***
– Прямой эфир? Казуки почти всхлипнул, готовый драть на себе волосы, опустил голову ещё ниже. Каори тут же бросилась на защиту: – Казуки-кун не специально всё сделал! Он пытался всё отключить и отвёл камеру! Только телефон никак не слушался. – Я понимаю... – Я всё равно виноват! Как бы то ни было, это моя вина, простите меня, семпай... – Это правда! Там не очень много попало. Мы так испугались. Мы же просто гуляли по отелю и шутили, – Рика, стоявшая чуть поодаль, энергично закивала в подтверждение словам Каори, – всё произошло быстро, мы перепугались. Прямой эфир. Они гуляли по отелю, Казуки вёл прямой эфир потому, что Миша Джи подал эту идею. Они гуляли, веселились, шутили и с ними были ещё и Ода, и сам Джи. А потом из номера Дайске вырвался Шёма. Они просто не сразу поняли, что произошло. Рика испугалась крови и закричала, Казуки пытался выключить эфир без сохранения, но либо его телефон предал его, либо он случайно не на то нажал. Эфир остался. Уже после того, как приехали скорая и полиция и Шёму увезли, а Дайске увели, Джи схватил свой разрывающийся от сообщений телефон и понял, что эфир Казуки сохранился в истории. Они удалили его сразу, но... Конечно, в этом уже не было смысла. Запись разлетелась по всему интернету. Там не было Юдзу-куна, но был Шёма с разбитой головой и слышно было, как Нобунари кричит на Дайске Такахаши, упоминая его имя. Шёма вздохнул. Казуки-кун трясся, кусая губы и не поднимая головы, Каори очень жалела его, а Рика всё ещё держалась чуть по-дальше, выглядя по-прежнему напуганной. – Я не думаю, что... – Шёма понимал, что произошло и понимал, что это был просто один огромный многоуровневый несчастный случай, который наверняка интерпретируют как преступление. И падение, и неверная интерпретация ситуации, и... то, что в этот момент Казуки-кун вёл прямой эфир и всё это увидели в сети. – Я не думаю, что ты виноват, Казуки-кун. Не настолько, насколько ты думаешь. Не переживай, пожалуйста. Они всё равно узнали бы о травме. Просто теперь у нас... меньше свободы для того, чтобы оправдаться. – Простите меня! – Всё в порядке. – Не переживай так, Казуки-кун! – Каори очень беспокоилась. Хорошая, заботливая девочка Каори. – Ты не мог ничего сделать. Он всхлипнул. Было видно, что бедняга не спал. И что Рика-чан не хотела смотреть на перевязанную голову Шёмы, но её взгляд всякий раз возвращался. – Спасибо, что пришли и всё сказали. – Я просто хочу услышать, как тебе это в голову пришло. – Я... отчасти блогер. Ты же знаешь! Юдзуру вздохнул. – И часто блогеры снимают прямые эфиры в отелях? – Чего ты вообще пытаешься добиться? – Я? Миша не чувствовал своей вины. Произошедшее было досадным и Миша сожалел, что так совпало, но не ощущал своей вины. Юдзуру уже даже не знал, чего он "пытается добиться". Действительно, наверное, ничего. Просто... Он не был в состоянии пересказывать произошедшее, а выговорить хоть что-то... кому-то... было, кажется, нужно. – Слушай, Юдзу... я вообще уже отошёл от шока лицезреть тебя там, где тебя быть не должно, ведь ты мне, другу, не сказал, что будешь на том же этаже ночевать, и я ничего не имею против. Но ты же осознаёшь, что это случайность? Казуки пошёл извиняться, он чувствует себя виноватым. – Я знаю. Он должен себя именно так чувствовать. Миша промолчал. Раньше он уже пару раз говорил, что понимает такие традиции, чувства через призму обязательности, наличие довольно строгих канонов касательно самоощущения и восприятия. Но сам относится к такому с прохладой. Но Юдзуру, Шёма, Казуки-кун – они все именно так жили. И все вокруг них жили именно так. С детства испытывали уместные в контексте ситуации чувства, соответствующие устоявшимся негласным правилам. В их лексиконе выученных "тактичных" фраз, возможно, было больше, чем это казалось нужным любому европейцу. И поэтому многие из них воспринимались буквально тогда, когда должны бы вообще игнорироваться. Юдзуру всё знал. И всех понимал. И Мишу, и Казуки-куна. И себя. – Слушай, мы всё равно ничего не исправим. Попавшее в Интернет... –...остаётся в Интернете. Знаю. Я не думаю о том, чтобы исправлять это. Миша, извини. Мне просто нужно было поговорить. Я должен идти. – Бывай. Звони, я собираюсь задержаться. – Спасибо, – Юдзуру поднялся со скамьи и, сбрасывая вызов, окликнул Ицки. – Это же ты, верно? Выше Шёмы. Среднего роста, да. Хоть и кажется ниже, чем на снимках. Глаза меньше. Губы поджаты. Волосы тёмные, более прямые, чем у Шёмы. И что-то ещё. Юдзуру выхватывал взглядом деталь за деталью и не мог понять, действительно ли парень, выглядевший в точности как Ицки Уно – младший брат Шёмы? Может, Юдзуру обознался? – Да, – наконец ответил он. Стало понятно что, в ответ, изучал. Оценивал человека перед собой. Юдзуру почему-то... не чувствовал себя свободно под этим взглядом. Впервые? Возможно, да. Впервые. Он не понимал, что это. – Я Ханю. – Я знаю. Уно, – с этим парнем было что-то... то, чего не было на фото. Нет, в этой ситуации Юдзуру и не ожидал вежливости, такта или, Боже, преклонения. Но и подобного он не ожидал. Что-то... Понимание буквально было на расстоянии вытянутой руки, протяни и ухвати – но никак. Ицки вдруг сделал шаг навстречу, всего один. Юдзуру осознал, что прежний он точно отступил бы в ответ. Если бы это был Юдзуру-того-же-что-и-Ицки-возраста. Отступил бы. – Шёма просил передать, что хочет с тобой поговорить. У него сейчас посетители. – Да? Благодарю. А кто? – Это важно? – Нет. Это тайна? – Томоно Казуки-кун, Сакамото Каори-чан и Кихира