Don't you know, don't you know? True friends stab you in the front. Bring me the horizon
В три часа ночи может звонить только один человек. Хенрик. Без вариантов. И точно так же – без вариантов – Тарьей ответит. Нет разницы, спал он или нет. Не важно, что у него репетиция с утра пораньше. Когда на дисплее высвечивается шесть роковых букв, у него нет выбора. – Сука, – бросает Тарьей в неуютную темноту комнаты и тянется к телефону. Он сам подписался на это. Никто не тянул его за язык, когда он – практически трезвый, в своём уме – вещал: «Я всегда рядом, звони в любое время». Он как сейчас помнит те минуты – тошнотворные рождественские гирлянды, тошнотворная музыка и тошнотворный же Хенрик. Буквально. Он блевал тогда в туалете, и Тарьей, по счастливой случайности оказавшийся рядом, вызвался проводить его, едва стоящего на ногах, до такси. Да только что-то пошло не так, и он уехал с ним вместе, а потом, когда укладывал его спать, нарвался на внезапные слёзы и несвязное, надрывное откровение. У исповедующегося заплетался язык, но пары минут хватило, чтобы Тарьей понял – у идеального парня не всё так идеально. У Хенрика «Очаровательная улыбка» Холма есть и другая сторона, а все те приторные фото, от которых Тарьей и сам готов блевать, лишь маска. Лучше бы он не знал этого, но поздно. Знание уже не смять, как надоевшую фотографию, и не выбросить в мусорку. И не только его – чувства, с которыми всё обстоит куда хуже, тоже. Протянув Хенрику руку помощи той ночью, Тарьей как будто заключил контракт с дьяволом. Он не помнит белых листов и подписей кровью, зато помнит зловещий блеск глаз напротив, запах серы и огонь преисподней, поглотивший его грешное тело. А если Хенрик и правда демон, пожирающий души? Одной он точно отобедал. Наверняка в его телефонной книге найдутся и другие. Хотя Тарьей и не прокалывал палец, он безропотно повинуется, как только слышит гипнотизирующий голос на том конце провода. Он почти как супергерой. Ливень ли за окном, ураган или зомбиапокалипсис, он расстанется с мягкой кроватью и понесётся навстречу смертельно опасным приключениям, будет вытаскивать Хенрика из неприятностей, будет его опорой, жилеткой и кем угодно ещё. Вот и сейчас он полусонно мямлит в трубку наизусть заученные клише. – Да, Хенрик. Нет, не сплю. Что?! Какого хрена?! Где ты? Жди меня там. Никуда не уходи, понял? Он собирается за три минуты. Иногда – в совсем пиздецовой ситуации – за две. Вместо супергеройского плаща – джинсовка, вместо телепорта – такси. Вместо мозгов – чёртово месиво.*
– Что ты принял? Он берёт Хенрика за голову, смотрит в его красные, с широкими зрачками глаза. – Что ты, блять, принял? – повторяет Тарьей, едва сдерживаясь от того, чтобы как следует врезать вот по этому ангельскому лицу. – Не знаю, – невменяемо мычит Хенрик. – Тот парень сказал… – Да похуй на того парня! Ты своей башкой думаешь? И кто из нас ещё старше? – Тарьей вцепляется в его подбородок. – Если ты передознёшься, тот парень у меня на руках подыхать будет? Он опускает ладонь ниже, на шею Хенрика. Сжимает. А если сжать ещё сильнее, ещё, ещё – ему и вправду недолго останется. Он воображает, как Хенрик задыхается, хрипит и просит его прекратить. Как впервые Тарьей управляет им, а не наоборот. Перемены в театре марионеток. И тут же убирает руку. Прямо сейчас он ненавидит Хенрика, но ещё больше возненавидит мир, в котором телефон будет молчать ночи напролёт.*
