Пропустив два удара, сердце Малдера подпрыгнуло и болезненно забилось в самом горле. Руки задрожали, и он едва не выронил этот чертов конверт. Простой белый конверт без обратного адреса, марок и вообще каких-либо опознавательных знаков. Такой же, как два года назад.
Он долго просто сидел и смотрел на него, не в силах открыть. Он не хотел знать его содержимое. Но не мог не знать.
В прошлый раз это была Тара. Всего лишь через три недели, как он вернулся с острова Сиброк*. Застрелена грабителем – значилось в полицейском отчете. Что ж, в этом гребаном мире бывает и не такое. Но он знал, что это убийство не было случайностью. И Скалли знала. Жене ее старшего брата пришлось заплатить своей жизнью за неделю их счастья. Чертовски неравноценная плата. Чертовски…
Но и хороший способ дать им понять, что шутить никто не собирался, что их маленькая уловка не укрылась от Них – и не осталась безнаказанной.
Потрясенные этой смертью – по их вине, – они не стали встречаться на следующий год. Они вообще не собирались больше видеться. Думали, что смогут. Какая наивность…
Два длинных-длинных, долгих-долгих года… Этого оказалось достаточно. Знать, что за каких-то пару сотен миль живет человек, увидеть которого ты хотел бы больше всего на свете, но не увидишь никогда… Чувствовать, как тебя с немыслимой силой влечет к нему, но не сметь приблизиться… Вкусить однажды запретный плод – и вожделеть отведать его снова. И снова…
За то время, что они не виделись, ничего не закончилось, как они все же робко надеялись, не сошло на нет, напротив, мучительный зуд становился все нестерпимее, он подстегивал, он взывал к ним, он туманил разум, обещая блаженство, хотя бы на короткий миг. И даже нанесенный им удар, который должен был навсегда оттолкнуть их друг от друга, напротив, заставлял тянуться друг к дружке в поисках поддержки и утешения, целительных объятий и нежных слов в ночной тиши, и всего того, что не могла дать жизнь – даже не жизнь, а ее жалкое подобие – порознь.
Это их краткое воссоединение было еще большим безумием, чем в прошлый раз. Они, верно, совсем сошли с ума, если решились. Но они действительно сошли бы, если бы даже не попытались. Ведь эти две недели, что они позволили себе, – целых две, по одной за каждый год разлуки, – были единственными за последние два года, когда они чувствовали, что живут, и даже вспомнили, что умеют улыбаться.
Решив на этот раз держаться подальше от Южной Каролины и ее мнимой безопасности, они приняли все возможные меры, чтобы оградить себя и своих близких.
Прежде чем встретиться в условленном месте, он, запутывая следы, побывал в нескольких городах, городках и даже деревеньках, да и Скалли вовсе не прилетела прямым рейсом прямо в его объятия. Он мог бы поклясться, что за ними не было слежки, они бы заметили, обязательно бы заметили: нельзя не заметить посторонних там, где машины, кажется, проезжают раз в год. Но каким-то непостижимым образом те, кого они пытались обвести вокруг пальца, опять оставили в дураках их.
Только в этот раз, словно издеваясь, Они выжидали несколько месяцев, когда он уже начал строить планы на будущий год, на все более вероятную следующую встречу, когда у него уже начала зарождаться надежда, что им удалось, что они смогли обхитрить своих преследователей, а может, у тех просто нашлись дела поважнее, чем отнимать последние крохи счастья у двух бывших агентов ФБР, ставших теперь не опаснее пары котят.
И вот – этот конверт, словно метеорит, внезапно врезавшийся в землю, когда казалось, что уже обошлось, – сбивающий с ног, выбивающий из-под них почву, сметающий все надежды и планы, оказавшиеся еще более эфемерными, чем воздушные замки, убивающий веру в лучшее будущее, вновь понемногу начавшую раскрывать крылья.
Пришло время платить по счетам. Осталось лишь узнать, кто на этот раз.
Опять никакого письма, ни слова. Только два снимка – причина и следствие, безжалостные и неумолимые. На первом – они в машине, едва различимые в потоках дождя, струящихся по стеклу. Он помнил это. Он слишком хорошо помнил все: каждый день, каждое мгновение, наполненное таким густым, концентрированным счастьем, что, казалось, его можно было потрогать, и в то же время незримо отравляемое непокидающей тревогой, ощущением уже занесенного над головой топора палача, только и ждущего своего часа.
Они не хотели думать об этом, но настырные мысли уже пробрались к ним в голову, заползли, обустроились, свили свое гнездышко, чтобы уже не отпускать.