Рика-чан. Плечи едва-едва опустились, Ицки едва заметно выдохнул. Отвёл взгляд, поднял его снова. И ощущение, довольно давящее, но не достаточное для того, чтобы сдвинуть с места или заставить Юдзуру отвести взгляд, вернулось. – "Томоно" – это автор прямого эфира? Ицки хрустнул пальцами правой руки, опущенной вдоль тела. Юдзуру наконец-то понял, что это за ощущение: злость, гнев, страх и жажда мести, смешанные друг с другом. Сплошной негатив, который буквально заполнял всё вокруг. Всё это и... ощутимая угроза, заставлявшая инстинкт самосохранения навострить все, абсолютно все чувства до предела. – Тебе важен этот ответ? – Мне интересно, где были лично ВЫ, когда моего брата избивали. Неосознанно Юдзуру всё-таки отвёл плечо. Потому что в это время Юдзуру Ханю, двукратный олимпийский чемпион, двукратный чемпион мира, форватор этого спорта, сильная, несломимая личность с несгибаемой волей, готовый на всё ради поставленной цели... просто спал в соседнем номере. Он спал, пока его любимого человека, вдохнувшего так много жизни и ощущений, привнёсшего так много вдохновения и энергии, "избивали".***
Ицки впервые видел его вот так, по-настоящему "в живую". Без блестящего костюма, ауры великолепия и/или борьбы. Худой, длинный, "ткни ему в спину – переломится" Юдзуру Ханю. Человек, завёдший с Шёмой отношения и исчезающий из его жизни с концами на месяцы. Появляющийся на неделю-две и снова исчезающий. Ицки до конца не верил, что он явится на Национальный. Он не спорил про это с Шёмой, но был убеждён в том, что ревностный единоличник вроде Ханю просто не явится. Явился. И всё равно Шёма был один. Ханю всё равно не было рядом. Ицки собирался ему врезать. Он хрустнул ещё одним пальцем. Изучающий взгляд раздражал ещё сильнее. – Меня не было рядом с ним. Пальцы сами сжались. – Я это заслужил. Он кивнул на сжатый кулак. Вокруг них никого не было. Бить кого-то напрямую кулаком оказалось больно. Ханю даже не уклонился. Пальцам было больно до звона в ушах. Даже разжались с трудом. Он выпрямился, касаясь пальцами скулы. Шевельнул челюстью. Ицки подумал, что если бы у них был более схожий рост, то удар пришёлся бы ровнее, а не по касательной, и точно не пощадил бы зубы. Ицки выдохнул. Юдзуру Ханю впервые в своей жизни получил "в челюсть". Он даже не подозревал, что на несколько секунд лицо просто отнимется, а ухо оглохнет. Хорошо хоть, что догадался зубы сжать: точно прикусил бы себе язык. Он осторожно провёл языком по зубам. Пошевелил челюстью. Шеей. Приложил пальцы к щеке. Всё было справедливо. Даже если придётся на весь мир светить синяком. Всё было справедливо. Шёма бы ни за что так не поступил. Но Юдзуру для себя знал: его сон непростителен. Как бы что бы ни было, он не должен был просто спать. Казуки и девочки остановились, увидев их двоих. Похоже, они только вышли из палаты Шёмы. Юдзуру понадеялся, что синяк не проявится мгновенно и максимально беспристрастно поздоровался. Хотя Ицки стоял слишком близко для того, чтобы (даже не зная об ударе) считать эту сцену нормальной. Мысли материальны: он отошёл от Юдзуру. – Ты не против, если я представлю вас? Ицки, бросив взгляд на него, неопределённо дёрнул плечом. – Это Томоно Казуки-кун, Сакамото Каори-чан и Кихира Рика-чан. Это Уно Ицки, младший брат Шёмы. – Я знаю, он играет в хоккей, да? – Я играю в хоккей на траве. Вроде того. Каори улыбнулась Ицки, кивком согласившись с его ремаркой. – Я пойду к Шёме, – произнёс он, слегка развернувшись к Юдзуру. – Прошу извинить, – лёгким поклоном к Казуки и девочкам. Каори проводила его взглядом. Рика задержала взгляд на лице Юдзуру, а потом отвела его. – Каори-чан, пойдём... – Я догоню вас, хорошо? – спросил их Казуки. Ему кивнули. Он подошёл поближе и сделал то, что Юдзуру и ожидал: склонившись почти в пояс, извинился за свой прямой эфир. Эфир, который будет парню ещё долго сниться в кошмарах.***
– Вид смешной, ситуация страшная. Шёма хотел бы скептически глянуть на вошедшего Ицки, что пытался от чего-то отшутиться. Вернее, конечно, понятно, от чего. – Родители не приехали следом? – Знаешь... я с ними не созвонился даже. – Ты не должен. Позвони им. Ицки вздохнул. Шёма заметил, что он слегка отводит назад правую руку, словно пряча её за полой накинутого на плечи белого халата. Это было неправильно. У Шёмы было слишком мало времени, чтобы обо всём подумать. Преступно мало. Он сморщился от самого этого слова. "Преступно". С чего он должен был начать? С чего он хотел бы начать? Ицки жил с этой ношей, совершенно один, вместо Шёмы. Больше семи лет. Ицки даже... наверное, не помнит себя без этой ноши. Зато Шёма жил без неё. Совершенно. У Шёмы всё было непростительно хорошо, пока в жизни его маленького братика происходили вещи, которые не должны происходить даже в жизни взрослого человека. А Ицки? Ребёнок. Мальчик, парень. Тренера, родители, все, включая Шёму, отвернулись от этой истории. Все сделали вид, словно её и не было, оставив Ицки одного в центре бури! Что после всего Шёма должен был ему сказать? О чём, он думал, поговорит с ним? О том, что убивать нехорошо, потому что так ты заставляешь страдать лишь невинных – родню, но не самого преступника? О том, что Ицки должен был поделиться с ним своим гневом, своей печалью? Правда? И такие вещи ему бы сказал Шёма, неосознанно бормотавший "не говорите Ицки"? Поставил бы в укор такой вот Шёма, собиравшийся всё снести в одиночку, оградив от этого любимого братика? Он ведь и тогда это сказал! Он вспомнил. Вспомнил мягкий тёплый кардиган Хигучи-сенсей, её объятия, любящие материнские руки – и свой тонкий сорванный голос: "Не говорите Ицки". И никто "не сказал". Он жил с этим в полном одиночестве, окружённый "любящей семьёй". Что Шёма имеет право ему сказать? Хоть одно? Хоть что-то? Да ничего. Шёма ничего не мог ему сказать. Он бы, может, и сам так поступил. – Прости меня. – Э? – Ицки дёрнулся, не успев сесть на больничный стул, стоявший в палате на случай затяжного общения с посетителями. – Я вспомнил. – Не понял? – Такечи. Я вспомнил Такечи. Ицки сел.***