– Я изменил ей. Опять. С двумя фанатками. Мне так плохо, Ти. Я чувствую себя… Шлюхой? Так ты и есть шлюха, Хенрик. И не важно, что ты трахаешь, а не тебя. Конечно, он говорит другое. То, что сказал бы тот слабый, сдувающий с Хенрика пылинки Тарьей. Чтобы всё оставалось так же. Чтобы после репетиции он спешил к нему за кофе, который мог бы купить в любой другой забегаловке. Не такой вкусный, правда, но мог. – Спасибо, – шепчет Хенрик в трубку. – Ты настоящий друг. Тарьей молчит, сжимая руку так сильно, что пошла бы кровь, если бы он под корень не обгрыз ногти из-за этой дружбы. Уточнение о двух фанатках было лишним. Лучше бы Хенрик опустил его. Теперь Тарьей представляет, как всё было. Хенрик не делится с ним такими подробностями, но у него пиздец какая богатая фантазия. Боже. Тарьей догадывается, как он стонал – хрипло, конечно, куда он без этих блядских хрипов, как заботился лишь о своём удовольствии, а те счастливицы из трусов вон лезли, чтобы ему это удовольствие доставить. Тарьей все свои гонорары отдал бы, лишь бы увидеть, как меняется Хенрик в момент экстаза. Узнать, какое оно, его наслаждение. Он и сам стал бы его шлюхой по первому зову. И так был, но если бы Хенрик вдруг попросил утешить его минетом, Тарьей в ту же секунду упал бы на колени. Но куда он падает, так это в яму. Он сам роет себе могилу, и с каждым звонком Хенрика она глубже. С каждым не-звонком Хенрика – тоже. Выхода нет. Продолжи он это или прекрати – всё равно похоронит себя. Вопрос лишь в том, как глубоко.*
– Даже не думай звонить в дверь, – шипит Тарьей в ненавистный мобильник. – Только, блять, попробуй! Переломаю тебе пальцы, не сможешь ни звонить, ни стучать. Ставя мысленный таймер на две – ведь ситуация – пиздец – минуты, Тарьей воображает, как претворяет угрозы в реальность. Буквально слышит противный хруст. Только что это там ломается? Уж не его ли собственные кости под прессом умоляющего «приезжай»? И пока переломы совместимы с жизнью, ответ будет один. «Я приеду». Как мантра. Уже после, утащив Хенрика из злосчастного подъезда, убедившись в том, что он уснул, Тарьей думает, что, может, приезжать не стоило. Может, надо было позволить ему разбудить Леа, ворваться к ней и признаться во всём своём блядстве. Открыть ей глаза. Может, она бы вышвырнула его, послала куда подальше, а потом он, заняв лучшую половину кровати Тарьей, не сопротивлялся бы утешающему поцелую. Кто знает, вдруг он даже залез бы под его залитую слезами футболку, пересчитал его целые рёбра и позволил куда больше, чем в гримёрке тогда. Но он приехал, потому что обещал. Потому что знает, что Леа ему – в каком-то своём, извращённом смысле – дорога. Потому что в глубине – такой, куда только в батискафе соваться – души надеется, что Хенрику так же – ещё глубже, за пределами дна – дорог и он.*
В три часа ночи Тарьей может не спать лишь по одной причине. Хенрик не звонит. Уже месяц. Только обновляет свой «смотрите-какой-я-безупречный» Инстаграм. У Тарьей ломка. По «приезжай, пожалуйста», по «ты мне нужен». По ночным поездкам в такси, когда всё становится не важно, когда смешиваются страх, боль, трепет ожидания, когда пальцы дрожат, как у невротика. Что будет, если Тарьей позвонит ему сам? Если возьмёт и закатит истерику? Что-что, а повод у него точно есть. Интересно, а Хенрик бы ответил? Примчался к нему? Стал утешать, подбирая фразы так же старательно, как Тарьей подбирал для него? Выбирал из двух слов так, словно они – красный и синий проводки на взрывном устройстве, которое он должен обезвредить. Он не собирается проверять. Даже не тянется к телефону. Может, он и хотел бы сделать это, да только не знает, чего боится больше – того, что Хенрик не приедет или того, что всё-таки отзеркалит смертоносное «жди».*
