Выстрел?

      Пётр оглядывается почти что воровато, на сердце словно камень лежит, а на душе и того хуже — нет там ни кошек, ни собак, никого с когтями, просто горько и неуютно. Просто пусто. И Каховский понятия не имеет, что с этим делать.       Он смотрит, как площадь заполняется его соратниками, его друзьями, печально улыбается, словно бы это его они пришли свергать, а не Николая. Николая. На этом имени мысли вдруг сбиваются с намеченного пути, и в сознании будто бездна разверзается. Он не хотел это вспоминать, он клялся себе, что не станет об этом жалеть, но всё пошло совсем не так, как Пётр изначально ожидал. Точнее сказать, не пошло. И теперь Каховский, опершись на холодный камень фасада, со странной горечью в сердце воскрешает в голове то, что вообще-то обещал не воскрешать. Но соблазн слишком велик.       Они встретились нечаянно, в саду, словно бы это был роман, а не настоящая жизнь. Николай бросил на Каховского горделивый взгляд, чуть кивнул, Пётр же по-солдатски резко, как-то неловко отдал ему честь, смотря чуть исподлобья. Одет он был плохо, неопрятно — денег едва хватало на еду, а прогуляться вышел из-за того, что больше ничего не оставалось делать — слишком опостылело сидеть в четырёх стенах. Но Николай, кажется, не обратил на его бедственный вид никакого внимания, только подошёл ближе, протянул руку, улыбнулся.       — Как вас зовут? — спросил он приятным низковатым голосом.       — Каховский. Пётр Григорьевич Каховский, — сбивчиво ответил Пётр, не ожидавший такого интереса к своей персоне. — А вы?..       — Да, Романов. Николай Павлович Романов, — он позволил себе усмехнуться. — Рад знакомству. И что же это вы, Пётр Григорьевич, столь неподобающе для дворянина одеты?       Тогда Николай выспросил у него всё, едва ли душу не вытряс, но заставил рассказать, как есть. И Каховский рассказал, рассказал, не тая ничего, разве что не заплакал в конце — настолько ему оказалось плохо и тяжело — он и представить не мог.       Романов его выслушал, утешил, похлопал ободряюще по плечу, утверждая, что всё ещё образуется, а затем проводил до дома, словно он был не принадлежал к императорской фамилии, а был его давним другом.       Пётр отчётливо помнит, как на следующее утро ему принесли деньги, одежду, еду и записку от Николая. Тот велел ему явиться на прежнее место, видимо, хотел общаться и дальше, и Каховский согласился, даже не думая над решением — ему было ужасно одиноко, а Романов виделся чуть ли не посланником Божьим, готовым обеспечить ему хоть какое-то общество.       — Интересный вы человек, Пётр Григорьевич. Что вы такого находите в революции? — спрашивал Николай, потягивая вино и глядя на солнце, лениво прищурившись и позволяя ветру трепать волосы.       — Она всё на свои места ставит, — сдуру брякнул Каховский и лишь потом понял, что сказал. Но Романов не рассердился, не приказал посадить его в темницу, лишь рассмеялся.       — Я не тиран, — добавил он, поймав непонимающий взгляд Каховского. — Я не пытаюсь вас проверить, я всего лишь спрашиваю ваше мнение, и оно кажется мне любопытным. Если бы я хотел слышать лесть, я бы попросил об этом чиновников моего брата. Я не сержусь на вас за правду.       — Да это… — с перепугу Пётр путался в словах, забывал, как надо говорить, хотя его немало этому учили. — Я…       — Успокойтесь, выпейте вина, а потом говорите, — по-дружески мягко посоветовал Николай. — Мы никуда не торопимся, я полагаю.       — Да, конечно. Спасибо, — кивнул Каховский и с перепугу махнул полный бокал. — Ох…       — Право, вы не на приёме, — махнул рукой Романов. — А давайте уже наконец вести себя по-человечески. Мы всё-таки друзья.       