Там, где-то глубоко внутри, вдруг всё разом оборвалось. Разрушилось. Развалилось. Ицки, ранее не понимавший причин такой распространённости штампа, именно в этот момент понял, почему. Потому что внутри всё, с таким трепетом, настойчивостью, любовью выстроенное и зацементированное, действительно в какое-то мгновение просто разрушилось и обвалилось. Как башни. Близнецы. Да. Складывалось внутрь, пробивало перекрытия. Словно самолётом протаранили. Ицки усмехнулся. Скулу обожгла упавшая с века капля. Он усмехнулся ещё раз. Ещё один ожог. Шёма вспомнил! Вспомнил Такечи. Вспомнил ублюдка! Обглоданные кости, гнившие в помойке! К чёрту всё! Место свалки! И что, что убрали?! И местные подростки сверху ещё нашвыряли! Сплошь земля под мостом – свалка! Место для отходов! Шёма вспомнил! Вот свершилось-то! Вспомнил эти ходячие отходы! – Класс! Ицуки согнулся, давясь собственным голосом. – Поверить не могу! Словно навзрыд смеялся. Захлёбывался. – Ты вспомнил потому, что ублюдок Такахаши сделал? – Хватит... – Нет, серьёзно, братец! Это же Такахаши, да? Так это правда? Боже... Он взаправду попытался... – Прошу. У Ицки дрожали руки. Особенно – отбитые о скулу Ханю пальцы. Он закрыл здоровой ладонью рот. Растёр слёзы по щекам. – Я не хотел, Шёма. – Всё произошло случайно? Ицки хорошо понял, с какой надеждой Шёма это произнёс. С надеждой и пониманием, что "нет, конечно, не случайно". – Не хотел, чтобы ты знал. Просто чтобы всё это осталось... – Он откинулся на спинку стула, стараясь выровнять дыхание. – Чтобы всё это растворилось в земле. Или в воде, не важно. Чтобы не осталось ни следа. Я... я сделал это ради себя. Шёма закрывал и открывал глаза, пытаясь ухватиться за ответ. Они разделяли на двоих всё, кроме самого тяжёлого. Кроме самого важного. Кроме самого едкого, токсичного. Всё, кроме этого. Шёма хотел оградить Ицки от подобного. Считал его маленьким. А в итоге только оставил его одного. Отравленного. – Они придут? – Кто? Адские псы? – Горько усмехнулся Ицки. – Митогава и Цхой. Ицки моргнул. Шёма пояснил: – Детективы. Он не знал. Было понятно по опущенному взгляду. – Есть хоть что-то? Кроме клюшки? Ицки сжал кулаки. Поджал губы так, что они целиком скрылись меж зубов. Кивнул. – Есть переписка. Шёма смотрел на своего бледного младшего братика, видел его таким, какой он прямо сейчас. Не искавшего никакой надежды. Не ищущего никакого спасения. Так... так потрясающе мастерски скрывшего от Шёмы свою выжженную дотла основу. Почерневший, покрытый трещинами от пожара стержень. Колоссально крепкий. Но покрытый толстым слоем сажи, угольный стержень. Под таким давлением, массы на сантиметр, что за камень там внутри? Если дать ему устоять, каким он станет? Шёма не видел убийцу. Не мог бы, даже если бы захотел. Это был Ицки. Его младший брат Ицки. Его самое ценное сокровище, который всегда был с ним. Вдруг пришло осознание, что, даже ничего не рассказывая, он всё равно всегда тянулся к брату. Всегда разделял с ним чувства. Ицки пришёл в ту ночь к Шёме и заснул в его объятиях. Ицки прятался в обществе Шёмы после того, как тело нашли (сейчас-то Шёма живо связал его нервозность с находкой!). Ицки первым делом позвонил Шёме, столкнувшись с Митогавой и Цхоем. Даже если он никогда ничего не рассказывал, он верил Шёме. Несмотря на то, что был брошен там, один, в этом аду. Верил. Разделял с ним свои чувства. Шёма, наверное, был бы давно попросту мертвецом в закрытой комнате*, если бы не было у него Ицки. Потому что у Шёмы был тот, о ком он заботился больше всего на свете. За кого отдал бы всё, что имеет. Даже Юдзу-куна и возможность кататься. – Я тебя не отдам.***
Скандал раздувался со скоростью лесного пожара в засуху. При сильном ветре. И бездействии огнеборцев. Больницу буквально атаковали. В какой-то момент в палату к Шёме даже прорвался журналист с диктофоном. Юдзуру выгнал его взашей, буквально выволок за шиворот, утопив диктофон в каком-то ведре с разведённой для мытья полов мыльной водой. С лестницы спустил. Следующим вечером они уведомили полицию об отъезде в Нагою и в ночи выписались. Каких-то несколько дней. Чуть больше недели. У Юдзуру отцветал подарок Ицки на лице, зато более ранние "подарки" Шёмы полностью сошли. Врачи ещё не разрешали Шёме самостоятельно держать шею и предостерегли от нагрузок. Это означало перерыв в тренировках. Им с Юдзу-куном было необходимо разъехаться. Федерация требовала объяснений, закон требовал объяснений, менеджеры были на грани и тоже требовали объяснений. Шёма хотел молчать. И не хотел, чтобы его жизни касался Дайске Такахаши. Но чтобы сделать заявление, все они – Юдзуру, Шёма, Дайске и даже Нобунари – должны были договориться. Казуки-кун опубликовал огромное видео-извинение. В том числе прислал это в письменном виде в представительства всех "пострадавших лиц" и, в частности, в Японскую федерацию и оргкомитет Национального чемпионата и даже, по слухам, в отель. Его аккаунт после этого оказался закрыт и практически все подписчики