И расставаясь в этот раз, они больше не уславливались ни о чем: жизнь показала, насколько непрочны все эти договоренности. Да и расставание это больше походило на отдирание части самого себя. И провожая ее взглядом, жадно впитывая каждый штришок, каждую мелочь, будь то тоненькая цепочка, поблескивающая на солнце, словно подмигивая ему, или все еще растрепанные после объятий, развевающиеся на ветру волосы такого редкого, лишь ей присущего оттенка, или дрожащие пальцы, которые она тщетно пыталась спрятать в карманах джинсов; он так же сжимал кулаки, собрав все силы, чтобы опять не броситься за ней, не желая мириться с этой вынужденной необходимостью и упорно гоня от себя ощущение, что видит ее в последний раз.
Верили ли они, что действительно смогут убежать от Них? Верили ли, один за другим меняя маленькие, неприметные мотельчики в таких же маленьких, похожих друг на друга как близнецы городишках, в каждом из которых они не задерживались больше чем на пару дней? Или сидя плечом к плечу в видавшем виды авто, поднимающем пыль на пустынной дороге где-то на задворках цивилизации? Как в старые добрые времена. Действительно добрые, по сравнению с их уже наступившим и еще только отдаленно обозначенным будущим.
Они мало спали все это время, не желая терять ни минуты их и без того непродолжительного единения. Дни были слишком скоротечны, а они все никак не могли насытиться, наполниться друг другом доверху, впрок на долгие-долгие дни, месяцы, годы отчаянного одиночества, а может, и всю жизнь.
…В то утро она задремала на его плече, и он сидел не шевелясь, боясь потревожить ее сон, и слегка улыбался, глядя на недопитую бутылку холодного чая, лежащую на приборной доске.
По крыше машины барабанил дождь и неровными ручейками сползал по лобовому стеклу. И он ждал, пока хоть немного распогодится, чтобы ехать дальше. А пока были только они двое, отделенные от остального мира стеной дождя. Так он думал. И ошибался. И подтверждение этого было у него в руках.
Малдер со вздохом отложил снимок, вытер об колени ставшие влажными ладони и медленно, словно это могло отвратить неизбежное, миллиметр за миллиметром вытянул из конверта второе фото. Надгробие. Простое каменное надгробие. "Майкл Скалли. 1991-2001. Любимому сыну и брату".
Беззвучно шевеля губами, он перечитывал эту краткую надпись снова и снова, словно от этого она могла исчезнуть, перестать существовать. Но фотография не была подделкой, и могила тоже. Как не была эта смерть простым совпадением. Он знал.
Ему не пришлось искать долго, уже через четверть часа он знал все. Маленький племянник Скалли был насмерть сбит автомобилем в квартале от своего дома, водитель с места происшествия скрылся и до сих пор не установлен. Еще один несчастный случай. Разве что свидетели отмечают, что черная машина без номерных знаков будто специально не только не пыталась затормозить, но и, казалось, набрала скорость, прежде чем врезаться в перепуганного мальчишку.
Малдер закрыл ноутбук и в бессилии уткнулся лбом в сцепленные в замок пальцы. И долго сидел так, недвижимый, безмолвный. Тогда как в прошлый раз хотелось рвать и метать, он лупил по всему, что попадалось под руку, разбил костяшки и едва не сломал себе пальцы.
Наконец он поднял глаза на висящий над столом снимок – единственное яркое пятно в его безликой квартире, своей серостью и убогостью вполне соответствующей всей его теперешней жизни; единственное, что ему осталось на память от их встреч. Приподнявшись, снял его со стены, почувствовав, как с привычной уже тоской сжалось сердце. Медленно провел пальцем по гладкой бумаге, очерчивая линию ее лица, согретого последними лучами заходящего солнца. Он смотрел на фотографию, на которой она улыбалась, но видел ее глаза, полные слез. Где-то там, за пару сотен чертовых миль.
Его блестящая, как он полагал, идея на поверку оказалась проклятьем, будто сам дьявол шепнул ее ему в ухо. Это он предложил ей этот выход, это он обрек ее семью на постепенное вымирание. В отличие от него, у нее много родных – еще на несколько встреч, еще на несколько лет.
Он горько усмехнулся.
Наверно, это было весело – наблюдать за ними, смотреть, как они себя поведут, забавляться, а может, негодовать оттого, что они посмели ослушаться. Такое своеобразное развлечение. Иначе почему бы Им просто не убить их?
