vanitas

У него взгляд — безумно усталый, такой, что Персефона хочет прижаться щекой к щеке, со спины подобраться, обнять, голову положив на плечо. Белизна ночной сорочки, упавшей с её плеча, выделяется в темноте, контрастирует с его тёмными волосами, обгоревшей кожей и пиджаком. Что случилось, она не спрашивает — он и не ответит. Бессмертный бог, который не простил ей сквозь века нелюбви и зародыша жалости, острой, неумолимой, увиденной в её глазах им в тот день, когда он сползал по стене, зажимая пальцами сорванную, лоскутом, кожу плеча и кровавое месиво раны. Новые боги не верят в бессмертие старых богов. «Люди перестают верить в нас», — она слышала, затаив дыхание, как он говорил это, давно, ещё до того, как испытал на себе её жалость, её острую жалость к живому существу и живой боли. Персефона хочет прижаться щекой к щеке, подобраться со спины, уложить голову на плечо, уцелевшее — пока, и хочется верить ей, что надолго — в не её битве со временем и неверием в могущество бога Аида. Персефона не делает ничего, зная, что получит в ответ лишь цепкий, пронизывающий жар взгляда владыки подземного царства, и не получит ответов, не получит расслабленных рук, что сейчас так напряжены, что видно, как бьются вены, толкая кровь, много крови, много-много крови, пролитой им уже в неравной войне, проигранной им, не желающим сдаться и проигрывающим неизбежно и горько. Когда-то придёт конец, и его могуществу, и его силе воли, и его мудрости веков, и его гордости — нет, последнему разве придёт ли? Пали статуи, но боги, разве боги — она не могла стать богиней, и её минует день, когда силы иссякнут, но что будет с ней, когда не станет и его гордости, когда взгляд, горящий сейчас головёшками в темноте, тлеющий углями неукротимой гордости её мужа, потухнет, зашипит, окатанный водой, пшик — и лишь пар? Персефона хочет думать, что с ней станется то же, что станется с ним, с Аидом, отразится в её судьбе, и хочет верить, что с ней станется больше, что в его гордости, униженной новыми религиями и а-те-истами, хватит места принять её знание, как им выжить двоим в новом мире. У него взгляд усталый, и это — не её война, но она — не безвольна; он не знает, занятый своей обречённой на проигрыш битвой, сколько дней без него Персефона искала ответы. Уговор о полугоде, о котором он не забывает, как бы сильно ни был занят войной, как бы ни хотел — не слепая, она видит, видит всегда — удержать её лёгкую поступь по лестницам и галереям в мир, который больше не ждёт её, чтобы возродиться, восстать от мёртвого оцепенения её погребального плача по безвозвратной молодости и невинности дней. Персефона никак не может понять, отчего же он не остановит, в своём упрямстве отношения к ней, отчего никак не сможет сказать. Перссефона всё видит — и Персефона уходит, чтобы искать, ловить тени мужа и чужие слова, чтобы знать, как укрыть его в новом дне, в который он не сможет идти. Кербер послушно лижет руки Аида, получая окровавленный кусок мяса — оленина, убитый на охоте поклонник Артемиды, но охота нынче, охота совершенно иная, и Актеон, рождаясь и умирая в новых и новых кругах, вырождается в неимоверную пошлость — и Персефона не произносит вслух опасений, что преданный — и единственный, отчего-то упорно верит муж — его единственный друг не сможет переварить свежего мяса убитого Актеона. Аид всё не ложится в постель, на краю, и она замечает в отсвете демонических пастей, пламени по его пальцам, сломанные, сточенные в кровь ногти и сбитые в мозоли ладони, когда-то давно не знавшие её ласки и не узнавшие за века, а теперь — теперь не узнающие, может быть, когда новые боги найдут способ убить бессмертного бога. — Ложись, — шелест-шёпот, дуновение ветра, пугающее её саму; белоснежная сорочка резка, как резок будет — Персефона знает давно — немой укор её нерасплесканному участию и её нежности, не понятой им; нежные пальцы, не знавшие ни прялки, ни меча, ни струн арфы, коснулись его не тронутого — пока, это только пока, и хочется верить, пусть она и знает, что никогда — плеча, — рядом. Кербер сворачивается у ног владыки, подняв огромные морды на колени Аида, и погружает во мрак комнату, прикрыв пасти по раздумью и остановившись на том, что у ног господина лучше, чем в изножье постели. Усталый взгляд, остановившись на пальцах Персефоны, на собственном плече, не становится резким. Она не знает, что было там, наверху, она не ждёт, что он скажет хоть что-то о том, что запретно для неё в его знании другой, далёкой, в веках растерявшей увиденное им в ней в далёком дне, Персефоны. Владыка подземного царства не молод, и горячая кровь остыла ко встрече с ней, и привязанность — она не звала любовью то, что вспыхнуло от мрачного мужчины с проседью в чёрных волосах, с печатью времени, безжалостного и к бессмертным богам, к её чистому девичьему счастью жить в мире. — Ты хочешь уйти насовсем? Бежать, пока можешь — Персефона прочитывает не сказанное, и комок панического страха прокатывается по горлу в желудок и просится вырваться из горла в уста и на волю. У него голос — тяжелее камня, который вкатывает каждую крупицу вечности в гору Сизиф. Война начата не им, но проиграна им. Персефона не умеет уйти; она и не хочет уйти, сколько бы ни оставалось до времени, когда и здесь их найдут и придут за ним, за ней, которая остаётся верна защите его от его же оков, опутывающих бессмертного бессильного бога. Персефона не умеет назвать любовью того, что вливается в её руки и шёпот ночами уснувшему подле. — Нет.