были удалены. Миша взял на себя "задачу" по доступности всех извинений. Они остались у него на аккаунте. Шёма лично просил не относиться к этой оплошности слишком строго. Он очень устал. Устал от шума. От расспросов. Разборок. Он просто хотел тихо кататься. Просто выступать. Просто чтобы его программы запомнились. Только этого. Его везли на машине в родную Нагою, всё ещё закованного в жёсткий воротник. Юдзу-кун не хотел улетать. Шёма не хотел отпускать его руку. Но он знал, как было надо. Он почти не говорил с отцом, молча вёдшим машину. Но знал, что они встречались с Юдзу-куном. Семья... Как много Шёма мог доверить родителям из всего, что было у него на уме? Сказать про Ицки даже в голову не приходило. Просто потому, что у Шёмы не получалось не думать о том, почему мама с папой тоже оставили Ицки одного. Своего лучшего сына – одного с трагедией. Он хотел бы задать отцу очень много вопросов, но в то же время Шёма не хотел ничего знать. Он осознал, что Ицки просто уже больше двух месяцев не разговаривал с родителями. – Ханю хотел поговорить со мной, – вдруг подал голос отец. Шёма перестал неосознанно поглаживать спящего на его коленях брата. – Тебе известно об этом? – Я знаю. Что вы встречались. Воротник мешал разговаривать. И шея под ним чесалась. Шёма потёр затылок чуть правее зудящего шва. – Ты в курсе, что было темой разговора? Шёма промолчал, наблюдая за отражением отца в зеркале заднего вида. Тот продолжил: – Ни за что. Вот мой ответ. Шёма почувствовал, что Ицки затаил дыхание. Бросил взгляд на наушники в его ушах: маячок на дужке мигал голубым, демонстрируя режим ожидания. Слушает. И не музыку. – Узнаю, ещё раз услышу о чём-то подобном – и тебе придётся забыть о нас. Играть в эти игры можешь в своё удовольствие. Но только попробуй связать с ним свою жизнь. Понятно? Он почувствовал ладонью, как напряглось плечо Ицки, постарался успокоить его, прихватив по-крепче пальцами. – Я всё понял, отец. – Я счастлив. С играми, к слову, тоже пора заканчивать. Вся эта история – результат именно такого образа поведения. В этот раз мы откупимся. Но тебе пора стать серьёзным. – Да. Пора. Ицки ткнулся в его колено носом. Шёма всё решил для себя.***
"Я должен выйти с заявлением, Шёма" "Мне всё равно, что Вы скажете, Дайске-сан. Даже если это будет правда." Он долго смотрел на высветившийся, быстро пришедший ответ. Его руки мелко тряслись. До сих пор. Это было окончательным решением Шёмы. Его последним ответом. Дайске Такахаши пил, с тех пор как отпустили (никто так и не подал заявления). Он пил и не напивался. Не пьянел. Так ему казалось. Тупая боль от удара телефоном в висок (хорошо, что плашмя, хотя иногда Дайске казалось, что лучше бы он умер) только напоминала о том дне. Шишка сходила очень медленно. Царапины на шее? Последнее прикосновение Шёмы. Он расчёсывал их до крови. Не давал заживать. Хотя осознавал, что заживут, в лучшем случае оставив едва заметный бледный след. Дайске попросил менеджера созвать брифинг.***
Несмотря на какие-то сутки, оставленные журналистам для того, чтобы собраться, выбранный зал оказался набит до отказа. Дайске знал эти лица, знал эти лейблы. За годы работы Дайске уже выучил их всех. Он ожидал, что от Асахи придёт точно не Нобу. Но наиболее острым уколом было присутствие локальных нагойских ТВ-каналов и газет. Он стоял перед знакомыми лицами, знакомыми камерами и знакомыми логотипами. Его добрые приятели, со многими из этих журналистов Дайске сохранял тёплые взаимоотношения. И он чувствовал, как много глаз обращено на телеэкраны. Глаз преданных поклонников, фанатов и... друзей. Просто брифинг. Никаких вопросов. Последняя речь. Дайске был готов нести ответственность. Полы традиционных хакама* едва слышно шуршали при движении. – Я полагаю, – наконец, после некоторой паузы, начал он, – все мы понимаем причины, по которым я стою перед вами, мои друзья, товарищи и фанаты. За эти несколько дней, что прошли с инцидента, я сталкивался со множеством разночтений и предположений. Множество людей, знакомых и нет, писали мне и, насколько я могу знать, пытались связаться с другими участниками событий. Я также осведомлён о ряде прискорбных инцидентов с участием тех людей, что лишь именуют себя "журналистами", на деле промышляя низкими поступками и вторжениями ради получения смазанной и недостоверной информации, – он держался. Держался ровно, держался уверенно. Чувства внутри вскипали отчаянием: – Все эти дни я осознавал, что кому-то из участников инцидента будет необходимо выступить с заявлением. И, также, я осознавал, что это обязан быть я. Здесь и сейчас, как и тогда, как буду и в дальнейшем, я, Такахаши Дайске, осознаю, что каждый из вас и, тем более, каждый из тех, чьи инкогнито и неприкосновенность частной жизни были нарушены, имеют полное право судить о моей роли в инциденте согласно их воле. Но, благодаря полученному от вас, господа, шансу, я здесь, перед вами, стою, собираясь сказать своё слово. И я хочу поблагодарить вас всех и тех, кто смотрит это сейчас, кто готов услышать и выслушать, за то, что вы дали мне шанс. Зная наш мир, я осознаю, что дальнейших пересуд не избежать. И я не претендую на право других сторон возникшего конфликта сказать своё слово. Но, однако, я хотел бы осознавать, что нападения со стороны людей, называющих себя журналистами, прекратятся. Так как, здесь и сейчас, я намереваюсь раскрыть вам единственную очевидную истину, которую так страждут знать все те, кому повезло не быть участником событий, – Дайске сделал