***
Все началось еще летом. Кашель, настолько сухой, что, казалось, горло драли наждачкой, невысокая температура, апатия. Эцио благополучно списал все на из неоткуда взявшуюся простуду, полежал в постели с неделю, а затем снова залез в колесо дом-работа-дом, пытаясь прогнать неисчезающий стресс бесконечными сигаретами. От половины пачки в день перейти к полутора? — Запросто, стоит только захотеть! Вечная усталость стала привычкой, кашель — неприятным дефектом курения. Если бы под Рождество его не направили на медосмотр, он бы и не подумал, что что-то не так. Флюорография показала узоры. Аудиторе даже мог бы назвать их красивыми, если бы не понимал, что на снимке легких такого быть не должно. Не у здорового. Что же? Пневмония? Туберкулез? — У вас рак легких, — словно в воду ледяную окунули. Резко. Безжалостно. И весь воздух пузырьками ушел куда-то вверх, к свету, а самого тянет вниз, в беспросветную безнадежную тьму, из которой выбраться будет банальной удачей, совпадением, чудом. И пока тонешь, задыхаешься, захлебываешься собственным бессилием в голову врезаются, толкаясь между собой, взрываясь по пути, ввинчиваясь в виски безумной болью, вопросы, бесконечные мысли: что будет дальше? есть ли лечение? выживу ли я?.. Как сказать Альтаиру? Никак. Продолжать улыбаться, словно ничего и не было. Передавать рабочие сплетни, смотреть комедии совместными вечерами под теплым пледом. Сгорать от любви. В его руках. Под его взглядом. С его губами на своих — мягким бархатом по заветренной сухости. Дышать его воздухом. Так просто, если бы не одно «но». Если бы не боль в груди, растущая с каждым месяцем.***
Альтаир был на кухне. Стоял над кастрюлей, вдыхал ароматный запах корицы и растерянно молчал. Понимал, что что-то идет не так, но и поделать ничего не мог, и от этого было так больно, так неистово страшно, и эмоции перекатывались внутри стеклянными шариками, бились друг о друга, чудом не покрываясь ветками трещин, бросались в разные стороны, от испуга до ужаса, от зуда в сердце до дрели, сверлящей виски. Раскладывать пакеты, помешивать глинтвейн, а самому со страхом прислушиваться к шуму воды, доносящемуся из ванной, — стало привычкой. Такой же, как развешивать носки после стирки или, проснувшись поутру, сразу же ставить чайник на плиту, повседневной, обыденной вещью, которая никогда не должна была становиться таковой. — جميل, у меня сюрприз для тебя, — мужчина произнес это, как только заслышал за своей спиной стук босых ног по дереву паркета, а несколькими секундами позже родные руки кольцом обвили его торс, а все еще холодный нос ткнулся в спину, прикрытую лишь тонкой тканью футболки, привезенной Альтаиру с родины итальянца, когда тот ездил на похороны своего дядюшки. Аль порывался поехать с ним, поддержать, но Эцио и слышать об этом не хотел, лишь зыркал из-под бровей злым и опечаленным взглядом. Так или иначе, когда сириец развернул подарок супруга, то завороженно застыл. На него гордо смотрел величавый орел, а желтовато-золотистые глаза были так похожи на его собственные… «Ты всегда готов защитить меня, помочь мне справиться с неприятностями, — только приехавший с Тосканы мужчина положил обе руки на его плечи. — Но и свободу мою уважаешь. Только за это тебя можно любить, mio ragazzo». «Еще раз назовешь меня мальчиком, и тебе придется вымаливать прощение, стоя на коленях». Но, конечно же, он не заставил бы его это делать. Слишком нежен Альтаир был в любви, слишком берег это свалившееся на его голову абсолютное счастье, солнечного мальчишку, так смешно ругающегося на итальянском и хмурящего брови каждый раз, когда что-то не поддавалось его планам, которые непременно должны были исполниться сиюсекундно. — И что же это, mio amore? — вкрадчиво спросил итальянец, заглядывая в лицо супруга через плечо. Альтаир был лишь немногим выше самого Эцио, так что особого труда это не составляло. — Загляни в духовку, — хмыкнул сириец, смотря сквозь супруга задумчивым взглядом. Кусочки пазла были раскиданы везде: в их постели, откуда Эцио каждое утро бежал в ванную, прикрывая рукой рвущийся изнутри кашель; в растерянном взгляде; в депрессии, которая все никак не могла покинуть молодое сопротивляющееся тело — но все это не желало складываться в одну картинку. Никак. — Имбирное печенье, mio dio! Спасибо большое, — Эцио легко клюнул сирийца в щеку, тут же убегая в гостиную, дабы накрыть на стол. И все было бы хорошо, если бы тепло в груди Альтаира не разбавляла ужасная тревога.***
