несовпадение

Мы выбираем, нас выбирают — как этот часто не совпадает. Я за тобою бегаю тенью, я привыкаю к несовпадению…

Алая кровь жидким рубином струится по бледной, как мрамор, коже. Маленькими драгоценными каплями собирается в уголках губ, выкрашивая те в цвет сочного, перезрелого граната. Красное на белом — это красиво до мелкой дрожи на кончиках пальцев и до замутненного, пустого взгляда. Полного лишь восхищения. Норвегия кашляет хрипло, харкает липкой, вязкой кровью, пропахшей гнилью и смешавшей в себе пыльцу и пепельные лепестки розы. Белые, почти незаметные, но в тоже время такие острые, насмешливо вычурные. В каждом его вздохе все больше цветов, которые корнями рвут плоть, вгрызаются в тело, раня нежные легкие… Бедный Кетиль, а ведь это почти красиво, почти совершенно — красные брызги крови на мраморных цветках. Дания смотрит почти с любовью, как его брат содрогается от немой боли. Касается чужого лица почти нежно, невесомо, заставляя смотреть себе в глаза и видеть там, что эти цветы, это проклятье знакомо, понятно, но сострадания ждать, увы, не стоит. — Ты тоже, да? — проводя пальцами по скуле, размазывая алый цвет, тихо, даже слишком, спрашивает Матиас с улыбкой (такой привычной, избитой, от которой болят губы). В этом вопросе только усмешка, словно бы хлесткий упрек — «ты не один знаешь, что такое боль, уничтожающая твое тело и душу». — Ты тоже видишь сны о том, кто никогда не будет твоим? Норвегия медленно переводит взгляд на вопрошающего, откашливая последние лепестки, что лезвием проходятся по горлу. В его глазах застыли хрустальные слезы, и все, чего он, кажется, ждет — собственная невозможная смерть. Юноша смотрит безразлично, холодно, с презрением, словом — как обычно. Дания — не тот, кого он любит, и от этого в горле поднимается очередной комок. Цветочный. — Это так, — соглашается Кетиль. Его голос хриплый, надрывный, горло истерзано жестокими цветами. — Однако, он и не должен быть моим. Лучше пусть будет счастлив… Мой дорогой Эмиль… Как же очевидна его глупая, больная любовь к Исландии, как же она безусловна, всеобъемлюща, всепрощающа… слепа. С первых лет жизни Эмиля Норге оберегал его, лелеял, любил просто за то, что Ис существует, безо всяких условий, просто потому, что так было правильно, потому, что Ис — это Ис, без причин и без следствий. И Дания никак не мог соперничать с этими чувствами. Ни одно громкое обещание не могло иметь ценности для того, кто был очарован тихим шепотом. — Твой Эмиль? — тихим эхом, отголоском несказанных слов вторит блондин, все так же подушечками пальцев оглаживая чужие скулы. Стоило ли сомневаться, питать жалкие надежды, что на сей раз это имя не прозвучит? Да, Матиас был глуп, до безрассудного глуп и наивен. Но жить, думая, что однажды та незримая ледяная стена между ними даст хотя бы одну, но трещину, — было легче, чем знать, что какой-то мальчишка с далекого пустынного острова посреди бушующих морей занял твое место. Место первого и единственного, место того, кто был с Норвегией веками, тысячелетиями, защищая и даря процветание. Лишний раз бросить проклятье в его сторону не было сил, да и желания. Матиас и так чертовски часто занимался этим неблагодарным ремеслом. — Не твой, — почти смеясь, отвечает Дания, не зная, отчего так больно в груди — от собственных скопившихся в глотке лепестков или от факта того, что его Норге никогда не будет счастлив. Счастлив с ним. — Не твой, Кетиль. Посмотри на цветы под своими ногами и пойми, что не твой, — Эти слова рушат то хрупкое, призрачное, что у них есть. Рушат запреты, рушат обещания. Просто потому, что сил терпеть несправедливость бессмертного (для них) мира попросту нет. — Не мой, — тихо вторит Норге, опуская опустевший взгляд на красные разводы на полу. — Не мой… Он не льет слез, не заходится в припадке истеричного смеха. Все такой же холодный, как льды той страны, в которую влюблен. Если ему и было больно, он не показывал этого — вместо слов лучше говорили лепестки цветов. Норвегия знал, прекрасно знал, что Ис не любит его. Матиас тоже знал. — У меня нет и шанса, — произносит Кетиль, вновь поднимая взгляд на «старшего брата». — А у тебя? Юноша снимет тонкими пальцами с губ Дании алые, бархатные на ощупь и чуть рваные лепестки. Гвоздика. — По кому эти страдания? — улыбка чуть лукавая, неуместная, но иначе нельзя. Это их маленькая игра длинною в жизнь. Даже если сам Норге сейчас готов биться в судорогах от боли в груди, он не может упустить шанс насладиться и чужими страданиями. Особенно, если это страдания «любимого» Матти. — А сам не знаешь? — почти так же насмешливо и печально спрашивает датчанин, позволяя брату касаться себя. Вопросы без ответов — но не потому, что нет желания назвать имя, а потому что