паузу, понимая, насколько путанной и самонадеянной получилась затянутая преамбула. Нет, они не оставят Шёму в покое. Никто из этих "людей, называющих себя журналистами". Но это были... его искренние чувства. Как бы он ни старался, у него не было сил произнести всего одно... одно имя. Имя, которое звучало бархатом, оставалось мёдом на языке. Которое так любил произносить и ценил каждый шанс произнести. Не мог. – Истина инцидента в том, что всё, абсолютно всё произошедшее... Менеджер ещё вчера высказал осторожную попытку намекнуть на необходимость сослаться на роковое стечение обстоятельств. Это было бы грамотно. Безопасно для всех сторон. Просто череда мелких несчастных случаев: недопонимание, испуг, резкий жест, складка на ковре, прямой эфир. Просто череда досадных случайностей. Даже, если хотите, совпадений. Дайске понимал, что это взаправду было наилучшей версией. Самой удобной, самой правильной. Самой приемлемой. – Абсолютно всё произошедшее стало результатом исключительно моих, Дайске Такахаши, слов и действий. Сердце колотилось о рёбра. Дайске видел эти взгляды. Обмен ими, лёгкий гул. Даже, казалось, что несколько фотографов опустили свои объективы на миг, подняв пальцы над спуском. Истина была одна. Непреложная, единственная истина. Всё это сделал он. Он дважды оскорбил чувства любимого юноши. Юноши самодостаточного, сложного, умело дозирующего себя для окружающих. Юноши, который не заслужил обиды. Красивого юноши, чьи полные звёзд глаза Дайске больше не суждено увидеть. В тепле чьей улыбки ему больше не согреться. Чьи слова любви и уважения больше не приложить к открытым ранам. Смотрит ли он этот прямой эфир? Этот юноша? Прощает ли он его? Болят ли его раны, или Юдзуру Ханю действительно способен умалить даже эту боль? Дайске закрыл глаза, стараясь сдержать подступившие слёзы. Он едва шевельнул губами, шепча беззвучно "прости" для одного-единственного человека. И опустился в сейза*, склоняясь к полу. – Таким образом, – почти выкрикнул он, преисполненный чувствами, – я, Дайске Такахаши, здесь и сейчас, перед лицом своих друзей, близких, коллег, господ представителей медиа, перед лицом тех людей, что поддерживали меня и помогали двигаться вперёд, официальными лицами Федерации фигурного катания Японии, и всей страной, частью которой мне выпала честь быть, официально объявляю о завершении карьеры и приношу свои, – он сглотнул, сжимая кулаки, хватая ртом воздух, – официальные и абсолютно искренние извинения всем, чья жизнь была омрачнена моим присутствием, чьи надежды были разрушены, а вера – предана, всем, кого я подвёл и кого оскорбил. Своей семье, матери, моим друзьям, коллегам, партнёрам, команде и Федерации, всем тем, кто растратил на меня свою поддержку, своей стране и Родине и... – Он не мог, просто не имел сил, но был обязан, обязан произнести! Всего одно-единственное имя. Что казалось в этот миг наиболее значимым в жизни. Он был обязан. – Шёме Уно и его семье и близким. Прошу, простите меня пожалуйста! Шёма наблюдал за повисшей по ту сторону экрана тишиной. За опустившимся в самый пол кумиром. Он не сумел бы описать своих чувств. Но их вкус был горьким. Ицки стоял рядышком и тоже смотрел. Тоже молча. В возникшей тишине Шёма прошептал: – Я прощаю. Ицки разжал пальцы. Отвёл взгляд. Он так не умел. Не умел прощать.***
– Объясни, почему вы рассорились? С родителями. Последние дни перед первым выходом на лёд. Впереди была очень долгая реабилитация, пропуски нескольких соревнований, включая чемпионат мира. Кто туда едет в итоге? Юдзу-кун, Кейджи-кун и Казуки-кун. Шёма очень надеялся, что его не пошатнёт история с прямым эфиром. Шёма лежал в кровати, засыпая со специальной подушкой под шеей, хотя уже не чувствовал боли. Ицки лежал рядом, подложив руку под голову и дыша в плечо брата. Не то чтобы они всю жизнь спали в одной постели. Но после случившегося Ицки просто... всё время старался находиться рядом. Шёма осознавал: куда больше, чем беспокойство, на него влияет осознание отсутствия той, прежней границы, сквозь которую они не были в силах пробиться друг к другу по-настоящему. Шёма дал своему младшему брату слово. Слово, в которое Ицки верил. – Это важно? – Может быть. Я просто хочу услышать эту историю. – Нам подкинули какую-то газетёнку, которая обсуждала твои отношения с... не важно. Дело было даже не в Ханю. Они приплели кое-кого другого. Мама была в бешенстве. – Ну и? Ицки вздохнул. Коснулся пальцами плеча Шёмы, поджал губы. Так было легче. После падения той стены чем-то делиться было намного легче. Ицки не мог понять, почему, просто шёл на поводу. – Она прицепилась к тому, что я не был в гневе тоже. Спросила, неужели мне плевать на тебя и то, что о тебе говорят что ты "мужеложец". Я и ответил, что "Шёма от их слов не перестанет быть Шёмой, кто это вообще такие?" А на её просьбу хоть на секунду представить, что кто-то мог считать, что это хоть в половину правда, я... Шёма закрыл глаза: – О, боже... – Да, я сказал ей, что, в зависимости от половины, которую она выберет, это действительно может быть правдой. А потом ещё окончательно добил себя тем, что "Ханю никто не отменял". – Ты же знаешь, что я решил съехать из-за её реакции на то, что я с ним встречаюсь? – Ну, теперь я в этом убеждён, – Ицки усмехнулся. – Что произошло? – Знаешь, Шёма, я жёг. – Ни секунды не сомневаюсь, – Шёма повернул голову, посмотрев на брата, – ты не давал мне ни единого повода сомневаться в твоём таланте подобрать нужные для получения оплеухи слова. – О, да, она