Часть 1
8 февраля 2019 г., 17:12
1. Михайловское
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань! — на этих словах Пушкин остановился и выпил водки.
— Гений! — сказал Пущин. — Когда прода будет?
— Работаю, — загадочно улыбнулся Пушкин. — Как только, так сразу.
— Нас не забудь, — вставил Дельвиг. — Друзья первыми должны читать твои шедевры!
— Конечно, первыми! — Пушкин хватанул рюмку домашней настойки. — Только для вас и пишу, кругом немытая Россия, вы одни меня мотивируете! Не будете читать — не буду писать! Я без вас никуда.
— И не надо без нас! — пьяно гаркнул Кюхельбекер. — Надо с нами!
И он полез обниматься сначала к Пушкину, потом к остальным, напоследок прихватил и сенную девушку с графином морса.
— Лошади поданы, — огласил новость лакей.
Господа направились на выход, по дороге разбирая шубы и шляпы. Путь предстоял неблизкий.
2. Поместье Дельвига, три недели спустя
— Господи, радость-то какая, — всплеснула руками жена. — Ты вернулся.
— Маша, отойди, — Дельвиг вывалился из кареты и его тут же вывернуло в клумбу возле ворот. — Проклятые дороги, грунтовка еще ничего... — он опять содрогнулся в приступе тошноты, — а чертовы мостовые... У меня сотрясение мозга и не мылся я с последних перекладных, это уже недели полторы будет. Кажется, у меня вши.
— Сейчас баньку истопим, — жалостливо сказала жена. — Доведет тебя эта проклятая литература до могилы.
— Ничего ты не понимаешь, — ответил ей Дельвиг, вытирая лицо платком. — Пушкин наше все.
Маша не слушала, давала ключнице распоряжения, одной рукой придерживая округлившийся живот, которого не заметил муж. Внезапно во двор влетел посланный в ближайший город лакей, вместо покупок размахивая белым листком.
— Телеграмма! — проорал он. — От Пушкина! Вторая глава готова, зовет-с!
3. Поместье Кюхельбекера, четыре месяца спустя
— А я сказала — не пущу, — Анна встала поперек двери, раскинув руки. — Ты с прошлой поездки неделю пролежал с лихорадкой, и вот опять?
— Надо ехать, — Кюхельбекер, охая, скинул с головы грелку. — Если мы читать не будем, он писать бросит. Нервные они все, писатели-то, зависимые, пока до издательства дойдет... А ну как вправду не увидит Россия Онегина?
— А я тебя не вижу, — заплакала Анна. — Раз в четыре месяца у станционного смотрителя повидаться на бегу — это разве жизнь?
— Нельзя думать только о себе, — пафосно заявил Кюхельбекер, стягивая халат. — Россия не простит.
— Крестьяне горькую пьют по кабакам, оброк не платят, недавно колокольню спалили, — Анна загибала пальцы на руках, подсчитывая потери. — Больницу всю без тебя растащили, в школе козы пасутся. И что сказать маменьке, они с сестрицей на твои именины уже выехали. Что ты поехал третью главу слушать?
— Именины... — Кюхельбекер на секунду заколебался. — Без меня справите. Там Онегин!
4. Почтовая станция на пути к Михайловскому, год спустя
— Никак, Пущин? — Дельвиг близоруко прищурился в сторону разобранной кареты. — Не признал бы в таких обносках и бороде.
— На себя посмотри, — огрызнулся Кюхельбекер. — У меня тоже последние сапоги на постоялом дворе свистнули.
— Скоро нас за беглых каторжников принимать будут, год мотаемся в Михайловское, а Онегину этому конца и краю нет.
— У Пущина лошадь пала на третьей главе, — припомнил Кюхельбекер. — А после четвертой главы я тиф подхватил на станции, хвала Николаю-угоднику, доктора откачали.
— Лошадь что, — злобно ответил Дельвиг. — У меня жена родила, а я ребенка до сих пор не видел. Только к дому — новая глава, поворачивай оглобли, беги, неси мнение, а то бросит. А я, честно говоря, с этой тряской по колдобинам вообще перестал понимать, что там у него происходит. Татьяна-то сейчас с кем? С Ленским или с Онегиным? Или вообще с Ольгой?
— А хрен ее знает, — вяло ответил Кюхельбекер. — В последний раз она вроде в Москву подалась. Может, повезет нам, найдет он ей там кого-нибудь и все кончится?
— Ай вон ту белив, — закрыв глаза, прошептал Дельвиг.
5. Опять Михайловское, два года прошло
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
Странное молчание заставило Пушкина отложить листы и поднять голову на милых друзей.
— Что-то не так? — дрогнувшим голосом спросил он. — Не нравится? Если не нравится, так и скажите, я вообще сейчас все удалю! Не было в мире Онегина и не надо! Пусть вон Хераскова читают, кому скучно!
— Сколько до конца? — вместо ответа хмуро спросил Пущин. — Только честно. Как дворянин — дворянину.
— Не знаю, — растерялся Пушкин. — Это же творчество, музы, аполлоны, и прочие эфемеры. Может, три-четыре главы еще и эпилог, если настроение будет...
— Что?
Впервые Пушкин заметил, что лица друзей имеют какой-то землисто-серый оттенок, а Кюхельбекер вообще обзавелся костылем. К чему тут костыль и что с ним случилось, спросить как-то сразу не довелось, а теперь уже было неловко, и Пушкина кольнуло чувство вины. Сколько времени он пишет? Что у друзей за это время произошло, чем они живут? Вот ведь не додумался хоть раз в год послать узнать хоть кого-нибудь, дубина.
— Две главы, — дрогнул он, сдавая позиции.
— Без эпилога? — прищурился Дельвиг.
— Без, — жалобно ответил Пушкин.
— Ладно, пиши, — ответил за всех Кюхельбекер, поднимаясь и опираясь на стол. — Приедем. Имение я все равно уже продал, а там как бог даст. Вечно никто не живет, а два раза не умирать. Тут хоть для дела.
— Прорвемся, — отозвался Пущин, уже год как больной туберкулезом и отказавшийся ехать на воды.
Няня дряхлой рукой из угла монотонно крестила всех подряд без разбора. За морозным окном Михайловского высоко стояло солнце земли русской.