А ведь все могло закончиться еще тогда, три года назад, не будь он столь наивен, не будь столь упрям, прислушайся сразу к вовсе не пустым угрозам… Он должен был отпустить ее, позволив ей начать новую жизнь, вселив в нее уверенность, что они смогут и поодиночке. И неважно, что это не было бы правдой, по крайней мере для него. Две жизни были бы спасены. А две другие…
Хотя как можно быть уверенным, что, оттолкни он ее, она не бросилась бы в его объятия, даже просто в пику ему? Она всегда была чертовски упряма и своевольна.
Но всякий раз, когда она пыталась выбрать для себя другой путь, он… он вынуждал ее остаться.
Он вспомнил, как незадолго до начала этого кошмара она появилась на пороге его квартиры, чтобы сообщить ему о том, что подала прошение об отставке. Вспомнил, как обмер от этих слов, как слабодушно кинулся за ней, умоляя не бросать его… Если бы он только знал, чем все закончится, он бы приковал себя наручниками к батарее, чтобы не пойти за ней, нет, он бы собственноручно собрал ей чемодан и купил бы ей билет, билет из его жизни; он бы просил, чтобы она не уходила – бежала от него и не оглядывалась, прочь, как можно дальше. Если бы это помогло, если бы еще не было слишком поздно.
"Слишком поздно", – повторил он еле слышно, глядя на фотографию в своих руках.
Наверно, они смогли бы жить целый год ради одной-единственной недели, как было задумано изначально. Эти семь дней определенно стоили года ожидания. Но за них брали непомерно высокую плату.
Мог ли он быть уверен, что на этом все действительно закончится? Что новая встреча не станет лишь вопросом времени? Что, когда он все-таки не выдержит и позовет ее, она не откликнется?..
А если нет? Ее благоразумие уже изменило ей, дважды. Фотография задрожала в его руках, и он до боли закусил нижнюю губу. Боли, не сравнимой с той, что должна испытывать Скалли.
Он не может допустить, чтобы это повторилось. Больше никогда.
Он поднялся и неторопливо подошел к окну. На улице лил дождь. Косые струи воды ударяли в стекло и сбегали по нему мутными потоками. Почти как тогда, когда было сделано первое из присланных ему фото. Почти, но не совсем. Вместо тепла дыхания рядом из окна сквозило ледяным холодом, вместо занимающегося рассвета на город опускался мрак. И не было рядом никого, кто мог бы одним своим присутствием рассеять эту тьму…
Он не заметил, как по его щекам бесшумно потекли свои потоки.
Он плакал. Плакал о маленьком мальчике, которого даже не знал, но в чьих жилах текла кровь Скалли, и потому у него отняли жизнь. Плакал о мальчике, у которого отняли сестру, вынудив его на ощупь пробираться в темноте в поисках малейшего проблеска истины, указавшего бы ему путь. Плакал о женщине, на свою беду отворившей однажды дверь в его кабинет и его сердце и горько поплатившейся за это. Плакал о мужчине и женщине, у которых шаг за шагом, методично забирали все, пока не осталось даже надежды…
* * *
Скалли недоуменно вертела в руках странный сверток, по размеру и весу походящий на книгу или видеокассету. Судя по надписям, никакой ошибки: посылка предназначалась именно ей. В данных отправителя был указан незнакомый ей адрес, но инициалы – ФМ – заставили сердце учащенно биться о ребра. Возможно ли, что он связался с ней, вот так, не таясь? Нехорошее предчувствие, закравшееся, едва она получила этот пакет, медленно, но верно обволакивало внутренности своим хладным дыханием. Она пыталась отбросить дурные мысли – но безуспешно. Слишком мало радостного было в ее жизни в последние годы, чтобы ждать от судьбы подарка. А она давно уже не верила в Санту.
Не в силах больше мучиться в неведении, она не без труда разорвала плотную бумагу, и ей на колени выпали четыре фотографии, при взгляде на которые у нее перехватило дыхание. Хотя на них и не было ничего такого, чего бы она не видела раньше, и не на снимках – воочию.
И не сразу, борясь с нахлынувшими воспоминаниями и подступающими слезами, она заметила небольшой листочек, спланировавший на пол к ее ногам. Даже не письмо – лаконичная записка. Почерк, который она узнала бы из миллионов.
"Нам больше не придется выбирать.
Прости, что принял решение за нас обоих. И за все остальное.
Люблю, Малдер".
И чуть ниже – "P.S. Как и обещал" и какая-то хитрая кривая рожица, нацарапанная рядом.