попыталась меня стукнуть. А я разозлился из-за того, что она не принимает тебя и подставил ладонь, ну... получилось, что я ударил маму по запястью. Не больно, но ты её знаешь. – Как ты можешь судить, было ей больно или нет? – Я не дал ей себя ударить, я... я не знаю. Мне было жаль, когда я понял, что хотел отмахнуться, а заехал по запястью. У мамы оно такое тонкое... – Отец всегда говорил ей, что его привлекли её руки, а ты – по святому... Ицки виновато улыбнулся. – Я не должен был рта открывать. Отец вернулся домой и устроил мне взбучку. Понимаешь, я просто вернулся домой поужинать после занятий, пока ты был на соревнованиях, а чем всё закончилось. Знаешь, он открыл дверь в комнату и потребовал извиниться перед матерью. А я сказал ему, что сначала ей было бы должно извиниться перед тобой. Я... Он выволок меня за шиворот из комнаты и фактически спустил с лестницы. Заставил извиняться. Шёма аккуратно ткнул Ицки пальцем в щёку: – Ты, когда с лестницы тебя волокли, не подумал о том, что ты дурак? – Нет, – поджал он губы. – Я подумал, что люблю тебя больше, чем их. – А они любят нас с тобой больше, чем самих себя. Ицки вздохнул. – Они наши мама с папой и, что бы они ни говорили и как бы ни пытались влиять на наши жизни, они всегда остаются на нашей стороне. Всегда борются за нас. И поддерживают нас. – Да, и одновременно с этим указывают тебе, с кем связывать свою жизнь, а с кем нет... Я не хочу, чтобы они сделали из нас свои... "проекты". – Наш папа – президент фирмы. Он остаётся достойным президентом и в наших глазах. Он говорит вещи, которые должен говорить. Но, если бы они действительно желали вылепить нас по своему образу и подобию больше, чем любили и уважали, как думаешь, мы бы жили отдельно? Они дают нам шанс поступить на наше усмотрение. Отец знает, что мы с Юдзу-куном всё равно уже приняли решение: мы поженимся в мае. Ицки приподнял голову: – Правда? – Да. Он сидел в палате... почти лежал на краю постели, молчал-молчал, а потом сказал "я собирался выиграть чемпионат мира и сделать тебе предложение". Я просто уточнил, что ему мешает? Потому что, если он в марте сделает предложение, то мы могли бы пожениться в мае. – И всё? Так... ну... Вы просто договорились? Шёма слегка улыбнулся. – Видимо, да. Это просто произошло. Совсем... совсем не так, по представлениям Ицки, должны были происходить такие вещи. Они не видятся месяцами, Ицки не смог бы в таком режиме общения думать, что он знает человека достаточно хорошо для подобного шага! А Шёма... и Ханю... Ицки бы, наверное, так не смог, но он всё равно был... восхищён. Шёма посерьёзнел, вернулся к теме родителей: – Ицки, они правда просто любят нас. Они не могут прямым текстом одобрить многие вещи, но они всегда... смирялись с нашим выбором. Думаешь, мама не знала о том, что я сплю с Юдзу-куном до того, как я сказал ей об этом? Знала. Но молчала. И, я уверен, что и папа знает, что нет никаких "этих игр". Просто у него нет права одобрять такие вещи. Пожалуйста, поверь им. Ицки... Сделай для меня кое-что. Позвони им завтра. Маме. Она будет рада услышать тебя. Ей же тоже страшно. Она тоже боится нас потерять. Как мне страшно потерять тебя. И как тебе... страшно потеряться. Пообещай, что позвонишь. Если бы отец злился, он вёл бы себя иначе в ту ночь, когда подвозил нас. – Знаю. Он погладил братика по волосам. Шёма должен был сделать всё, чтобы не потерять его, чтобы Ицки больше не был отдельно от них, от семьи. – Эй... – М? – Верь мне. Ицки верил. Он сжимал руку брата, смотрел в его глаза и верил. Кажется, впервые он верил так сильно. Нет, он всегда верил в своего брата, в то, что он сильный, он справится, превзойдёт сам себя и перерастёт любые невзгоды. Но... Шёма же всегда во всём заботился об Ицки и он просто... не мог повесить на него ещё и свою боль. Не позволял себе этого. Хоронил в себе – а оно давало колючие побеги, окутывающие сердце и сдавливающие лёгкие. Он сам ощущал себя дикобразом, чуть что необдуманно стреляющим иглами в тех, кто его пугал. Кому он не доверял. А сейчас... Эти слова, те, в которых он не знал, что нуждается больше всего, эти слова жили в нём живым, преисполняющим звуком. Не сказанные просто потому, что они "одна семья", но сказанные с полным знанием и принятием. С разделением. "Я тебя не отдам". Шёма не отдаст его, не откажется от него, не отступит. Самый его важный и дорогой человек, которого он единственного любил всем своим сердцем, бьющимся в терновых ветвях – с ним в этих чёрных зарослях, держит его за руку. Не отдаёт. Ицки просто... боялся, что если он выйдет из поля зрения брата, то это чувство исчезнет. А оно... Оно вселяло в него надежду. Надежду, которую Ицки никогда не ощущал.***
