Что навсегда осталось в стенах общежития

      В комнате было темно, лишь только тонкий луч отражавшегося в окне бледного растущего месяца чуть-чуть рассеивал вечернюю мглу. В декабре смеркается рано. И было тихо: четыре девушки-аспирантки, занимавшие просторную комнату в общежитии, знали, что субботний вечер – лучшее время для свиданий и прочих развлечений, которыми пока еще была полна предновогодняя Москва. Но пятая жительница комнаты в этот час безмолвно сидела у приоткрытого окна с зажженной сигаретой в руках, и жадно глотала то едкий табачный дым, то остро-свежий морозный воздух. Было бы неплохо накинуть шубку, платок и пройтись, хотя бы до внутреннего дворика-курилки, но Надя не хотела. Сегодняшний день (и утро, и тем более – вечер) настолько лишил ее всяческих душевных сил, что казалось, вместе с ними полностью ушли и физические.       Сколько же сейчас времени? Может быть, далеко за девять перевалило. На стене звонко тикают ходики, но стрелок в потемках не видно, а лампочку зажигать не хочется. И не потому, что резкий электрический свет неприятно взрежет глаза после того, как они приноровились к сумеречной темноте, нет. Просто Надя знала – зажги она свет, придется поневоле заниматься кучей самых разных мелочей: расстилать кровать ко сну, снять, наконец, ботинки, чулки, перепроверить собранную на понедельник сумку со стопкой нужных бумаг – материалов по диссертации, которая будет неоднократно перепроверяться самыми разными людьми; еще, может быть, поставить чаю, пока на кухне не очень людно и шумно… А Надя не была расположена к этой суете, она снова и снова прокручивала в памяти события сегодняшнего дня. Говорят, что ожидание праздника лучше самого праздника. Возможно, доля истины в этом есть. С какой светлой надеждой она готовилась всю неделю ко встрече с Глебом! Как тщательно выбирала наряд – вопиюще неуместный в стенах Лефортово, выпекала из остатков муки этот несчастный хворост, ведь хотелось порадовать все еще любимого, после восьми лет вынужденной разлуки – мужа. Как мало было отведено им с мужем времени для встречи и как много нужно было в эти ничтожные полчаса успеть друг другу сказать! Казалось бы, пора было и привыкнуть за годы бесплотных ожиданий к горькому послевкусию, которое неизменно остается после их редких свиданий. И Надя старалась. В первые годы после ареста Глеба она еще воспринимала свое полулегальное положение в романтическом свете; мысленно именуя себя женой декабриста, упражнялась в эпистолярном стиле. Она была моложе и восторженней, в то время она могла часами простаивать под стенами тюрем, и ее не пугали злобные окрики конвоиров и лай сторожевых собак. Лишняя возможность увидеть Глеба, хоть на миг, того стоила. Надя с отчаянным упорством выцарапывала у судьбы эти мгновения, и они давали ей силы жить дальше – до нового свидания. Но с каждым годом свидания становились реже, а силы – меньше. Это замечали и другие. Надя знала, что соседки по комнате нередко обсуждают ее сложное семейное положение, строя на этот счет самые невероятные догадки. И как бы ни было обидно слышать из уст язвительной Людмилы измышления, что Глеб ее бросил, но рассказать правду Надя не могла, это было бы смертельно. Отчисление из института, лишение места в общежитии, права на защиту диссертации, невозможность получить постоянную прописку в Москве… И это малая часть! Надя станет парией. В двадцатом веке не было места женам декабристов – их сменили жены врагов народа, ЧСРы, ЧСИРы (еще со времен очередей в Бутырках Надя стала разбираться в многочисленных уродливых аббревиатурах). Судьба тех женщин, кто верил своим близким людям, а не «тройкам» НКВД, была незавидной. Лучшие качества, такие как верность