И однажды Эцио не успевает. Добежать. Вломиться. Закрыться изнутри и включить кран. Оградиться от внешнего мира родной квартиры шумом воды. Он падает, и вместе с коленями подгибается его внутренний стержень. Слабость накатила слишком, чересчур быстро, перед глазами потемнело, накрылось все траурной плотной вуалью, а в голове лишь одна мысль: «Не иди сюда, не иди…» Но шаги уже раздаются тяжелым набатом в предрассветном полумраке квартиры, и Эцио кажется, что именно так звучали бы шаги палача, родись он в эпоху Ренессанса, таким же молчаливым приговором застыли бы перед одним простым движением — нажатием на рычаг, — именно так бы не хватало воздуха в затянувшейся на шее петле… — Ты не в порядке, جميل. Мы едем в больницу.***
Сначала Альтаир ужасно испугался. Все его нутро захватил обжигающий, переворачивающий внутренности страх с отчаянно горьким привкусом вынужденного ожидания, самопоедания, самоненависти — как же не спохватился раньше, медлил, глупил… А потом он разозлился. Когда понял, что Эцио и врач уже хорошо знакомы. Когда взгляд супруга все чаще изучал бледные, как и он сам, плитки, а не золотистые глаза напротив. Когда из истории болезни выпали результаты анализов трехмесячной давности. — Аль, я… — Заканчивай предварительные ласки и говори все сразу, — на них мгновенно обернулось несколько пациентов, но Альтаиру было все равно. Злость кипела в нем как в котле с закрытой крышкой, она не выходила выхода, рвалась наружу клубами густого пара и грозилась в итоге обжечь его самого. — Почему ты мне ничего не сказал? — Я думал, это несерьезно… А потом не хотел тебя напрягать, ты же весь в работе, словно кобыла в мыле… — Черт, ты реально пытался справиться с этим сам?! Веки итальянца сами по себе зажмурились. Было страшно. До трясущихся коленок, мышц, налившихся свинцом, нет, черт побери, все налилось этим свинцом, гребаной тяжестью, груз оседал на плечах неподъемными гирями, что были массивнее всех его грехов, всего отчаяния, всего его молчания… Альтаир развернулся и чуть ли не бегом направился к выходу. И пропал.***
Он появился через неделю. Бледный. Замученный. С взглядом, состоящим, казалось, из одной только боли, мешками под глазами чернее ночи. В прошлые времена Эцио пошутил бы, что в таких «карманах» можно несколько бутылок вина из магазина утащить, но колкости застревали в горле, а на глаза накатывались слезы от одного только взгляда на осунувшегося мужа. Итальянец тут же закрутил вокруг него взволнованной птицей, хотя скорее курицей-наседкой, с тихими причитаниями. Снять с супруга обувь, верхнюю одежду, проводить на кухню, усадить на стул, наложить еды и уткнуться лбом в неподвижную макушку — и дышать, дышать, дышать. Захлебываться внутренней истерикой, но молчать, порывистыми, рваными движениями касаясь все еще холодной кожи. Скользить пальцами от коротко стриженных темных волос до мускулистых плеч, ногтями оставлять красные полоски, не до крови, нет, просто чувствовать, чувствовать его всего, в своих руках, своей кожей, всеми своими рецепторами… И вновь задыхаться от отчаяния. Альтаир не притронулся к еде. Услышав рваное дыхание супруга, он медленно встал на ноги, повернулся к тому лицом и впился неожиданным поцелуем в обкусанные за последнюю неделю губы, тут же прогрызая те до крови, до гребаного металлического привкуса во рту, на языке, внутри, лишь бы избавиться от давящего ощущения собственной никчемности, вспомнить о самом главном — это его муж, и Аль любит его