Каких-то сорок минут назад Ицки возился в своей комнате в родительском доме: искал задевавшийся куда-то шарф. Шёма был прав. Про маму, про отца даже. Мама не просто обрадовалась его звонку, она очень захотела, чтобы они с Шёмой пришли на ужин домой. Ицки пообещал. Как раз за ужином и вспомнили про холода и шарф. "Он был где-то наверху, я точно видела его, когда разбирала подарки". Никак не получалось найти, хотя время уже стремилось к ночи. Ицки решил спуститься вниз: всё равно они с Шёмой, наверное, сегодня останутся у родителей ночевать. Поищут завтра. Он шёл по коридору к лестнице, когда в дверь позвонили и он услышал шаги отца, прозвучавшие от гостиной. Стало вдруг тревожно. Отец потребовал представиться. Ицки чётко услышал искажённый проводами голос: – Цхой Минсик, я из полиции. Мы созванивались с Вами. – Ах, да, заходите. Ицки стоял наверху, задержав дыхание, замерев у самой лестницы. Дверь открылась и детектива впустили за порог. – Я прошу прощения, что так поздно, Уно-сан. – В чём дело? – Могу я поговорить с вашим сыном? Ицки чётко слышал, как отец вздохнул. – Я думал, все разговоры уже окончены. Если это возможно, я бы предпочёл, чтобы вы перестали мучить Шёму расспросами... – Ох, что Вы, нет, конечно. Дело, касающееся Вашего старшего сына, уже закрыто судом. Больше никаких расспросов. Я бы хотел поговорить с Вашим младшим сыном, Ицки. Он колебался перед ответом. – Боюсь, это невозможно. Он спит. К тому же, он ещё несовершеннолетний. Вы можете говорить со мной. Ицки медленно сполз по стене, опустившись на колени и осознавая, что ему некуда бежать. Он хотел бы! Но куда? И, главное, какой в этом смысл? За спиной раздались тихие пугающие шаги: Шёма беззвучно опустился рядом с братиком на корточки и положил руки на его плечи. – Всего пара вопросов. – В столь поздний час? Офицер...ммм... Цхой, офицер Цхой, прошу прощения. В последнее время нас опрашивали разные люди. Вы... – Мы говорили с Вами о том, не случалось ли среди Ваших сыновей побегов из дома или чего бы то ни было в подобном духе? Это не совсем касалось недавнего инцидента. – Ах, точно. Вы же интересуетесь тем, что наша фамилия фигурировала в вопросе переезда семьи Такечи? Не считаете ли Вы это грубым, офицер, задавать подобные вопросы только из-за конфликтов между мальчиками? – Как я уже Вам объяснял, Уно-сан, речь не только о конфликте. Вы не могли бы проехать с нами? – Мне предъявлено обвинение? – Пока нет, это необходимо для дачи показаний. Он вздохнул и взял с вешалки своё пальто. Обернулся в дом. Шёма вышел на лестницу, оставляя Ицки позади себя. – Скажи матери, что я скоро вернусь. – Хорошо. Дверь закрылась и Шёма взял Ицки за руку, помогая подняться. Ицки паниковал: – Ты сказал ему? – Даже не пытался. Всё будет хорошо. – Серьёзно? На доме сигнализация, они пришли к отцу, могли найти переписку. Слушай, я не... – Успокойся, – он положил ладонь на шею Ицки. – Я сказал, что не отдам тебя. И наш отец не станет выдавать нас, если будет хоть малейшее подозрение. – Мне нужно уехать, пока вам не стало хуже. – Если ты уедешь – станет. Успокойся. Каких-то сорок минут назад Ицки просто возился в комнате и искал шарф. А сейчас они с Шёмой лежали на диване в гостиной и эти минуты казались последними для них. Полицейские точно узнали про переписку. Они точно сейчас поговорят с их отцом, и точно запросят данные с сигнализации. Если у них есть переписка, есть и дата. Ицки лежал, опустив голову на плечо Шёмы и думая обо всём, что случилось. Обо всём, что происходило и что будет дальше. У него очень тёплый и мягкий братик. Тот, с кем он обнимался столько, сколько помнил себя. У кого на закорках катался, пока не сравнялся в росте и не перегнал. Его драгоценный, любимый светлый Шёма. Как сильно Ицки хотелось, чтобы он был счастлив. После всего, что произошло, после этого несправедливого отношения... Он заслуживал самых светлых и искренних чувств, самых преданных друзей и родных – после всего. "Я тебя не отдам", "я тебя не отдам". Ицки закрыл глаза, беззвучно глотая слёзы. Он так боялся того, что Шёма узнает обо всём, что обвинит себя в деле, совершённом младшим братиком, что ему будет плохо. Шёме не было хорошо, но... Его решимость всё равно, вопреки всему, эти его слова... – Шёма... – Да? – Спасибо тебе. За всё, – Ицки почувствовал, как крепче стали его объятия. – Пусть будет, как будет. Пожалуйста, – он потёрся о братово плечо носом. Так было бы правильно. Шёма не отвернулся, не "потерял" братика. Отказался лишаться Ицки. Всё хорошо. Он ощущал надежду на спасение своей души, но сейчас понимал, что если не душа, то он уже был спасён. Что бы ни случилось в дальнейшем: всё хорошо. Всё так, как должно быть. Всё правильно. Шёма прижался губами к макушке Ицки. Сжал кисти его рук в своих. – Я люблю тебя, Ицки. – Тогда всё будет хорошо. Жалко только, что я вашу свадьбу пропущу. Шёма помотал головой: "Не пропустишь". – Не пропустишь... – Я совершил ошибку, Шёма. – Я знаю, – Он обнял братика крепче, прижимаясь виском к виску. – Мы тоже. Мы тоже её совершили. Ицки чувствовал, что, наконец-то, готов смириться с неотвратимостью наказания. Он изо всех сил не желал портить Шёме жизнь. Да, ему было страшно, когда всё вскрылось. Да, он отчаянно хотел никогда не совершать этого поступка, никогда не знать места под мостом через реку Никко, что по 66-й. Отчаянно мечтал стереть событие из ткани бытия. Когда Шёма сказал ему, что "не отдаст", Ицки отчаянно хватался за его протянутую руку, боясь сорваться вниз. Но теперь... Теперь он чувствовал, что так и должно быть: он взорвал своё здание сам. Разрушил перекрытия, ослабил опоры. Все эти годы его жизнь была не более чем торговым центром Сампун, чьё разрушение было попросту неизбежно из-за нарушений при строительстве. Нарушений осознанных, преступных, нарушений во благо алчности и честолюбия одного-единственного человека. Несчастное здание, на (и без того ослабленные) опоры которого год за годом водружались всё новые "украшения", призванные поддерживать иллюзию прекрасного строения... оно одним лишь чудом простояло несколько лет. Пришло время его разрушения и всё это... нормально. Всё было хорошо. Лучше сейчас, чем когда людей в здании будет ещё больше. Лучше пустое. Лучше само по себе. Отец вернулся лишь ближе к двенадцатому часу ночи. Он молча