Тарьей задыхается. Бежать под ливнем – то ещё развлечение. У него даже капюшона нет – схватил первую попавшуюся куртку. На сборы не было и двух минут – хуже, чем пиздец. Ещё чуть-чуть, и он упадёт и сдохнет, но сдохнуть сейчас – непозволительная роскошь. Сначала он должен спасти от этой участи Хенрика, а потом – хоть сдыхай, как есть, хоть рой яму глубже. Тарьей уже видит фигуру Хенрика, решившего, что жизнь ему надоела. Знал бы он, как сильно эта его жизнь надоела кое-кому ещё. Тому, кто бежит по мосту, кто хватает его, свесившего ноги за парапет, за плечи, и тянет на себя. Тянет, тянет, пока они оба не падают на мокрый асфальт. И так, слушая всхлипы Хенрика, он удивляется тому, что у него нет желания столкнуть его с моста и прыгнуть следом. Он хочет только отвести его домой, укутать в плед, заварить ему чай, обнять и выслушать всё, что тот скажет. Глубже. До предела земной коры и в мантию.*
Хенрик так пьян, что Тарьей практически тащит его на себе. Тот едва передвигает ногами, как тряпичная кукла, зато рукой, перекинутой через дружеское плечо, так сильно сжимает его шею, словно хочет задушить. Будто действует по принципу «умираешь сам – умерщвляй ближнего своего». Да только ему и стараться-то не надо. Тарьей и так мёртв. Он чувствует себя гниющим трупом, у которого до сих пор – каким-то чудом – бьётся сердце. Но лучше бы не билось. Если бы у него в кармане нашёлся пистолет, он, не раздумывая, выстрелил бы себе в грудь, прямо туда, где это гнусное «тук-тук» никак не желало прекращаться. Он хочет убить себя за то, что чувствует. За то, как реагирует на дыхание Хенрика, от которого несёт целым баром. Он может закрыть глаза и воспроизвести запойную цепочку по одному только запаху. Сначала был чистый «Джонни Уокер», потом – три шота текилы, после – когда Хенрик был уже на грани, когда вышвырнул, как использованный презерватив, ту девицу из кабинки туалета – дешёвый фруктовый блейзер, после которого он и начал блевать. Сомневаться в своём совершенстве. Звонить тому-кто-всегда-готов-выслушать. Но сейчас Тарьей готов убить себя не за то, что снова примчался быстрее скорой. За то, что даже такой – жалкий, останавливающийся у обочины, чтобы выблевать остатки алкоголя – Хенрик его возбуждает. И не просто, блять, возбуждает. Сводит с ума. У него стояк всё время, пока он помогает этому ублюдку забраться в лифт, зайти в квартиру, снять дорогие пижонские кроссовки. Когда Хенрик падает – будто в бездну – на кровать, самозабвенно запрокинув голову, Тарьей принимается раздевать его. Стягивает куртку осторожно, словно он – призрак и не должен выдать своё присутствие. Приподнимает сначала правое плечо Хенрика, потом левое, тянет рукава вниз, не торопясь, будто боится вывихнуть его бессильные руки. Когда с курткой покончено, Тарьей нервно сглатывает. Он в настоящем, мать его, тупике. Он может оставить Хенрика спать так, одетым, нет – он даже должен так его оставить. Но может и снять футболку или джинсы. Или футболку и джинсы – чтоб уж наверняка. Стрелять – так разрывной и в голову. Хенрик громко дышит. Или только кажется, что громко. В любом случае, он дышит, и этого достаточно для того, чтобы Тарьей сошёл с ума окончательно. Так глупо – чтобы заставить его изнывать от желания, Хенрику вообще ничего делать не нужно. Просто лежать и перекачивать воздух. Тарьей так часто сдерживается, что сейчас у него нет шансов. Он берёт футболку Хенрика за край и тянет вверх. Медленно, чувствуя себя преступником, извращенцем, психом. Хенрик вздрагивает в полусне; Тарьей отодвигается, оставив футболку задранной почти до ключиц. Это безумие. Он пялится на кожу Хенрика, на его рёбра и соски. У него трясутся руки. Нельзя. Уходи, придурок. Всего одно прикосновение. Всего. Одно. Прикосновение. Тарьей поддаётся и касается груди Хенрика. А кожа такая горячая, такая нежная… Он жмурится, резко убирая руку, но мысли уже не остановить. Он