Ловец снов: Немезис

      Принято писать, что "он плохо помнил, что произошло", но память Шёмы имела свои особенности. Он немножко завидовал тем, у кого из головы могут стереться гнетущие воспоминания, ведь он слишком хорошо помнил многие моменты своего стыда. Он помнил то обжигающее, отталкивающее чувство, которое настигло, когда Дайске, наклонившись, обнимая, поцеловал Шёму в щёку. Помнил, как задрожал и убежал. Как позорно плакал в туалете после этого. Как ненавидел себя за то, что в его голове были мысли о Дайске в таком ключе и... за то, что так дал дёру.       Шёма хорошо помнил Бостон. Помнил губы Хавьера на шее Юдзу-куна. Помнил лицо Юдзу-куна, которое было бы стыдно и бесчестно описывать. Помнил их тела, руки и ноги: всё, что увидел, он помнил до мельчайших подробностей. И, конечно, помнил свои позорные ощущения. Бурлящая смесь оскорбления, отчаяния, неверия, возмущения и неоправданной ревности. Коктейль, сварившийся в самоуничтожение. И Шёма помнил свой позор на льду после. Помнил ощущение неправильного полёта, падения, удара, стыда, снова – отчаяния. И, за секунду до взлёта он помнил... смирение. Смирение с увиденным.       Шёма поставил тогда крест на себе и своих мальчишеских позорных мечтах. На гомосексуальных фантазиях. На том, чтобы думать об отношениях с кем-либо. Правильно, кому нужен неудачник, который позволил разбить себе сердце, нет, сам разбил его, ведь никто не давал ему повода думать, мечтать о Юдзу-куне. Юдзу-кун точно не давал, нет!       Шёма не смог бы после такого ни с кем, он так думал. Не смог бы с Дайске-саном, не смог бы с Котаро-куном, Кейджи-куном (если бы они предлагали). Не важно. Он думал, что не смог бы.       Вспоминая предложение Дайске-сана, он сомневался: может, стоило прикусить язык и остаться? Так он хотя бы не... хах, смешная формулировка, но он "не умер бы девственником".       После Бостона Шёма долго плакал о себе. И это тоже было позорно и стыдно. Он всех разочаровал. Чувства, что к Дайске-сану, что к Юдзу-куну, оказались совсем не "чистыми", а грязными и неприличными. И как он мог позволить себе саму мысль воспользоваться отношением Дайске-сана только чтобы... просто узнать, что такое секс? Шёма был отвратителен сам себе. Сначала имел наглость влюбиться в того, кто уже был "занят", а потом ещё и так низменно и высокомерно отнёсся к чувствам человека, которому подражал, которого называл кумиром.       Да он просто ошибка природы, позор семьи.       Единственный путь – спрятать свою гниль и стать достойным фигуристом, чтобы мама и папа не были окончательно разочарованы в своём первенце. Чтобы Ицки мог гордиться хотя бы спортсменом-братом, пусть не самим им.       Шёма старался научить Ицки, как важны чувства людей вокруг. Что они заслуживают уважения к ним. Что жизнь и воля человека имеют первостепенную важность. Он никогда не читал нотаций и лекций, просто старался... подать правильный пример. Насколько это вообще было возможно для Шёмы, испытавшего такие низменные и гнилые эмоции по отношению к людям, которые так старались ради его благополучия и комфорта.       Шёма завидовал людям, которые забывают, но не считал допустимым забывать. Те, кто сосредотачивались только на хороших сторонах – разве они могли извлекать уроки из ошибок, если не помнили их, не запоминали? Шёма скрупулёзно хранил в памяти всё плохое, чтобы избегать его. Он превращал свои ошибки в силу, неудачи – в умение.       Когда Юдзу-кун поцеловал его, всё это перестало иметь значение.       Шёму даже не обжигало. Шёму накрыло теплом.       И Шёма... нет, память Шёмы упорно хранила каждое светлое, приятное, радостное мгновение счастья.       