сам Норвегия знает прекрасно, по кому же страдает Матиас. Как не знать, если каждый день ты слышишь признания в любви, что срываются с чужих уст так небрежно. Как не знать, если чужие слезы — твой любимый досуг. Как не знать вкуса и цвета этой эгоистичной, детской любви? Кетиль слишком долго был частью проклятой унии меж двух королевств, что бы не привыкнуть к постоянным мольбам Дании, который хотел всю жизнь лишь одного — его. — Кетиль, я не излечу твоей боли, — уже без улыбки, но все так же с теплотой и надеждой в голосе отвечает Дания. Смотрит прямо в глаза, куда-то, где должна быть израненная душа. — Но ты мог бы прекратить мои страдания… — Я? — Норге даже поднимает брови, словно удивляется, однако это только пустое притворство. Они это уже давно прошли. — Нет, Матиас… Я не могу. Он отдергивает руку, забирая иллюзорное тепло и выдуманную нежность. В его словах нет лжи, он не ставит условий, говоря «Я полюблю тебя, если…». Норге лучше всех понимает, что одно его слово — и будут исполнены самые дерзкие желания, однако ему это не нужно. Ему не нужен безумный воин, маниакально повторяющий «Это все для тебя», «Это ради нас». Единственный, о ком он думает — мальчишка, с чьих уст слетает только «Отстань от меня, я не назову тебя братом». — Я не могу полюбить тебя по щелчку пальцев, — говорит Норвегия, и в его голосе ни капли вины, сожаления. Это просто сухой факт, и хоть об стену разбейся, хоть утопись во фьорде, этого не изменишь. — И сколько бы времени не прошло, я не смогу полюбить тебя так, как его. — О, я знаю, лучше всех знаю. Я часто от тебя это слышу. В словах Дании тоже нет ни капли избитого сожаления, ни осколков лжи или витиеватой, хитрой поделки из вечных путанных «ну если, ну может, ну попробуй». Слишком долго они были вместе и слишком много «ненавижу» было между ними, почти столько же, сколько «не уходи» и «останься, без тебя еще больнее». Но он, как ни странно, все еще идиот и все еще верит. Во что — не знает сам, просто верит, чтобы хоть как-то выжить. Верит, что однажды все изменится и мир сделает новый оборот вокруг печальной звезды по имени солнце. У пунцовой гвоздики нет шипов, но горло оплетают колкие стебли, и дышать почти невозможно. Матиас давится лепестками и бутонами, глотает их, чувствуя влагу на щеках. Это не от боли физической. Это от боли куда худшей, неизлечимой. — Но я все еще жду, верю, желаю. Не лишай меня этого, холодный, безразличный Норге, прошу. — Не лишать чего? Веры и желаний? Ну, верь, если так хочется, — пожал плечами Кетиль, ухмыляясь с такой горечью, что в ней можно было бы захлебнуться. — Только по-твоему все равно не будет. Это война без победителей. — И без намека на ее окончание, поэтому давай просто задохнемся собственной кровью и этими проклятыми цветами. Давай представим себе то, чего у нас нет. Утонем друг в друге, как всегда тонули, топя свои сожаления? *** Эмилю до тошноты противно смотреть на безразличного Норвегию, до боли невыносимо видеть Матиаса таким жалким. Эмиль не хочет слышать чужие голоса, не хочет быть тем мерзким ребенком, что подглядывает, как взрослые прячут скелеты в шкаф, замалчивая свои грязные, постыдные секреты, для которых «он-еще-слишком-мал». Исландия вообще не хочет видеть ничего из этого, не хочет смотреть, как Дания притягивает к себе Норге, как Норге отвечает на поцелуй, как они снова обнимаются, хотя любви тут места нет. В этом холодном скандинавском доме уже давно нет места ничему, кроме избитых, больных чувств. Он - не исключение. Кашель, тихий плевок, лужа крови. Мелкие цветы желтой хризантемы, как капли жидкого золота. Все по кругу, изменений нет. Они тут все охвачены своими страстями, все похожи на те цветы, что из раза в раз растаптывают под ногами. Должно быть, они и есть эти цветы, все их чувства заключены меж лепестков и стеблей. Лишь взгляда хватит, чтобы понять. Гвоздика на устах Матиаса — «Боже, подари мне свою любовь [Норге], я жажду ее так сильно». Дикая роза, которая белее бледной кожи Кетиля - «Моя любовь невинна и безоговорочна, она тиха и безмолвна». И сам Эмиль, с его паучьими лапками хризантем — «Я так люблю тебя, но ты отвергаешь меня». Ханахаки — их личное проклятье, паршивая болезнь, что изъедает нутро. И излечиться невозможно, им невозможно. Эмиль снова давится цветами, пытаясь заставить себя не смотреть на сплетение чужих тел. Ему тошно смотреть на Норвегию, который не ценит того огромного, светлого, единственно правильного в мире, что ему дано. Не ценит чужой любви, не отвечает на нее, заставляет Матиаса, светлого, доброго Матиаса страдать. Эмиль правда не хочет подглядывать, словно дитя, но не может иначе. Кашель, тихий плевок, лужа крови. Эмиль хочет быть на месте Норвегии. Эмиль завидует чужой любви.