Ничего не значащие детали.

Нарине любила читать бабские романы. Про кораблекрушения, необитаемые острова, белые сарафаны. Для ягодок за сорок, когда доросла до этого возраста душой. Касдан не помнил, в какой именно момент это с ней случилось. Может быть, она всегда была полустарушкой «второго возраста». В любом случае, в этих романах ещё не было фетиша на тоненьких девочек, что сжигают яичницу, а потом, с невинным взглядом, кусают длинные ноготочки, и прикрывают левой ладошкой голое беззащитное плечико, с которого сползла рубашка парня или мужа, но, чаще всего, незнакомца, который, рано или поздно, перетечёт сначала в первое, а потом и во второе. Рубашка непременно светло-голубенькая. Даже если её цвет не указан, женщины всё равно представляют себе этот цвет соборных католических потолков, расписанных под небесную обитель. Его пацан никогда такой хренью не занимался. В смысле, не носил его одежду. Ну и за бабскими романами Лионель его никогда не заставал, хорошо. Яичницу Воло, кстати, тоже готовил превосходно — с томатами и четвертинками тостового хлеба. Иногда с розмарином, но это случалось редко — всё равно они оба плохо различали вкусы специй. Сначала, когда они только по-настоящему съехались, Седрик носил свитера и джинсы Давида — вылинявшие, в следах трепезы молей — маленьких дырочках —, пахнущих сначала серой затхлостью чулана, а потом самым дешёвым эдельвейсом из ближайшего продуктового. Потом, потихоньку, его гардероб стал пополняться новыми, или относительно новыми вещами — светлыми водолазками, брюками без идиотских стрелок, пиджаками с налокотниками, к которым русский пытал странноватую и неожиданную страсть, туфлями на длинных шнурках, которые приходилось обрезать и подплавливать зажигалкой. В шкафу Касдана не было специальной полки, предназначавшейся Волокину, принадлежащей ему. Свои пожитки он хранил в раскладном диване и развешивал на спинках кухонных стульев. От его штанов всегда пахло пылью и старыми шерстяными одеялами, а водолазки выставляли напоказ пятна от кетчупа или соуса BBQ, или сырного майонеза, или соевого. Смотря на то, что удалось прихватить с собой из макдака. Касдан долго не мог решить дилемму — брать себе эти чёртовы соусы, не брать… С одной стороны, признавал он только чесночный, с другой — парнишка, по мерзкой и абсолютно не экономной нариковской привычке, всегда набирал себе по три упаковки фри, и своих двух соусов (больше он не брал, говоря, что и так их разоряет. Касдана, перед тем, как он смирился, тоже долго поражала эта логика) ему не хватало. В конце-концов, армянин нашёл компромисс между двумя кусками своей души. Тоже брал два соуса — конечно же, чесночный, и какой-то ещё. В чесночный макал картошку как обычно, а в другой — всего один раз и страшно морщился при этом. А потом, взглянув на погрустневшего от такого быстрого окончания собственных соусов Волокина, подталкивал этот самый «какой-то ещё» соус, ссылаясь на то, что не может есть «эту дрянь». Наверное, Воло знал об этом, а потому ел с каким-то странным видом — уже не грустным, скорее, задумчивым и каким-то неуловимым, непонятным. Домой они возвращались поздним вечером, сперва весной, потом летом, потом осенью. Сперва Воло ходил в давидовом пальто, потом в давидовой футболке, потом в собственной куртке-авиаторе. Касдан все восемь месяцев их поздних возвращений носил чёрное пальто, то самое, в котором уснул на концерте ангелят-нацистов. Шестидесятилетние «ещё тебя переживут», по огрызаниям самого армянина, кости ломило практически круглогодично. Они возвращались и чистили зубы. Всегда — вместе. Леон, конечно, доверял. Но всё ещё боялся. Когда русского не было дома, он переворачивал ванную комнату вверх дном, в в поисках героиновой закладки, а потом, не находя, гордился и закрывал глаза руками и облегчённо вздыхал. И, конечно же, успевал убрать к приходу Седрика. Лёжа в постели и сидя на кухне, стараясь не прижиматься спиной к спинке стула, чтобы не помять чужую одежду, Касдан часто думал, что скажет Воло, если тот застукает его за «раскопками». В голове всплывали какие-то сентиментальные обрезки фраз, будто из тех самых бабских романов: «ты единственный смысл», «я доверяю, но боюсь за тебя», «у меня дрожат колени». Это звучало очень эгоцентричного, и даже не по-женски — по-пидорски. Признания старого пидораса. Господи, почему же это так мерзко и так смешно? Лионель не знал, а потому засыпал очень быстро, или был немо благодарен скоро запипикавшей микроволновке. Просто Воло был милым ребёнком — с чёрным кудрями, алыми губами, неправильно характеризующими его, как «маменького сынка», и светонепробиваемыми серыми глазами. С тонким не русским носом и волевым упрямым подбородком. С густыми бровями, слипшимися