С началом отношений, первых в его жизни, в реальность которых он долго не мог поверить, Шёма начал... Взрослеть. Да, сейчас, пожалуй, он может назвать это именно этим словом, хотя иногда, находя в себе новые качества, сначала пугался их и считал недостойными. Но с раскрепощённостью, наглостью и дерзостью, как Шёма это называл, пришёл душевный покой. Приняв в себе новое и получив удовольствие и одобрение самых важных для себя людей, он наконец-то уверился в том, что способен жить в мире с самим собой. И это было величайшим даром для него.       Шёма понял, кто он такой.       Шёма принял то, кто он.       И это приняли люди вокруг него.       Поэтому мир вокруг стал в глазах Шёмы иным.       Дайске-сан заставлял своим возвращением встречаться с прошлым Шёмой. Неуверенным, пугливым, зашуганным. Просто потому что для Шёмы было очевидно то, каким его запомнил кумир. И, может быть, подсознательно, Шёма начинал чувствовать себя так. Словно ему 16. Или, может быть, 17 лет. А этого ему не хотелось. Потому что Шёма скурпулёзно запоминал и помнил все неудачи, которым подвергся. И чувства к Дайске-сану, как и чувства самого Дайске-сана, были одной из таких неудач. Шёма осознавал, что они могут ещё быть живы и не хотел давать шансов обманным надеждам, ведь его чувства стали лишь платоническими. Без толики романтики или прежней влюблённости. В то время как Дайске-сан был... неосознаваемым. И ему, правда, было бы легче, если бы Юдзу-кун пребывал здесь официально. Да, робел. Но потому, что не чувствовал, что сможет всё объяснить, не задев и не обидев. И потому надеялся, что предложение не повторится.       Отказывать в беседе причин не было. Он согласился, собрался. И, перед тем, как уйти, Шёма поговорил с Юдзу-куном обо всём, что было между ним и Дайске Такахаши. Выложил, как есть. Юдзу-кун был спокоен и серьёзен. Шёма не оправдывался. Просто... Сказал.       "Возможно, у него были чувства ко мне, Юдзу-кун".        – Чувства?        – Да. Однажды произошло кое-что.       Юдзуру сидел, глядя на Шёму, не ожидавший совершенно, что он начнёт таким ровным тоном рассказывать.        – Ещё до всего, что было между нами, он сделал кое-что с очевидным смыслом. Больше мы не виделись наедине.        – Это было что-то грубое?        – Нет. Это было неожиданным только для меня, я думаю. Он позволил мне отказаться.       Юдзуру ощущал, как его колет длинным острым шипом совесть. Это всё совершенно отличалось от того, как "честно" поступил с Шёмой он сам. Нет, сэр. Вот это – честно.       Юдзуру понял, что было бы справедливо, если бы Шёма сказал сейчас, что пойдёт и воспользуется возможным особенным расположением Такахаши, но отведя взгляд и вздохнув, осознал, что Шёма этого не сделает. Не сделает не просто потому, что он связан обещанием с другим, а потому, что Шёма – достойный человек. Более достойный. Юдзуру сдавил зубы.        – Понятно, – выжал из себя.        – Я буду рядом.       Шип добрался до сердца и оно в панике забилось, пытаясь вырваться.        – Я буду здесь.       Шёма кивнул. Постоял ещё.       Его ладонь дёрнулась к Юдзу-куну, но рука осталась висеть вдоль тела. Он обнимет его, вернувшись. Так будет лучше.       Дайске-сан улыбался и суетился. Шёма увидел початое вино и поджал губы, подумав, что это и есть причина повышенной энергичности. Сел на предложенное место, стараясь сохранить хоть какую-то дистанцию. Но с каждым словом, сказанным Дайске-саном, напряжение уходило. Он не делал ничего особенного, чего Шёма опасался. И не говорил. Возможно, он только сидел слишком близко, но Шёма вспоминал, что так всегда было между ними.       