Здравствуй и прощай

В лофте сладко пахнет травкой. Сизый дым плавает пластами, рассеиваясь где-то в металлических конструкциях  потолка. На белом ворсе ковра коробки из-под пиццы от Анджело, два огромных ведра острой курятины, полупустая бутылка «Джека». Пепельница, доверху набитая окурками. Мятые салфетки с жирными следами наших пальцев. И мы двое посреди всего этого безобразия. — Так ты скажешь, по какому поводу мы с тобой сегодня пьем? — Майки слегка растягивает слова — травка и виски всегда действуют одинаково. — Не поверишь, у меня праздник, — затягиваюсь, впуская в легкие теплый дымок, выдыхаю, — пизденыш уехал. — И ты скучаешь. Или все же нет? — недоверчиво смотрит, стараясь разглядеть хотя бы намек на тоску. — Я скучаю?! С каких это хуёв? Он что, в первый раз уезжает? — лезу пальцами в ведерко за очередной куриной конечностью от KFC. — Это, блядь, третья попытка, Майки. Третья! — Но после первой тебя заметно… штырило, — подобрал, наконец, слово.  Вот недоразумение! — Конечно, блядь, — бросаю обглоданную косточку обратно в картонный контейнер.  — Ведь предполагалось, что он уезжает навсегда. Да-а, накрыло меня тогда охуеть, как, — делаю глоток из горлышка. — Сейчас, сука, смешно вспомнить. А все этот блядский взрыв. Я испугался тогда. Реально испугался. За тебя, за него. А я, знаешь ли, устал за него бояться. Захотелось всегда держать его рядом, никогда не отпускать. Придурок.  От страха наговорил лишнего. Типа, люблю. Ну да, люблю. И что это меняет? Сейчас-то я понимаю — ни-ху-я. Я же как последний натурал предложил пожениться. Он не захотел. Ухватись я за его отказ, и все было бы заебись. Так нет, есть же блядское правило — всегда добиваться поставленных целей. Я должен был его додавить. Ну вот, получилось. Ничего, что для этого пришлось купить этот чертов замшелый дворец, нахуй он кому, блядь, нужен! Свадьбу замутить. Мальчишник…  Я его еле пережил, честно. Такой, сука, экземпляр ушел… — А-а-а, я заметил, как ты смотрел на него! — Майки радуется неожиданному открытию. — Как? — Правильно смотрел, как раньше. — Да, раньше он от меня не ушел бы, — подкуриваю, на этот раз сигарету, — классная задница. А как переливались его яйца в бирюзовых стрингах? Видел? — Нет, ты что. Я же был с Беном. — «Я же был с Беном», — передразниваю, — господи, какой ты жалкий! Разве я тебя для этого растил? Хотя, я тоже жалкий. В тот вечер, когда он улетел, я плакал. Представь себе, плакал. Надел обручальное кольцо. Уснул в нем. И не снимал целую неделю. Потом решил: за каким хуем позориться? Спрятал. Подальше. Тем более, что подцепить кого-то в этом «аксессуаре» пиздец, как сложно. — Ты довольно быстро вернул себе… прежнюю форму и прежние привычки, — умничает Новотны. Статус профессорской женушки обязывает. — Посмотрел бы я на тебя, если бы тебе звонили каждый вечер с вопросом «А ты меня еще любишь?» Тут хочешь не хочешь, а побежишь за жестким трахом, чтоб перебить приторный привкус розовых гетеросексуальных соплей! — Чего-чего, а траха с ним у тебя хватало! — Трах и сейчас охрененно крутой. Никого нет лучше его. Это правда. Но все время только с ним. Подумай, Майки, только с ним… я бы сдох, честно. — Ну и что? Я всегда только с Беном, — гордо смотрит, отковыривает с пиццы пепперони и отправляет в рот. — Эфо круфо, — шепелявит, пережевывая. — Да уж, круто. Когда количество ваших трахов исчисляется четырехзначными цифрами, то не очень. Нужна, знаешь, перемена блюд. Пораженный Майк прекращает жевать соображая, сколько это, в четырехзначных. Несчастный! — А в один из дней он явился в Киннетик, как раз во время ланча. Ну и застал... по самые яйца в чужой заднице. Виду, конечно, не подал. Сказал только, что соскучился (а всего-то месяц прошел), и что у него пропал цвет. И прилетел, как он думает, навсегда. Якобы, не может без меня рисовать. Через семь дней сумасшедшего траха цвет вернулся, но исчез ритм. А за ним, естественно, нужно ехать обратно, в Нью-Йорк. Попытался убедить, что знаю все о ритме. Он распсиховался, орал. Обвинял, что я все, блядь, свожу к ебле. Быстро упаковал свое барахло и смотался. Знаешь, если бы проводили соревнования по скоростной упаковке шмоток, Тэйлора ждало бы золото. Честно. За пять лет он охуеть, как натренировался. На этот раз проторчал он там три недели. Ни разу не позвонил. Я уж думал рассосется наконец само. Ага, размечтался, блядь — в  свой день рождения, как ни в чем не бывало, явился. Опять с вещами. Я был рад, честно. Соскучился. Но понял это, только когда его увидел. Предложил возглавить в Киннетике худотдел. Согласился. Даже какие-то довольно бойкие эскизы начал выдавать. Клиенты были в восторге. Все шло по накатанной. Трах-Киннетик-Вавилон-трах. И так по кругу. Но визит, кстати, к вам с профессором… — Это не я, это все Бен… —  Майк тут же начинает оправдываться. — Но визит к вам с профессором — повторяю, блядь —  опять взболтал в нем все это свадебное дерьмо. Ты не мог при нем так рьяно не разыгрывать из себя счастливую супругу? Опять в белобрысой башке завертелись детки огороженные белыми заборчиками и золотистыми ретриверами в придачу. Фу, блядь. Когда вечером, после охрененно крутого траха, он сказал, что не против повторить со свадьбой, меня взорвало. Но я сдержался и просто спокойно ответил, что на бис никогда не выступаю. И если его не устраивает «жизнь в грехе» (спасибо, святая Джоанн), то я его нихуя не держу. И вот миновала неделя, как я наслаждаюсь одиночеством. Так выпьем же за это.   Майки отхлебывает из бутылки, закашливается, впрочем, как всегда, и протягивает виски мне. Подношу горлышко к губам, и тут попытку прерывает звонок. — Это, наверное, Бен! Он меня ищет, не знает где я, — вырывает из рук трубку, — или Ма. Она как раз знает где я. Дай мне, дай! Смотрю с отвращением на верещащий кусок пластика, и мне хочется раскрошить его в кулаке. Су-ка-а-а! — Нет, Майки, лучше бы это, действительно, была Ма, — показываю оранжевый экран с надписью «Тэйлор». Отбиваю звонок и тут же набираю Линдс: — Привет, Венди! Знаю, что поздно. Но дело срочное. Скажи, у тебя нет знакомого художественного критика или галериста, покровителя юных талантов, скажем, где-нибудь в Австралии?