Командиры и друзья

— Вы можете… оставить меня здесь. Иванков смеётся, будто услышал очень удачную шутку. — Отличная попытка. А теперь поднимайся. Инадзума качает головой и смотрит на свою нелепо вывернутую ногу; ему не подняться, не стоит даже и пытаться. — Мы тратим время, — он хладнокровно смотрит на Иванкова снизу вверх, смотрит умоляюще и одновременно со своим обыкновенным достоинством, ничуть не пошатнувшимся ни во время сражения, ни после поражения. — Идите. Со мной ничего не случится. Вернётесь за мной, когда победите. — Ты же можешь стать бумагой, — предлагает было Иванков. — Ах, да… На Инадзуме — цепь из кайросеки, всего одна тонкая цепь, но он весь обмотан ею и ничего не может: ни помочь, ни позаботиться о себе, он может только ждать и рисковать собой в этом ожидании, вот самая большая из его услуг сейчас. — Не говори глупостей. Я тебя понесу. — Иванков уже протягивает руки, когда Инадзума говорит — совсем не резко и совсем не громко, но очень строго, будто он здесь главный:  — Прикосновение к цепи вас ослабит. Нельзя тратить свои силы впустую. Вы наш командир, вы должны победить, — он будто лекцию читает, и для окончательно степенного вида не хватает только потерянного где-то бокала вина. — Всё происходящее здесь бессмысленно, если вы не победите, задержавшись возле меня. — Он заканчивает не колеблясь: — Я так хочу. Это моё желание. А теперь уходите. Иванков слушает его очень внимательно, отступает на шаг, на два, на три шага, а потом прыгает вперёд и, коротко примеряясь, берёт Инадзуму за талию, подхватывает, как игрушку. Цепи из кайросеки замедляют его бег, пьют его силы, но этого, конечно, недостаточно, чтобы остановить короля окам. — Признайся, — говорит Иванков, когда всё закончилось, когда он, согласно предсказаниям Инадзумы и одновременно вопреки его предостережением, одержал верх; когда сам Инадзума удобно устроился на кровати с перебинтованной ногой, — признайся, что ты всё это говорил не всерьёз. У Инадзумы всё написано на лице. И я с радостью отдам за вас жизнь, и вы не должны рисковать ради меня, общая цель важнее, и ещё много, много других лозунгов, отражения бесконечной преданности, в которой никто никогда не сомневался. — Конечно, не всерьёз. — Инадзума вдруг сдвигает с лица очки, которые никогда не снимал, находясь в теле мужчины, и его взгляд вовсе не такой уж категорично серьёзный, как можно было ожидать; в нём плещется задор, который обычно можно отыскать лишь у его женской половины. Или он всегда был у обеих его ипостасей? — Я бы смертельно обиделся, если бы вы по-настоящему оставили меня там. — То есть это была проверка? — Иванков даже пританцовывает от восторга; это лучшее, что он мог ожидать. — Ты проверял, способен ли я на такую гадость? — Да, простите, — Инадзума явно не старается над этим мимолётным извинением. — То есть, я, конечно же, не сомневался, но… просто порядка ради, — он вздыхает. — Я бы отказался считать вас своим командиром. — И это абсолютно правильно! — с воодушевлением соглашается Иванков. — Я никогда не оставлю друга на произвол судьбы. Всегда можно найти другой способ, — он задумывается на мгновение. — Признайся честно, ты боялся, что я не пройду твой тест? Инадзума отрицательно качает головой. И улыбается — это огромная редкость; правда, улыбка скоро сходит с его лица, и он снова кажется очень сосредоточенным, и именно так, очень сосредоточенно, он отвечает предсказуемое: — Разумеется, нет. И, наверное, вы должны сердиться на меня за эту сцену. — Ерунда. Все мы нуждаемся в проверке время от времени. Сила, влияние и возможности портят даже самых хороших людей, — Иванков долго молчит, словно вспоминает кого-то, а потом подмигивает. — Но я по-прежнему отличный командир, а ты мой лучший помощник. Самый преданный — из тех, кто предан тому, кем я должен быть, а не безвольно подчиняющийся каждому приказу. Инадзума только склоняет голову — как будто в знак благодарности за то, что его преданность остаётся взаимной. Но это, конечно же, никакое не откровение.