ресницами, мудрой складочкой на лбу. Всей этой хуйней, за которую его хотелось отвести в парк артакцион, и выиграть в тире зайчика, и накормить клубничной сладкой ватой. Он этого заслуживал. Этого, а не лимонного сока, марли, спирта, чайной ложки, зажигалкового огня, и настоящей белой смерти в коричневом пакетике, будто бы из-под выпечки Касдан ничего не находил, быстро убирал, и они дальше жили обычной жизнью, которая не характеризовала их, как отца и сына, или друзей, или кого бы там ни было ещё. Они были напарниками по призванию. В одно время и одновременно, после завтрака, садились за работу — Касдан за свою книгу, Воло — шёл в свой отдел. В обед Касдан звонил Воло, и орал, что через десять минут заедет к нему и привезёт обед. Орал, чтобы предвосхитить ленивые отмазки о «сложном деле». В восемь часов Седрик возвращался, и они вместе смотрели фильмы — Касдановы нуары и Волокины артхаусы. В десять часов шли гулять — относили просмотренные фильмы в почти-что-закрывшуюся фильмотеку и брали новые, на завтра. Покупали в красивом зелёном ларьке с, зачем-то, псевдо-лепниной, сигареты с газетами. По субботам — культурные проспекты на воскресенье, зная, что, скорее всего, никуда не пойдут и целый день проваляются в постелях, лениво обсуждая дела Седрика. Воло начинал заговаривать о том, что хочет вновь начать самостоятельное расследование, а не тухнуть в участке. Касдан нервно сглатывал слюну и побыстрее затаскивал русского в какой-то фаст-фуд. Он знал, что Седрик не пропадёт. А ещё он знал, что мгновение, ради которого живут все копы, у них уже было — общее, одно на двоих. Оно не повторится даже на «самоволке». А ещё он знал, что новый шрам может не украсить Волокина, а изуродовать. Украсть тёмные глаза, перебить тонкий нос, распороть алые обманчивые губы. В фаст-фуде происходила махинация с соусами, обсуждение фильмов. Всё, что угодно. Возле них, спокойно закусывающих истории о распотрошенных телах двойными чизбургерами, в любой макдачный час-пик было много свободного места. — О Господи, что же за мерзость. — вскрикивал Касдан, отталкивая соус в (как удачно) сторону Седрика. Тот вздыхал, стряхивал соль с пальцев, менял руку, на которую облакачивал обветренные щёки, и загребущей пятернёй окончательно приближал пластиковую баночку к себе. — У вас слишком изысканный вкус, как для мента и писателя. Не находите, папаша? Касдан хмыкал. *** Жёлтая полоска погрузилась в соус. Мягкая, она скоро размокнет окончательно, если Волокин продолжит буравить взглядом дырочку в разводчастом стекле фаст-фуда. Касдан утомлённо подпирает собой красную ненадёжную стенку, и зевает почти ненаигранно, только лишь театрально прикрывая рот, а после чуть зло щурится. — Мы впитаем в себя все осадки Парижа, если не успеем домой до дождя. Слышишь, как гремит? Жри быстрее… — Касдан. — /Пожалуйста/. Волокин улыбается и всасывает, будто какие-то спагетти, разбухшую картошку. А потом его улыбка растёт, ровно в тот же миг, когда ударяет вторая или третья молния, и это действительно выглядит немного жутко, как в тех клишированных нуарах или даже фильмах ужасов первой половины двадцатого. — Касдан… — Седрик прячет улыбку в рукавах чёрной кофты, будто пытается выдать непомерно растянувшийся рот за простой насморк. — Этот соус действительно так ужасен? — Видимо да, раз даже тебя так скривило. Всё, пошевеливаемся, я отнесу подносы… За молнией не поспевает звук, ливень совсем далеко, но в тот момент, когда гром заставляет вздрогнуть добрую половину всех посетителей, к Касдану по натертой поверхности стола скользит почти полная упаковочка соуса. — Вам уже напрочь отбило рецепторы, да, папаша? Седрик смеётся. Держащаяся на одном только уголке баночки фольгированная плёнка — на ней серые полосы. Касдан докатился до жизни такой, что перепутал соусы и отдал свой вместо… «Цезаря»? Что это ещё за приблуда? «Окончательно раскрыли.» Леонель смотрит в стол и его пробирает на смех, и он насчитывает ещё двенадцать секунд до того, как после новой молнии прогремит новый гром. — Мы промокнем до нитки, — констатирует Касдан, наигрывая пальцами по столешнице какой-то заевший ост, а потом собирает подносы и выбрасывает остатки, выходит на душную, продрогшую, дышащую паром улицу, где небо гремит и чуть ли не раскалывается, и говорит снова. — Кому и куда ты впихнул наш единственный зонт? — Вздыхает, снимая пальто и распрямляя над ними, хотя пока на асфальт не упало ни единой солёной капли. Волокин берётся за подол и натягивает, и вот над ними — тинт. — У нас его никогда не было, папаша. По крайней мере, когда я появился. — Это, значит, у меня нужно спрашивать? Седрик усмехается и глаза его всё так же не пропускают свет. И Леон наконец понимает почему. Они его просто-напросто источают.