Когда Дайске-сан предложил попробовать то вино, Шёма заколебался. Но знал по себе, что вряд ли опьянеет. Оно оказалось терпким и без противной кислинки. Но – крепким. Подозрительно для вина крепким. Хотя в чём-чём, а в винах Шёма ничего не понимал. В какой-то момент он совсем успокоился. Дайске-сан спрашивал Шёму о его пути в спорте (рассказал, обходя тему Юдзу-куна), о том, как самочувствие Хигучи-сенсей и Ямада-сенсей (всех нас и тех, кто после, переживут), о семье (Ицки очень вырос) и друзьях (редко видимся, но когда это происходит, отлично проводим время).       Дайске рассказывал о себе и своих "приключениях", когда Шёма вдруг понял, что всё это время кумир не сводил с него этого маслянистого хмельного взгляда. Он потерял бдительность, расслабившись и смеясь его шуткам, и не увидел этого, не увидел руки за своей спиной, лежащей на спинке софы.        – Эй, всё хорошо? – Дайске-сан такой заботливый, внимательный. Он слегка наклоняется к присмиревшему Шёме и воздуха между ними становится совсем немного. Из этой ситуации нужно выйти, всё это ещё ничего не значит и Шёма не хочет оскорблять Дайске-сана излишним подозрением. На вопрос он кивает, ища пути к отступлению. Дверь из номера совсем рядом, шаг от софы, за угол, три шага мимо тумбы с телефоном, ванной и вешалки. А там всего несколько метров до своего, где ждёт Юдзу-кун. Всё это – и рука Дайске-сана за спиной, его колени, почти касающиеся Шёмы, он сам, склонившийся и не сводящий взгляда.        – Я, может, выпил много этого вина. Немного не хорошо, – Шёма надеется, что Дайске-сан сам предложит ему уйти к себе.        – Как мило! – Он усмехается, а Шёме вдруг становится совсем мало воздуха и света. – Отвести тебя к себе? Или ты можешь прилечь здесь. – Он закрывает рот ладонью, смеясь, но вовсе не насмехаясь, Шёма понимает, что если приведёт Дайске-сана, он там встретится с Юдзу-куном. Последний сразу представился с уже обнажённой катаной (и не важно, откуда она бы у него взялась).        – Всё в порядке, Дайске-сан, но мне, наверное, – стараясь сохранять веселье в голосе, – и правда лучше пойти к себе.        – Ты можешь остаться. Я был бы рад, если бы ты остался.       Шёма поднял на него взгляд и увидел более чем достаточно.        – Не думаю, что это хорошая идея. Если обнаружат нас в одном номере, могут пойти разговоры.        – И пусть бы они пошли.       Отвернуться, встать и уйти. Говорить потом, что "вы были слишком пьяны, Дайске-сан". Шёма почти поднялся, развернулся – был остановлен руками Дайске-сана, одна на плече, крепко, вторая – почти не касаясь, но ощутимо – на бедре. Тяжесть тела на спине, нос – в шею. Дыхание. Терпкий запах вина. Скованное широкой ладонью запястье и шёпот на ухо: "Ты такой милый, милый..."       Страх, скапливающийся прямо под сердцем, разорвался, оглушил взрывом, вспышкой: Шёма рванулся, успев встать, не смог сделать ни шага, его держали за руку, Дайске-сан был сильнее, поднимался за ним, говорил что-то. Только по губам, как опущенный в воду, оглушённый, Шёма понял, что он говорил, испугался, словно пламени, высоты или кладбища, и, едва не оказавшись снова в объятиях, выставил между ними ватную, свободную руку.       Это были мгновения. Шёма вцепился ногтями прямо в шею, требуя отпустить, почти крича. Выставлял локоть, выкручиваясь. Только мгновение, разом.       Дайске-сан сильно оттолкнул его от себя. Шёма споткнулся о ковёр и, не удержав равновесие, со всего размаху приложился затылком о ребро тумбочки, ударив углом — себе в шею. Трубка, лежащая на телефоне, подпрыгнула, Шёма упал.