так, как никогда раньше не любил, потому что Эцио это чистое сносящее крышу безумие, ветер в горах, насыщенные краски, молодость и свобода, старость и смирение, юношеская задорность и потрепанная годами мудрость, чертова целая Вселенная, каким-то чудом попавшая в его руки. Потому что Аль всегда хочет целовать Эцио, а Эцио хочет целовать Аля, потому что он единственный, кому он позволяет себя так называть. Потому что его جميل — посланный Аллахом дар, и сириец просто не может потерять его. У крови и слез соленый привкус, и они смешиваются между собой, и молчаливая клятва Альтаира связывается ими в молитву, отчаянную, полную жизни и эмоций, ярких и чувственных, болезненных… Как и сам поцелуй, который не разрывается до того момента, пока им не хватает воздуха, и Эцио не собирается заходиться в новом приступе — он сцепляет руки на шее мужа и вновь целует его до того глубоко, что у Аля подкашиваются ноги. И они сползают на прохладный пол — да и черт с ним, на кухне ужасно жарко! — перевиваются руками и ногами подобно корням одного дерева, которых более не разрубить ни одним топором, ничем, абсолютно ничем, потому что они сами — это бурлящее чувствами что-то, то, что не поддается объяснениям, не отвечает на вопросы, не реагирует на ругательства, а существует, бьется за жизнь, имеет на нее право… Пробегающий мимо кот пугается летящей в него одежды, ворчливо шипит и возвращается обратно под елку, а Альтаир уже целует шею Эцио, оставляет на ней багровые кровоподтеки — пусть все видят, — следы укусов — только мой, — и просит прощения, просит его сбивчиво, порывисто, искренне, умоляет не ненавидеть. Итальянец, чья голова уже наполнилась дымкой, вначале непонимающе взирает на мужа, а затем срывается на плач, притягивая того к себе — зацеловать все раны, заклеить все трещины, залить их цементом, скрепить заново измученную душу, просто любить, отдавая всего себя без остатка. Не был дома неделю — черт с ним, — главное вернулся, такой нужный, такой необходимый, такой родной. И любит его как прежде и даже сильнее, намного сильнее, вырывая из груди сдавленные стоны вперемешку с горячим шепотом, выцеловывает дорожки слез, тихо порыкивает и клянется, клянется, клянется… — Я до конца с тобой, جميل, — на рваных выдохах, раз за разом, как мантру. Как самую непреложную истину. Ведь ничто более не истинно, кроме Аля, и все дозволено, лишь не врать ему больше, все переносить вместе, как один организм, одно единое существо. И на волнах наслаждения качаться вместе, когда жестокая реальность трясет их тела на полу остывающей кухни.***
Когда за окном крутятся в до неловкости медленном танце снежинки, когда мороз длинными пальцами щиплет прохожих за щеки, когда в воздухе летает запах наступающего Рождества — карамель, имбирное печенье и свежая изумрудно-синеватая хвоя, — все вновь замирает. Альтаир улыбается. Он всегда любил зимнюю пору, пусть и беззастенчиво скучал по осенней мороси, поливающей ростки его внутренней пустоты, забирающей отныне вечные мысли. Он всегда любил заснеженный декабрь, яркие витрины. Он всегда любил привкус главного праздника зимы на самом кончике языка, как раз там, где лучше всего ощущается сладость уходящих лет, пусть чертовски полных ужасными событиями, но все же терпкого, не приторного. Шарф сползает с подбородка, но парень не обращает внимания на колющийся острыми иголками мороз, а лишь ускоряет шаг. Дом так рядом, а там его ждет покой, а значит, все будет хорошо. Обязательно. Ведь в углу его маленького, но уютного, зала стоит сверкающая разноцветными гирляндами елка, под ней сопит свернувшийся в клубочек кот, а на кухне тихо играет Sam Smith. Он улыбается, краем глаза подмечая проснувшегося кота, вальяжно вышедшего в коридор, но воспоминания взрывают голову не хуже крепкого арака. Аль сидит в кресле-качалке, на фоне играет мелодичная «Say it first», и он устало приподнимает кончики губ в попытке не скривиться от грызущей изнутри боли. Эцио нет уже несколько лет.