Пётр ухмыляется своей же глупости. Как легко он поверил в то, что окажется достоин, что окажется ровней этому человеку, бесчестному и эгоистичному, как легко согласился и покорно играл так, как этого хотел Николай. И как сильно ошибся. Романову никогда не были интересны его чувства, и сам он никогда не чувствовал, лишь смотрел, что его новая кукла станет делать в той или иной ситуации.       Каховский вздрагивает от собственных мыслей и той боли, что тут же пронзает его душу, во всяком случае то, что от неё осталось. Ему тяжело это вспоминать, ещё тяжелее осознавать, что всё то время, время, что Николай его обманывал, он был безбожно счастлив и ничего лучше и желать не мог. А ещё тяжелее Петру понимать, что так хорошо ему уже никогда и ни с кем не будет. Каховский не готов себе признаться в том, что всё ещё продолжает любить холодного и неприступного Николая, и готов хоть на коленях за ним ползать, лишь бы не ощущать это разрывающее изнутри одиночество, ощущать, что он никому не нужен. Каховскому от этого слишком больно. Гораздо больнее, чем от лжи и предательства самого дорогого человека на земле.       — Ну что ты смотришь, словно я понравившаяся барышня? — Николай поймал его взгляд, улыбнулся, и у Каховского от этого приятно сжалось сердце. Ему ещё никогда не улыбались так. Это ужасно грело душу.       — Да ничего, — махнул рукой Пётр. Не признаваться же, в конце концов, в своей неправильной любви. Она с ним случилась совсем недавно, и Каховский понятия не имел, что с этим всем делать: ему было стыдно, ему было непривычно, ему было гадко от самого себя — как можно любить мужчину? Себе подобного? Как он вообще сумел определить, что его чувства зашли дальше дружбы? Каховский даже сам себе не мог признаться, каким способом он до этого дошёл — настолько ему противно и тяжело было это хотя бы принять. О том, чтобы переосмыслить, и речи не шло — это оказалось выше его сил.       — Это ничего длится уже пару недель, и я начинаю волноваться, — как бы невзначай заметил Николай, но Пётр хорошо понимал — от ответа он уже не уйдёт.       — Ты когда-нибудь любил? — смущённо спросил он, кусая губы, не зная, куда деться от стыда.       — Естественно, — Романов усмехнулся, и от этого Каховскому стало вдруг очень больно.       — Так вот… — ему было очень неловко это говорить, он даже не мог открыть рот, чтобы закончить фразу. — Так вот…       — Ближе к делу, — улыбка Николая вдруг стала ближе — тот сел совсем близко к Петру, так, что их лица едва ли не соприкасались.       — Я люблю тебя, — выпалил Каховский прежде, чем успел что-либо подумать. Он виновато опустил голову, вздрогнул, ожидая пощёчины или оскорбления, но вместо этого его вдруг… поцеловали? Пётр поверить не мог тому, что почувствовал, лишь немного скованно отвечал, неуклюже обнимая Николая за шею.       Откуда же ему было знать, что Романов притворяется и просто развлекается? Пётр качает головой — слишком уж счастье глаза застилало, чтобы он мог хоть что-нибудь заметить. Слишком пьянило его ощущение того, что он не один. И он купился на это, он доверился, а в итоге… А что в итоге? Остался у разбитого корыта.       Каховский ёжится под декабрьским ветром, тяжело вздыхает. И зачем он только это вспомнил? На душе совсем гадко, руку тянет пистолет, который так и хочется направить на Николая. А потом на себя — он жить тоже не останется. Незачем. Не с кем.       Пётр ужасно боится одиночества, а болезненный разрыв с Романовым сделал только хуже.       — Всё кончено, — сказал Николай, одеваясь. — Больше сюда не приходи, не надо.       — Как? — Пётр просто не поверил тому, что услышал. — Как?.. После всего, что между нами было… Никс…       — Что было, то прошло, — коротко отозвался Романов, затем обернулся. По его лицу Каховский понял, что ему всё же жаль.       — Но почему?.. Что я сделал не так? — глухо спросил он, испуганно посмотрев на Николая. — Что случилось?       — Люди сходятся и расходятся. Таков мир, — как-то виновато заметил тот. — Прости. Я тебя не любил, тут, видно, имело место быть нечто иное.       — Ты мне лгал? Лгал всякий раз, когда целовал, когда ласкал, когда?.. — у Петра не было сил это продолжать, ведь он прекрасно знал, что суть его вопроса Николай понял. Каховский не хотел верить в то, что их отношения, такие приятные и тёплые — лишь ошибка. Он ведь открылся этому человеку, он ведь всем с ним делился, да он через себя переступил, принял свои чувства и свою суть, лишь бы Николаю было хорошо!       — Как видишь, — произнёс Романов, поведя плечами. — Мне жаль.       Правду Пётр узнал нескоро — сначала он пил, шатался по улицам, плакался случайным прохожим, и лишь потом до него дошли слухи об истинной причине разрыва — Николай просто играл. Это всё не было даже коротким помутнением — ведь оно бы так или иначе значило любовь, но увы. Это оказалось лишь блажью заскучавшего царевича. И Каховский понятия не имел и не имеет, как с этим жить.       Он вновь оглядывается, вновь ёжится, вновь взвешивает в руке пистолет. Где-то около дворца мелькает тонкая фигурка — Николай, и Петру как никогда хочется раздробить ему пулей череп, раз и навсегда испортить надменное лицо. Он это заслужил, Пётр уверен.       Вряд ли декабристы будут жалеть его смерти. Разве что хрупкий и вечно мечтательный Рылеев расстроится, быть может, заплачет — он с теплом относится к Каховскому, вечно жалеет, вечно пытается чем-нибудь помочь. Более того, Кондратий был единственным, кому Пётр решился всё рассказать. Кондратий его выслушал, долго обнимал и пытался хоть немного успокоить. Кондратий сохранил его тайну и никогда не осуждал. Иногда Каховскому казалось, что Кондратий его любит, любит так же, как он сам Николая, но он всегда отметал эти мысли, потому что догадывался — это лишь то, что он хочет видеть. Но никак не правда.       Пётр всё-таки поднимает пистолет и целится. Рука дрожит, не слушается, пальцы словно из камня сделаны — не гнутся, только всё больше холодеют, становясь похожими на лёд. И сердце у Каховского сейчас такое же. И всегда таким было с самого расставания. На секунду ему становится всё равно, становится безразлично, словом, никак. И Каховскому от этого хорошо — ничего не болит, не рвётся, не умирает внутри. Этого хватает, чтобы взвести курок и прицелиться точно — не в Милорадовича, выехавшего успокаивать восставших, которого, вообще-то, надо как-нибудь убрать — в Николая, одиноко стоящего где-то не слишком далеко и с ужасом смотрящего на происходящее.       «Не ожидал предательства, да? А я его тоже не ожидал, я тебе тоже верил, я тоже надеялся, что всё будет хорошо, — думает Каховский. — Так тебе, получи. За всю ту боль, что причинил мне. Ненавижу».       Тут же горло сдавливают рыдания. Враньё, всё враньё, он Николая безмерно любит, он всё ещё не может без него жить, и завещание, уже готовое, лежит на письменном столе Каховского, а сам он вот-вот убьёт Романова и тут же отправится следом. Какое там ненавидеть…       Пётр прячет чувства глубоко внутри, начинает считать. «На «три» выстрелю», — проносится в его голове.       Но ничего так и не происходит. Он встречается глазами с Николаем, он видит его страх, видит его растерянность, и этого хватает, чтобы сердце оттаяло. Пётр, давно уже всё решивший, вновь бросается в ядовитый омут своей никому ненужной любви с головой и так и застывает с пистолетом в вытянутой руке. Он не может выстрелить. Он не может убить того, кого любит. Слёзы катятся по лицу, их сдувает всё тот же промозглый ветер, и Каховский искренне ненавидит уже самого себя — за слабость, за трусость, за клятвопреступление. Он снова чувствует себя никем, как и тогда, в безрадостные дни до и после болезненного, запретного романа, и это лишает его любых сил.       — Пётр! — звучит прямо над ухом. Оказывается, Николай заметил пистолет, заметил Каховского, заметил всё то, что не должен был замечать ни в коем случае. Не после того, что сделал.       — Пётр! — повторяет он, трясёт Каховского за плечи, и тот, резко обернувшись, едва не роняет пистолет и с силой отталкивает от себя Романова.       — Что, не наигрался? — шипит он, понимая, что ещё чуть-чуть, и сорвётся в истерику. — Не доломал меня до конца?       — Пётр, — более мягко продолжает Николай, и Каховский совсем не верит этой его манере. Уже обжёгся раз.       — Не теперь, — качает головой он, а в горле ком стоит горький и гадкий, липкий, хочется проглотить его или выплюнуть, но Пётр не может ни того, ни другого.       — Я понимаю, что… — начинает было Романов, но Каховский его тут же перебивает:       — Нет. Не понимаешь.       — Пусть так. Но теперь я хочу вернуться, — это звучит почти умоляющее, но он не слушает Николая, качает головой. Вот же чёрт, соблазняет, как Христа в пустыне, опутывает, снова хочет мучить. И от этого Петру совсем уж противно, совсем уж не по себе. Он чувствует себя до ужаса использованным, хочется смыть эту грязь, но он знает — это невозможно.       Спасение от всего того, что с ним сейчас происходит, всё ещё в одеревенелых пальцах. Каховский безумно, страшно улыбается неожиданно возникшей мысли, кивает. Ну конечно! Пусть живёт, пусть вечно мучается чувством вины! Хотя вряд ли он на это способен. Что же… Ничего, ничего, в конце концов в аду они будут гореть уже вместе. Такой расклад Петра тоже устраивает. Едва ли не больше предыдущего. Да, он слаб, он любит Николая и всё ещё не может его убить, но вот себя… Себя Каховский сейчас ненавидит особенно сильно, и это ему на руку. Он хочет прислонить дуло к виску, вскидывает ладонь с пистолетом, но Романов тут же резким движением выбивает оружие, хватает за запястье, виновато трёт, пока Пётр шипит от боли.       — Нет, — твёрдо говорит он. — Нет. Я не дам.       — Да что ты за человек-то такой?! — злится Каховский. — То ты меня гонишь, то явился тут и умереть спокойно не даёшь, то… Зачем всё это?! Что за жестокая игра?! Что я тебе сделал?!       — Я испугался ответственности, — констатирует Николай. — И мне за это очень стыдно. Я люблю тебя.       — И этим ты надеешься оправдаться?! — с яростью и обидой спрашивает Пётр. — Жалкими словами?! Ты… Ты понимаешь, что ты со мной сделал? — он уже себя не сдерживает, его несёт, и Романов это прекрасно видит — не сердится, лишь устало улыбается.       — Я не надеюсь оправдаться, я объясняюсь, — спокойно отвечает он. — Я хочу начать сначала, Пётр. Потому что теперь я не боюсь.       — Что, Россия тяжелее вышла? — язвит Каховский с какой-то странной надеждой — он не хочет спорить и ругаться, хочет только обнять и положить голову на грудь, хочет выплакаться и заснуть рядом.       — Нет большей ответственности, чем любовь, — качает головой Романов и лишь сжимает его руку. — А я люблю тебя.       И в этот раз Пётр всё же почему-то ему верит. От усталости ли, от страха, от тоски, но верит. Опирается на плечо, расслабленно смеётся, жмётся, ластится, словно верный пёс, забыв обо всём на свете. Восстание, Милорадович, товарищи… Ему сейчас не до этого. Стоит декабрь, а у Каховского на душу самая настоящая весна, как когда-то год назад. И теперь это уже никому не погубить.       «Наверное, — думает Пётр. — Я просто тоже люблю его. Тоже по-настоящему люблю, а не как тогда. Это, должно быть, многое меняет. Теперь уж я не ошибусь».       Ласковый, искренний и такой родной взгляд Николая только подтверждает его самые счастливые мысли.