* * *
Она совсем не походила на других туристов – суетливых, восторженных, непрерывно щелкающих фотоаппаратами. Задумчивая и печальная, больше похожая на собственную тень, она скользила по стенам Колизея почти равнодушным взглядом. Какое ей дело до каких-то древних развалин, когда у нее есть свои собственные. Но она приехала сюда – приехала только потому, что однажды тот, кто остался жить лишь в ее сердце, сказал ей, что всегда хотел увидеть Рим.
Она даже смогла улыбнуться, подумав, какая жалость, что он не поделился с ней желанием объехать весь мир. Тогда у нее было бы занятие еще на много-много дней, в течение которых не нужно было бы думать о неизбежном завтра: о том, как заставить себя подняться следующим утром и чем наполнить еще один день, как скоротать еще один вечер и дотянуть до следующего утра. Теперь она была свободна, перед ней был открыт весь мир, любая дорога, но ей уже ничего не хотелось.
Она не знала, удастся ли ей построить что-либо на этих руинах, создать свой вечный город, или хотя бы маленький замок из песка; или же она так и останется в полуразрушенном состоянии, этаким музейным экспонатом, вокруг которого, так же, как и здесь, будет кипеть жизнь, до которой ей не будет никакого дела.
Она подумала о своей нынешней работе, и эти мысли добавили свои маленькие крупицы на вторую чашу весов, на первой из которых лежали осколки ее разбитого сердца и все потери, ставшие ее неизменными спутниками, с тех пор как одним мартовским днем она постучала в дверь подвального офиса на Пенсильвания-авеню**, и которые были столь тяжелы, что прижимали эту чашу к земле.
Был здесь и ее резко сдавший старший брат, которого ей почти два месяца приходилось собственноручно оттаскивать от бутылки, и маленький Мэттью, который, едва научившись говорить, стал называть мамой ее – потому что не помнил другой мамы. И неугомонный проказник Майкл, на похоронах которого она рыдала как ненормальная, пугая собравшихся, не понимающих, почему она так убивается. А она не могла сказать, никому, не могла открыться даже маме, быстро постаревшей, потерянной, не понимающей, почему судьба так жестока к ее детям. Чье заплаканное лицо она упорно гнала от себя, когда, вернувшись с кладбища, сжимала в руке шприц, думая о том, что одна инъекция – и со всем будет покончено. Но это избавление было бы слишком простым выходом, слишком эгоистичным и слишком жестоким по отношению к тем, кому она еще могла хоть что-то дать: ей довелось преуспеть в разрушении, а она всегда хотела созидать.
Она подумала о Дилане, первом ребенке, которому помогло их экспериментальное лекарство, а еще – неожиданно для самой себя – о том, что, не пройди она этот трудный, извилистый, полный острых шипов путь, его могло бы уже не быть. Как и многих других, кто последовал за ним. Она вспомнила их веселый смех, когда еще вчера прикованные к кровати и аппаратам дети шумной гурьбой носились по больничным коридорам, едва не сбивая с ног врачей и медсестер. Вспомнила счастливые слезы их родителей, не осмеливающихся до конца поверить в чудо. Вспомнила, как ликовала в душе, когда удавалось вырвать из костлявых рук смерти очередного безнадежного больного. И как ей хотелось заразиться той же жаждой жизни, которая горела в них. Но, видимо, это было не заразно.
Нахмурившись, она решительно спустила себя на землю, рассудив, что заслуга ее невелика и, если бы не она, кто-то другой непременно сделал бы это. И ее мысли вновь вернулись к тем, кого отняли у нее, и тем, кто, возможно, тоже нуждался в ней, и кому она уже ничем не могла помочь. Тем более теперь, когда она совсем не была уверена, что может помочь даже самой себе.
Почувствовав, как глаза стали наполняться влагой, она упрямо подняла голову и невольно зажмурилась от ослепительно сияющего солнца, которому не мешали даже ее темные очки.
И вспомнила, как брела по кромке океана и ласковые волны мягко лизали ее босые ступни. Малдер призывал ее улыбнуться, ловя ее лицо в объектив, но она тосковала: солнце садилось, а это означало, что еще один день, еще один ИХ день, безвозвратно ускользает от них. Она сказала ему об этом, а он ответил, что завтра оно взойдет снова, и послезавтра, и через год, и много-много лет спустя.
…Она вздохнула, сильнее прижав к груди книгу. На ее обложке тоже было солнце, уже наполовину погрузившееся в водную гладь и расходящееся по ней сотней искрящихся дорожек. И тоже была женщина, стоящая на берегу океана и глядящая на закат с мягкой, едва уловимой улыбкой. "Книга о той, что всегда шла вперед, – значилось ниже. – Единственный экземпляр с подписью автора".