разулся и повесил своё пальто, молча прошёл в гостиную, где на диване спали его сыновья. Один из них два с половиной года назад, возможно, убил человека. Человека, которого он сам отослал с глаз долой, не желая пятнать имя семьи историей с изнасилованием. Он не знал, кто. И это не было важно. Важно было то, что это был его выбор. И его решение. Он сделал выбор в пользу чести семьи и надеялся, что всем удастся просто забыть, как удалось маленькому Шёме. Такечи Цуйоши – тот, чья тень навсегда затаилась в скрытых от света уголках их дома. Подросток, что имел нездоровый интерес к похожим на его маленькую сестрёнку с чужим сердцем в груди. Девочку, к которой нельзя было прикоснуться, к которой нельзя было даже подойти, и во имя которой в их доме было очень много правил. Правил, от которых парень сбегал. Его родители просто оставили его, бросив все силы на дочку. Так же, как поступился чувствами одного из своих сыновей во имя другого он сам, как поступить уговорил и свою дорогую жену, взявшую этот грех и на себя. Он просто стоял в дверном проёме и понимал, что если кто-то и был истинно виновен в убийстве Такечи, то это он. Не добрый Шёма, не смелый Ицки. А он, их отец. Шёма дёрнул ресницами и проснулся, приподнялся на локтях, стараясь не разбудить братика, посмотрел на мрачного отца. – Я вас никому не отдам, – произнёс тихо и твёрдо он. Шёма лёг обратно. Ицки зашевелился, отец ушёл наверх, в их с матерью комнату. – Что случилось? – Папа вернулся, – Шёма крепче сжал плечо братика. – Мы с тобой никуда не выходили из дома по ночам. Шёма всё понял. Фирма, что обеспечивала охрану их дома, тоже принадлежала отцу. Если у полиции есть дата, то в эту дату они не смогут доказать то, что кто-то снимал их дом с охраны и покидал его два с половиной года назад. Не смогут. Ицки смотрел на улыбку Шёмы и... хотел смеяться. Он уткнулся любом в грудь брата и обнял его, пропитываясь его теплом.***
Какие бы кошмары не приходили к ним во снах, если они были рядом, то всегда могли оградить друг друга от ужасов, принять удар на себя, а для родного человека оставить только хорошее и светлое. Когда наступил май и принёс с собой начало новой эпохи, старая унесла за собой события и воспоминания, оставив лишь приобретённый опыт, лишь броню, оставшуюся от ударов тягот и невзгод и крепкую, прочную связь друг с другом. Ицки чувствовал приход нового времени даже в Канаде, в хорошеньком отеле с красивым банкетным залом подле огромного озера Онтарио. Было ли дело в том, как громко, много и пафосно трубили об этом по всей Японии или что-то действительно навсегда обещало кануть в лету, – он не знал. Он наблюдал за тем, как завершаются последние приготовления к церемонии, что скоро должна была начаться, улыбался каким-то своим мыслям и прокручивал в голове произошедший только что разговор с отцом: – Вчера закрыли дело. Они нашли того, кто сознался в убийстве с целью ограбления. На нём и без того было несколько подобных грабежей, одним больше, одним меньше на его приговор бы не повлияло. – Без твоих денег тут не обошлось? – А это имеет для тебя значение? – Нет... Наверное, нет. – Всё-таки это был ты, не Шёма? Ицки поджал губы, не глядя в глаза и наблюдая за необычным долговязым парнишкой, вроде как, фигуристом из Крикет-клаба, что с каким-то особенным рвением помогал разобраться с цветочными украшениями. – Разве Шёма... – Этот парнишка сам чем-то напоминал орхидеи, с которыми возился, – сделал бы такое, папа? Он положил свою ладонь на плечо сына, сжав его так по-отечески как, должно быть, не делал никогда. Шёма был прав: их отец не мог позволить себе одобрять некоторые вещи, но, в итоге, их с мамой любовь к ним была гораздо важнее: Ицки до сих пор до конца не верил в то, что они оба приехали на свадьбу, которой на словах боялись больше всего. Конечно, будь это всё открыто для прессы, их бы тут не было. Но ни Шёма, ни Юдзуру не собирались делать каких-либо официальных заявлений. Своё право на тайну они оберегали вместе с родными и близкими. И никто из них вовсе не нуждался в какой-либо огласке. Шёма был благодарен отцу за то, что они с мамой приехали. Мама нервничала и боялась, что всё всплывёт, но так тщательно подбирала платье, как не подбирала, пожалуй, никогда. Ицки мог бы поклясться, что накануне видел, как они общаются с мамой Юдзуру Ханю. Его отец так и не появился, а сестра пришла только за двадцать минут до начала, но это не касалось Ицки. Это была не его семья. А его семья была рядом. Рядом, чтобы всем вместе сегодня улыбаться с их дорогим и любимым Шёмой. Три года назад Шёма плакал в подушку потому, что узнал об отношениях олимпийского чемпиона Юдзуру Ханю и чемпиона мира Хавьера Фернандеса. Два года назад он улыбался так смущённо и ярко, что сомнений не оставалось: его чувства к двукратному чемпиону мира наконец-то получили ответ. Год назад всё едва не разрушилось из-за Ханю, двукратного олимпийского чемпиона. Сегодня Ицки своими руками поправлял бабочку на братовом костюме, зная, что всего через полчаса Шёма, стоя перед (уже) трёхкратным чемпионом мира и (всё ещё) двукратным олимпийским чемпионом, растеряется и вместо "да", просто смущённо кивнёт, угукнув. И Юдзуру Ханю (просто Юдзуру Ханю, счастливый и внешне беззаботный), наверное, будет смеяться в своей чрезмерно яркой, мальчишеской совсем манере. И всё, абсолютно всё будет хорошо. Он не верил в это. Он знал. Потому что все могли спать спокойно, не боясь тревог и кошмаров, ведь друг для друга они были... "ловцами снов".~К о н е ц~