***

      Он этого не хотел. Никто бы этого не хотел.       Всё произошло слишком быстро.       А потом — растянулось смолой. Горькой. И очень липкой. Шею драло от четырёх глубоких садинящих царапин. Дайске лишь прижал вспревшую ладонь, как от соли пота раны буквально вспыхнули огнём. Ему стало дурно. Картинка плыла. Всё-таки он выпил много, резко встал.       Схватился рукой за стену.       С ужасом посмотрел.       Шёма лежал. На светлом дереве было пятно крови, звук — тошнотворный, глухо-звонкий, короткий — стоял в ушах.       Шёма не двигался.       Дайске этого не хотел. Не хотел!       Он просто пытался остановить Шёму, попросить прощения прежде, чем он уйдёт! Только и всего!        — Шёма?       Дайске почти подползал, на полусогнутых шёл, готовый упасть на колени, раскаиваться в самом своём существовании.       Шёма шевельнулся. Дайске увидел, как кремовый ворс ковра пропитывается кровью.        — Шёма, я...       Нужно звонить в скорую! Плевать на всё, скажет, что споткнулся и упал.       Ведь именно так и было? Верно?

***

      Шёма вспомнил. На миг после оглушившего удара увидел перед глазами старую, давно переоборудованную раздевалку на своём родном катке. Не их, фигуристскую, а другую. Для хоккейной команды.       Это было ужасно. Шёма опасался, что он без сознания и не может себя уберечь. Комната пугала, сжимала его сдвигающимися стенами. Не отступила даже когда Шёма открыл глаза и смог шевелиться. Голова звенела, тёмные пятна закрывали реальные очертания вещей, шея никак не... Не поддавалась. Словно заклинило.       Нужно было бежать.       Дайске протянул к нему руки и, борясь с вялостью, на одном ужасе, не страхе уже, одолеваемый иррациональной паникой, Шёма, схватившись руками за края тумбочки, зажатый в углу между ней, стеной и... Ним...        Кто вообще это?! Это не был Дайске Такахаши! Тянет руки, хватает за плечи, чтобы стянуть кофту?       Шёма взялся за первое, что оказалось под рукой и, размахнувшись, выдирая провода, ударил куда-то в голову. Телефон разлетелся, он, этот человек...       Отшатнулся.       Дверь. Всего пара больших шагов мимо ванной и вешалки. Несколько метров до своего номера, до Юдзу-куна. Даже если крикнуть, он услышит!       Голоса не было. Кто-то сзади звал его голосом Дайске Такахаши, кто-то сзади держал за плечи, прямо к коже, словно обнажённого.       Ручка двери, замок, на себя.       "Милый, милый"?!       Коридор.       Нобу.       Шёма влетел в повернувшего из-за угла Нобунари Оду и, потеряв ноги, упал, сполз спиной по стенке. В каком-то жалком метре от спасения.       В голове была какофония из голосов.       Визг. Что-то из памяти.       Понимание: с ним только что едва не сделали это ещё раз.       Он вдруг вспомнил испуганные глаза маленького Ицки. Как он стоял в дверях. Сжимая бутылочку воды.       Мягкие девичьи руки, почти как руки Хигучи-сан, не давали Шёме упасть. Он так и сидел, привалившись к стене. Он не мог понять, кто это. Что за люди вокруг.       Каори. И Рика. Рика сидела перед ним. Бледная. На коленях.       И он слышал голос Каори, сквозь её всхлипы и слёзы, она произносила что-то успокаивающее. Это она придерживала его за плечи, не давая упасть.       Тошнило. Ужасно, ужасно тошнило.       Шёма даже слышал английскую речь.       Но должен был сказать одно, самое важное, самое значимое. Если рядом были Рика и Каори, они поймут, можно не пытаться говорить не на японском!       В поле зрения — до неги знакомые кросовки Юдзу-куна, что-то мягкое и холодное прижимают к затылку. Шёму мутит от всего вокруг, он чувствует, что больше не сможет держать глаза открытыми.       Самое важное.       Самое главное.       То, что нужно в любом случае произнести.       Рядом — Юдзу-кун, Каори и Рика. Они услышат. Поймут.       Шёма выдавливает:        — Не говорите... Ицки.

