось и прялка развалилась на части. Он наносил удары снова и снова, пока его руки не заболели так же сильно, как грудь, и не осталось ничего, кроме осколков, руин и крови. Румпельштильцхен сполз со стула и обвил себя руками, словно мог разорваться напополам, и заплакал.