и преданность, порицались, более того – приравнивались к преступлениям; чего только стоили аресты любящих жен за недонесение на мужей! А те, кто чудом избежал тюремных стен и лагерных бараков, были ненамного счастливее. Надя вспоминала немолодую женщину, которая сегодня упрекнула ее за чрезмерно возвышенный настрой и с горькой иронией отзывалась о женах декабристов. Весь облик ее был – воплощение нищеты и болезни, и бесконечной усталости от жизни, но в рано постаревшем, осунувшемся лице угадывались интеллигентные черты. Сколько лет ей? Может быть и сорок, и пятьдесят, и меньше, и больше – но горе сушит человека, порой меняя до неузнаваемости. А ведь сама Надя еще молода, нет и тридцати. И единственную молодость ей хотелось провести по максимуму комфортно – здоровый эгоизм никогда не был чужд Наде Нержиной. Именно в силу этого самого эгоизма накануне свидания Надя провела бессонную ночь, когда приняла нелегкое для себя решение – развестись с мужем до поры, чтобы воссоединиться уже после освобождения Глеба. И потому сегодняшняя встреча принесла Наде совсем немного радости. Оказывается, его на днях должны отправить по этапу, а куда – неизвестно, страна огромная. Писем писать она ему уже не сможет, посылок отправлять – тем более… Ко всему прочему выяснилось, что новыми тюремными распоряжениями заключенным на свиданиях запрещаются объятия и поцелуи. Тем отчаяннее было желание урвать у судьбы прощальный, жаркий, долгий поцелуй со знакомых губ! И ей это удалось! Что прощальный – подтвердилось словами Глеба. Уходила Надя с тяжелым сердцем, и радости от прощального поцелуя было мало. Хотелось напоследок полностью, всем своим существом вобрать в себя память о последней встрече, потому Надя долго не выходила из камеры даже после того, как Глеба увели конвоиры. Лишь окрик какого-то офицера привел ее в чувство.       Когда видишь человека раз в год, поневоле забываешь знакомые, некогда очень симпатичные черты, и пытаешься заполнить образовавшуюся пустоту другими, но понимаешь, что это – совсем не то, не выход… Так было и со Щаговым. Приятельские отношения имели шансы перерасти во что-то большее, но в последний момент Надя отказалась от близости сама, по доброй воле. Хоть в ушах еще звенело злобное Людкино «Старая дева!»       Щагов был первый (и, как надеялась Надя, единственный) человек, кому она сообщила страшную правду о себе. Отчасти из-за того, что страдало ее самолюбие: пусть не считает, что Надя вцепилась в него, как в последний шанс! Кто бы понял ее? Щагов, бывший фронтовик, как показалось Наде, понял. Зек, пятьдесят восьмая со всеми ее подпунктами – это клеймо на всю жизнь. Но, раскрыв свою тайну, Надя не испытала ужаса, только облегчение. Минут пятнадцать как он вышел из комнаты, оставив Надю наедине со своими невеселыми размышлениями. К объяснению со Щаговым ее подтолкнула случившаяся незадолго до того безобразная ссора с Людмилой, где даже незлобивая Оленька взяла ее сторону. И Надя пока не знала, к лучшему ли такое стечение обстоятельств или к худшему. Сейчас выдался как нельзя более удачный момент еще раз все обдумать, в тишине и спокойствии, и терять его не хотелось.       