представляет, как забивает на самоконтроль, садится на Хенрика, будит касаниями, трётся об него, шепчет: «Трахни меня». И Хенрик делает это. Вцепляется в его плечи, переворачивает на живот, стягивает одежду, властно разводит его ноги, наваливаясь сверху. Входит резко, делая очень больно – но не больнее, чем от всего происходящего. А Тарьей хочет эту боль. Уж лучше физическая, убеждающая, что он ещё не мертвец, чем та, что не даёт спать ночами, когда телефон не звонит. Хенрик трахает грубо, но Тарьей хочет грубее. Он просит между рваными вдохами: «Сильнее, пожалуйста». Он выгибается навстречу, глухо стонет в подушку. Хенрик дышит ему в шею, душит цепкими пальцами, до боли оттягивает волосы. Тарьей поворачивает голову. Поцелуй кажется неуместным, но необходимым. Обжигает. Хенрик кончает, до крови кусая его губы. Он и вправду чувствует вкус крови. Только Хенрик тут ни при чём. Тарьей, вернувшись в реальность после оглушительного оргазма, ощущает, как по щеке скатывается слеза. Ему стыдно. До тошноты противно от себя. Вот до чего он докатился: сидел и дрочил здесь, пялясь на спящего Хенрика. Представляя, как он его имеет. Он чувствует себя беспомощным и грязным – не потому, что у него руки в сперме. Он продолжает падать в ту яму. И шансов спастись всё меньше – с каждым взглядом на Хенрика, с каждым его «приезжай».*
Он возвращается домой пешком. Надеется, что холод ночи поможет ему прийти в себя. И, кажется, действительно помогает. Он ведь не слабак? Он ещё может выбраться из могилы? Поднимаясь по лестнице, Тарьей решает начать новую жизнь. С завтрашнего же дня. Всё – с чистого листа, на котором точно не будет подписей кровью.*
Новая жизнь кипит. Течёт бурным потоком. Съёмки, театр, спорт. Теперь, когда Тарьей уверен, что в следующий раз не поднимет трубку, ему даже дышится легче. Всё проще, чем кажется – он просто отключает телефон на ночь. Чтобы даже соблазна ответить не было. Он легко засыпает и не видит кошмаров, где голубоглазый монстр тянет его в пропасть, четвертует, варит в котле или просто прячется под его кроватью. Он даже думает, что познакомится с какой-нибудь хорошенькой девушкой, позовёт её на свидание и поцелует, не сравнивая её губы с другими. Он даже кофе больше не пьёт. А потом, через неделю, он приходит домой дико уставшим и падает – будто в бездну – в свою постель, забыв отключить телефон.*
Тарьей просыпается. Ему даже на часы смотреть не нужно. Сейчас три. Без вариантов. Он лежит недвижно, слушая ещё не успевшую надоесть мелодию. Мысленно считает гудки по ту сторону трубки. Как долго Хенрик будет ждать? Сколько защитных кругов нужно нарисовать, чтобы демон не смог шагнуть за черту? Тарьей не собирается отвечать. Ни за что. Не в этой жизни. Как там зовут ту ассистентку из театра? Что-то на «А», кажется. Или на «М». Она симпатичная и мило ему улыбалась. Они могли бы выпить кофе завтра вечером. Нет. Только не кофе. Молочный коктейль подойдёт. А после, если всё будет хорошо, можно и на что-то покрепче перейти. Мелодия всё ещё звучит. Представив, как Хенрик сидит у холодной стены и прижимает телефон к уху, Тарьей почти чувствует его рядом. Словно он сейчас здесь, душит его объятьями, плачет у него на груди, и его волосы такие мягкие, так приятно щекочут щёку. И он говорит: «Как хорошо, что ты у меня есть. Не знаю, что бы я без тебя делал. Наверное, давно бы умер». Он где-то там, в лапах жестокого города, один, даже если среди толпы. И гудки ускользающей надеждой – ножом по сердцу – окутывают его один за другим. Это очень глубокая могила. Уже где-то на уровне земного ядра. – Да, Хенрик. Как мантру. Ненавидя. Любя. – Нет, не сплю. Что?! Ты совсем?! Конечно, я приеду. Жди.***