Лето тысяча девятьсот семьдесят пятого

Уходящее лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года было иллюзией. Декорацией к очередной сцене фильма, воспоминанием Брайана и Роджера, вытащенным из глубин памяти и воссозданным до последних мелочей умелыми руками членов съёмочной группы. В этом воспоминании хотелось остаться. Вдохнуть полной грудью аромат травы, которая только-только начала желтеть, достать из пачки классических «Мальборо» одну сигарету и затянуться. А после, докурив, вернуться в студию, ставшую на какое-то время для них домом. Для «них» — для тех людей из тысяча девятьсот семьдесят пятого, которые не спали ночи напролёт, работая над музыкальным шедевром под названием «Богемская рапсодия». Для «них» — для актёров, на чьи плечи легла миссия призвать из прошлого и оживить эти образы. Для Гвилима те и другие «они» давно слились воедино, равно как и для других ребят. Слишком рьяно Бен сражался за песню о машине, стоя на кухне в опасной близости от кофеварки. Слишком иронично Джо смотрел на него, уточняя, чем конкретно тот занимался с машиной. И слишком убеждённо сам Гвилим говорил, что песня недостаточно мощная для второй стороны пластинки их будущего хита. Лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года было иллюзией — и вместе с тем оно ощущалось куда более реальным, чем что-либо за пределами съёмочной площадки. Внешний мир был где-то далеко, за непроницаемой оболочкой из декораций, приваренных друг к другу эмоциями, которые они проживали и воплощали на камеру изо дня в день. А внутри этой оболочки Гвилима звали Брайаном; он носил длинную гриву тёмных кудрей и виртуозно играл на гитаре, сделанной с отцовской помощью из собранного по всему дому хлама. Он выступал на сцене, и его соло встречали овациями. Он благодарил зрителей — всегда искренне — и оглядывался назад, в сторону ударной установки. За сложной конструкцией из барабанов и тарелок сидел его друг — самая красивая блондинка в этом зале. Алкоголь в венах, чёткие заводные ритмы из-за белёсой дымовой завесы и улыбка, от которой сердце перехватывало. Бен? Роджер? Гвилим безнадёжно путался. Наверняка он мог сказать только одно: ни к кому из своих друзей и подруг он ещё не испытывал такого сильного влечения. И сейчас, летом тысяча девятьсот семьдесят пятого года, оно было взаимным. Было ли это странным? Да, да и снова да. Сколько раз ни спроси, ответ не изменился бы. Странно было впопыхах снимать с Бена расшитую блестящими пайетками рубашку — такую, к которой он, вероятнее всего, в здравом уме за милю не подошёл бы. Странно было беспорядочно целовать его — в щёки, в шею, куда придётся, — поднимать глаза и натыкаться на влажный, возбуждённый взгляд. Этот взгляд говорил: «Не останавливайся, чёрт побери». А губы вторили ему и добавляли на выдохе: — …Брай. Они потерялись в этом лете. Потерялись в образах тех людей, которыми никогда не были. Пусть ненадолго, но они стали свободными — от назойливых трелей мобильных телефонов, от вездесущих уведомлений в социальных сетях и от всего окружающего мира, бешено несущегося в никуда. «Вжились в роли», — одобрительно говорили им. Гвилим усмехался. Ну да, всего лишь вжились в роли. Настолько, что после того, как съёмочный день заканчивался и все расходились, он прижимал Бена к стене и шептал на ухо: «Ты мой, Родж. Мой, и только мой». Они любили друг друга, и в голове сами собой вспыхивали первые строчки «Богемской рапсодии», сделавшейся их гимном. «Это реальность? Или только фантазия?» Они не знали. И всё же каким-то образом вместе пришли к тому, что происходившее между ними летом тысяча девятьсот семьдесят пятого должно было там и остаться. Отгорело ли то лето сорок с лишним лет назад или вчера, с окончанием съёмок — не имело значения. Вне зависимости от давности, прошлое было прошлым. Так ведь? Иллюзия лета тысяча девятьсот семьдесят пятого года отзвучала и растаяла без следа. Растаяла с финальным ударом в гонг на последней секунде «Богемской рапсодии». А у них оставались взгляды украдкой, понятные лишь им двоим и старательно игнорируемые обоими. «Ты мой, Бен». «Я твой, Гвил». Эти слова так и не были произнесены.