Неожиданно щелкнул выключатель, и Надя болезненно скривилась: электрический свет раздражает припухшие от слез глаза. Она обернулась – то Даша и Муза возвратились с местного киносеанса и расстегивали пальто, разматывали шарфы, снимали ботинки, хихикая и переговариваясь. – Ты, Музочка, будь другом, поставь чайник на плиту, – проговорила Дарья, переобуваясь в тапочки. – Посидим втроем в узком девичьем кругу, поболтаем. У меня тут печенья немного осталось и конфет-«подушечек»… Надя, отговорки не принимаются! Тут сейчас все свои! – Который час? – невпопад спросила Надя, тоже снимая ботинки и думая про себя: «Чему быть, тому не миновать! Пусть все идет своим чередом. Даст Бог, все обойдется». – О, да еще, оказывается, не так уж и поздно, еще только десять минут одиннадцатого, а я думала, уже половина как минимум! Прекрасно, часик точно посидим до полуночи, а можно и больше. Суббота ведь. Ох, как люблю я эти тихие уютные посиделки за чайком! Признаюсь, даже больше, чем прогулки с кавалерами, – продолжая разглагольствовать, Дарья тем временем освобождала стол, прибирая в шкафчик принесенные Щаговым бутылку с остатками водки и две рюмки и доставая три эмалированные кружки. – Поговорим, Надя. Оно, конечно, некрасиво сегодня вышло, и Люду я не поддерживаю в ее категоричности, но отчасти они с Олей правы... Хорошо, что сейчас их нет, и можно спокойно поговорить. О, ты уже? – обернулась Даша на мгновение в сторону двери, где стояла крупная, степенная Муза с горячим чайником, ручку которого она обмотала полотняной тряпочкой. – Погоди, сейчас я сделаю свежую заварку. Вот только сахара нет. – Есть сахар, – Надя нырнула вглубь шкафчика и вытащила оттуда фигурную сахарницу, где оставалась пара ложек песку. – Отлично! – обрадовалась самая разговорчивая Надина соседка.       Нашлось и варенье. Муза недавно получила от родителей посылку и сейчас предложила подругам на выбор несколько пол-литровых закаток. Остановились на вишневом. Надя предложила разнообразить обыкновенный черный чай листьями мяты, и началось нехитрое пиршество.       Некоторое время за столом сидели молча, тишину нарушал только металлический стук ложечек. Осторожно дули на чай, стараясь не обжечься. Надя чувствовала, что расслабилась, оттаяла, был ли тому причиной мятный чай или дружеское участие, но что-то давящее отпустило ее. Перемену в ее состоянии каким-то шестым чувством заметила Даша, она и заговорила первой: – Надя, а ведь муж твой, я знаю, живой! Та оторвала взгляд от ароматной коричневой жидкости в чашке и посмотрела на говорившую. – И знаю, что ты с ним видишься время от времени, – продолжала Даша, вертя в руках чайную ложечку. – Что за таинственность ты напускаешь, и зачем? – И, предупреждая возможные возражения подруги, выражение лица которой странно изменилось, быстро проговорила: – Пойми, я спрашиваю не для того, чтобы осудить, а для того, чтобы, может быть, дать хороший совет, если понадобится. Неужели и дальше хочешь давать повод Людке плодить разные домыслы своими недосказанностями? А знаешь, что думает Ольга? Что ты упиваешься своим горем. Почему бы тебе не доказать им, что это не так? Оля добрая, она точно поймет. Да и Людка, хоть та еще язва, но не подлая.       Надя глубоко вздохнула, медленно выдохнула, снова вздохнула, точно надеясь еще хоть на минуту оттянуть время и не отвечать на тяжелый вопрос. Что же теперь делать? Она чувствовала себя загнанной в угол. С Дашей ее связывали лучшие отношения, чем с другими соседками, да и серьезная Муза производила положительное впечатление своей вдумчивостью и немногословностью. Но дело очень серьезное, кто знает, насколько хватит приятельских чувств той же Дарьи. И через минуту решила окончательно и бесповоротно, с каким-то отчаянным, злым раздражением: сколько еще можно ходить по лезвию ножа, изворачиваться, врать, врать, врать?! Пусть узнают все! Пусть и смешливая Даша, и злая, красивая Людмила, и Ольга с ее обличительным выражением на полудетском наивном личике, и строгая, невозмутимая Муза знают, где она проводит свидания с Глебом. – Я и сегодня с ним виделась, – глухо проговорила Надя, поспешив глотнуть полуостывшего несладкого чаю, – в Лефортово. А сейчас его могут отправить по этапу, и я не знаю, куда именно, и видеть его не смогу.       