***

      Он открывает глаза и оказывается в сером тумане с цветными отблесками, видит низкий маленький потолок, слышит мотор и дорогу. Где-то на перефирии — сирена. Шёма понимает: он в машине скорой помощи. Его покачивает, голова пуста от тупого чувства боли и тошноты, шея — у Шёмы чудовищно болит шея. Он хочет об этом сказать.       С ним сидит Юдзу-кун.       Весь серо-бледный.       Шёма смотрит на него, едва одетого, а ведь декабрь. Смотрит и хочет поругать. Нельзя же так, ну.       Не помнит, что хотел сказать до этого. Юдзу-кун держит Шёму за руку, склоняется к нему, Шёма улыбается: так здорово видеть его лицо, только его одного! Чтобы больше никто не суетился вокруг.       Всем нужно просто успокоиться.       Глаза слипаются сами собой и он засыпает, не успев коснуться руками того, что сдавливает его голову.

***

      В больнице Шёма стонет, просыпаясь от того, что каталка подпрыгнула на пороге. У него забирают кровь на анализ, светят в глаза, отпихивают от него Юдзу-куна.        — Помните своё имя?        — Уно Шёма.        — Встать сможете?        — У него голова пробита!        — Ханю-сеншю, не беспокойтесь, рана поверхностная, кость не пострадала, — доктор поворачивается обратно и Шёма рад, что может понимать то, что ему говорят. Пусть и не может достаточно быстро реагировать. — Тошнота есть?        — Да.        — Попытайтесь подняться.        — У меня шея...        — Шея?       Шёма видит, как Юдзу-кун дёргается, подходит ближе, заглядывает.        — Шея ужасно болит. Больше головы. Голова только... Гудит. Шею больно.        — Можете сказать, где точно?        — Где-то... У третьего. Словно... Что-то клинит.        — В таком случае лежите, — куда-то в сторону:        — МРТ делаем первым, с захватом шейного отдела. Зафиксируйте шею. Только потом пусть хирург накладывает швы. – Он снова взглянул на Шёму. – Уно-сеншю, постарайтесь не двигаться.        — Хорошо.       Юдзуру ходил следом. МРТ, операционная, оформление в отделение; к тому моменту, как Шёму наконец-то определили в палату, диагностировав сотрясение, рваную открытую рану и ушиб шейного отдела позвоночника, в отделение прорвалась Михоко Хигучи. Юдзуру сидел с Шёмой и придерживал его за руку. Гладил пальцами запястье. Шёма, наконец-то, чувствовал себя в безопасности.       И ему было тоскливо.       Он понял: очнувшись уже в больнице, имея время на рентгене и МРТ, Шёма понял, что произошло. Он хорошо помнил всё. Но не понимал. Не понимал, потому что быстро, намешалось.       Всё было в кучу. А теперь, в тишине и прохладе – прояснилось.       Дайске-сан не пытался причинить вред. Обнял, прижался, носом, губами к шее — да. Назвал милым — да.       Но один раз. Не два.       Два раза — отголоски воспоминаний. Эхо. Чужой голос. Голос из той раздевалки.       Лицо из той раздевалки.       Человек из той раздевалки. Худой, щупловатый для хоккеиста, улыбчивый и ласковый парень, которого все в группе любили и называли "семпаем". Всегда так добр к ним, к маленьким.       С холодными, просто ледяными пальцами и очень грубыми, сильными руками, вдавливающими животом и рёбрами в жёсткую, деревянную скамейку.       Глядящий на Шёму с фотографии, протянутой полицейскими, убитый два (уже с половиной) года назад парень.       Обидевший кого-то очень близкого Ицки.       Получивший за это от него клюшкой в лицо.       Такечи Цуйоши.        — Юдзу-кун, можно попросить?        — Да. Всё, что угодно.        — Ицки прибежит. Это точно. Скажи ему, что мне нужно будет... Поговорить с ним.        — Хорошо.       Шёма помолчал, слушая эхо его голоса. Добавил:        — И... Не делай поспешных выводов на счёт того, что произошло.       Сразу он не ответил.        – Я бы хотел всё замолчать.        – Конечно.       В праве на тайну он никогда не отказывал.