Стало тихо-тихо, но было видно, как потрясены обе девушки, особенно, как ни странно – Муза. – Так вот оно что! – медленно вымолвила Дарья, прижав худые ладони ко рту. – Прости меня, Надя, но я даже и представить такого не могла, я и не думала! И понимаю твое молчание, но все-таки ты правильно сделала, что рассказала сейчас нам. Я – могила. – Вот видишь теперь! – ликующе воскликнула Муза, обращаясь к Дарье. – Что я говорила об истинной любви?       Надя снова вздохнула, но уже с облегчением. Она долила себе заварки в чашку. Когда все трудности остались позади, она почувствовала, как хочется есть. За весь день почти не удалось перекусить, но голода она не замечала. – Вот и гадай теперь, что лучше – иметь мужа или не иметь… – это философствовала Дарья, подперев ладонями подбородок. – Да, девчата, жизнь – не роман…       Внезапно она встала, подошла к шкафчику, вытащила оттуда принесенную Щаговым бутылку с остатками водки, две рюмки и, за неимением третьей, пустой граненый стакан. Разлили понемножку, граммов по двадцать на каждую. – Давайте, девочки, выпьем за то, чтобы никому из нас никогда не приходилось иметь никаких дел с «тремя буквами», – сказала Муза, поправляя очки, и тон ее был совсем невеселым, она еле заметно хмурилась каким-то своим, ей одной известным мыслям. Надя заинтересованно взглянула на соседку и уловила понимающий взгляд, чему в глубине души подивилась. Значит, и у Музы есть какая-то тайна…       Только Дарья не поняла смысла слов подруги, однако, пожав плечами, проглотила острую жидкость. Охнула, закашлялась, потянулась за слабеньким чаем и конфетой-«подушечкой»… – Ну, девчата, уже двенадцать! Вы как хотите, а я спать! Да и всем пора, думаю! – Дарья отнесла свою чашку в раковину, раздался всплеск воды.       Надя развязала воротник-бант своей абрикосовой блузки, стащила через голову, аккуратно расправила шелковую ткань (завтра надо бы проутюжить), повесила на деревянные плечики, а затем – на крючок в темной глубине платяного шкафа. Быстро разобрала постель, натянула ночную рубашку, нырнула под одеяло и уснула, едва голова ее коснулась подушки. Из душевой возвратилась Муза с зубной щеткой и небольшим полотенцем в руках.       Дарья, пожелав всем спокойной ночи, погасила свет.       На следующее утро о вечерних посиделках никто не вспоминал. Только Муза время от времени кидала странные, остро-задумчивые взгляды на Надю, когда та склонялась над утюгом или книгой. Ни Людмила, ни Ольга еще не возвратились со своих романтических свиданий, Дарья ушла к подруге в соседний корпус, и в комнате снова было тихо. Не случайно Муза вчера предложила такой специфический тост. Она не знала, что теперь скажет людям из органов, которые пытались завербовать ее в осведомители; сопротивляться им все труднее – на кону стояло благополучие ее родителей, МГБ, оказывается, знает многое. Надина тайна камнем висела на сердце Музы. Быть может, органы знают и об этом, и ее, Музу, органы покарают как недоносительницу. Но как можно предать ни в чем не повинную Надю? Страшно думать об этом, стало вообще очень страшно жить…       Тишину на сей раз прервал условный звук: три коротких, отрывистых звонка. – Открыто! – крикнула со стороны своей кровати Муза. – Ну, как вы тут? – прозвенел мелодичный голосок Ольги, которая вешала свою шапку на крючок у входа. Надя немного скованно кивнула ей, но улыбнулась, показывая, что не сердится за недавнюю ссору. Оленька улыбнулась еще шире и обняла соседку, она вообще не любила конфликтов. Жизнь входила в привычное русло.       