***

      Из кабинета Митогавы был неплохой вид на парадный вход в их участок. В полупустом молчаливом районе считалось, что детективы смогут работать наиболее продуктивно но, по факту, если сотрудник не был благословлён транспортом, то ежедневно до ближайшей станции им приходилось идти около двадцати минут. Машина у Митогавы была, однако он старался использовать её только для семейных поездок в магазин или на отдых в горы: у жены было то же респираторное заболевание, что и у её матушки, и она неважно переносила пляжи с их солёным морским воздухом. Когда-то именно эта болезнь, вернее, участившиеся обострения, и заставили Митогаву покинуть должность в Ибараки и переехать. Сейчас он, его жена, её матушка и две их дочери жили все вместе, его новая должность была чуть менее оплачиваемой, но зато в фамильном большом доме никак не возникало стеснения. Именно потому, что квартирный вопрос больше не стоял, они и решились на третьего: через пару месяцев у Митогавы должен был родиться сын.       Пока что денег хватало, начальство относилось с большим уважением, а первый и самый надёжный друг всегда радовался возможности присоединиться к их уикэнду, если была необходимость. Своей семьи у Минсика не было. Митогава знал, что когда-то у него была сестра, которую он очень любил и о которой заботился, но, похоже, её забрал рак. Митогава не расспрашивал.       Сейчас, в вечеру, всё, что Митогава, засидевшийся допоздна, мог увидеть в окно: это освещённый пятачок перед входом и своё чёткое отражение. В этом районе было туго с уличным освещением. Буквально минут пять назад, когда, покончив с отчётами, он собрался уходить, ему пришло сообщение от Минсика: "Детектив Митогава, не уходите из участка, если Вы ещё там. Горюющая мать Такечи вспомнила нечто важное".       Шум мотоциклетного мотора дал понять, что напарник наконец приехал. Не бегом, как молодые и окрылённые, а степенно, закурив, поставил байк на парковку у участка, докурил, судя по времени, до середины и, выкинув потушенную сигарету в урну, вошёл, походя доставая из внутреннего кармана кожанки удостоверение.        – Что там случилось?        – Она позвонила мне, – он продемонстрировал Митогаве ребро своей исцарапанной, видавшей виды, Нокии, – и сообщила, что вспомнила крайне важную информацию. Говорит, что её сын якобы переписывался в чате с каким-то парнишкой. Незадолго до исчезновения.        – Она вспомнила название чата?        – Нет, но его сестра может помнить. Ведь именно так они общались с братом.        – Семпай, – Митогава чуть ухмыльнулся, – уж не предлагаете ли Вы прямо сейчас ехать в больницу и допрашивать умирающую девушку?        – Ещё не так поздно. К тому же, как вы верно заметили, она умирает. Других зацепок у нас нет, а раскрыть дело до конца года хочется и вам, и мне, и всем. Шеф буквально в начале недели настоятельно просил хоть чем-нибудь закрыть висяк, чтобы ему не пришлось краснеть на годовом отчёте перед всей префектурой.        – Что ж вы за человек такой, – Митогава потянулся к висевшей на вешалке куртке. – И "повезло" же быть единственным со всего отдела, за кем тянется висяк, да?        – Моя благодарность за вашу помощь не знает границ, Митогава-сан.        – Не иронизируйте, это моя работа, семпай!       Митогава был из тех, кто сохранял хорошее расположение духа даже перерабатывая. Минсику такое было не под силу, и он действительно благодарил коллегу за помощь. Его ненависть к преступлениям рождалась не из каких-то личных моральных качеств: спустя годы это благородное чувство непринятия зла превратилось просто в... профессиональное выгорание. Расследовать дело о смерти парня, не раз попадавшего в сомнительные "неловкие ситуации", парня, от которого часть родителей берегли своих детей, парня, баловавшегося травкой, Минсику было противно. Если жалобы соседей были хоть в половину правдивы, Минсик хотел бы, чтобы убийца, если это было непреднамеренным деянием, знал, от кого избавил мир.        – Когда узнаем название этого чата, – уже почти на лестнице заговорил Минсик, – мы же сможем достать их переписку?        – Спустя два с половиной года? Будем надеяться.       Они взяли дежурную машину, оставив мотоцикл Минсика (уже не в первый раз) ночевать на парковке.