Людмила не появилась ни к вечеру, ни на следующий день. Но девушки, памятуя, что их соседка отправилась на свидание к головокружительному испанскому красавцу-поэту Родриго, не тревожились, только по-доброму завидовали и ждали, когда заносчивая красавица вернется и расскажет им все подробности своего нового романа.       Прошло еще несколько дней. Однажды Надя все также курила в пустой комнате у открытого окна и думала о самых разных вещах, когда ее мысли прервало появление Оленьки. Та стояла возле Нади с растерянным выражением лица и явно подбирала правильные слова, но робела заговорить первой, смущенно опускала глаза и краснела. Надя догадывалась, о чем Ольга хотела поговорить. – Оля, если тебе есть что сказать, говори!       Большие круглые глаза Оленьки заблестели, голос от волнения зазвенел еще больше обычного. – Это просто ужасно! Мне очень, очень стыдно за свою недавнюю резкость, но почему ты так долго молчала, почему сразу не сказала!? Бедняжка! За других не ручаюсь, но, уверяю тебя, я бы поняла. Уж я-то знаю, что это такое – терять людей. – Ольга робко коснулась Надиного рукава.       Надя знала, что Оленька говорит о своей трагедии. Отец и брат ее погибли на войне, мать, не пережив потери, долго болела и тоже умерла. И все же они в разных ситуациях находятся; Оленьке не приходится скрывать свое семейное положение как постыдную болезнь, напротив – она как сирота вызывает у окружающих только сочувствие и снисходительность. – Прости, а откуда ты сама-то об этом узнала? – Надя подозрительно прищурилась. Девчонки же клялись, что – «могила!» – Дарья сказала? – Да, Даша, но ты ее очень не вини, – с жаром заговорила Оленька, прижав ладони к пылающему лицу. У нее была тонкая белая кожа, которая легко краснела от чего угодно. – Она и не хотела рассказывать, но случайно к слову пришлось в разговоре, уж не помню сейчас, о чем там изначально шла речь, но так или иначе упомянули твое имя, а потом я уже насела на нее и все вытянула. Все ведь к лучшему! Только Люда не знает (и на том спасибо, подумала Надя), – и, заметив, как омрачилось лицо Нади при упоминании их самой трудной соседки, сказала: – Не знаю, права ли ты, что так долго отмалчивалась. Теперь я знаю, что это никакое не высокомерие с твоей стороны, но раньше выглядело именно так. Люда, конечно, зря тебе тогда наговорила всякого, но она-то всего не знает! Миролюбивая, улыбчивая Оленька предпочитала в каждом человеке видеть положительные черты, и сейчас надеялась помирить своих соседок. Но Надя знала, что это невозможно. Обижать Ольгу она не хотела и только покачала головой. – Это ты всего не знаешь, – сказала Надя, может быть, резче, чем хотела. – Враг народа, 58-10 – это не то, что награжденный посмертно герой войны. Я бы никогда не рассказала, просто тогда, в субботу, слишком многое произошло, одно на другое навалилось, и не было другого выхода, не сдержалась я. Чем меньше людей об этом знает, тем лучше. – Ну как хочешь, – чуть разочарованно проговорила Оленька. – Только знай, что никто тебя не осуждает.       Вместо ответа Надя глубоко, с шумом втянула в себя сизый сигаретный дым, и Оленька недовольно сморщилась. В их комнате курила одна Надя, хоть и нечасто. – Значит, мир? – снова Оленька тронула Надю за рукав.       Та затушила сигарету, прижала окурок о стоявшую на подоконнике пустую коробку и кивнула. – Ну, вот и чудно! – обрадовалась соседка. – Ладно, Надюш, я еще в библиотеку сегодня собиралась забежать, но вечером еще поговорим. Если захочешь, конечно, – Оленька развернулась, и по полу звонко застучали металлические набойки каблуков.       Надя задумчиво поглядела в окно, где вдали виднелись заснеженные двенадцатиэтажные высотки. Она не знала, что ее ждет в Новом, 1950-м году, до которого оставалось двое суток, но старый заканчивался не настолько плохо, как она думала.