Расколотые небеса

Дверь сарая резко стукнула. Патрульные, как раз проходившие мимо нее, переглянулись и подошли поближе. А через секунду их втащили внутрь несколько пар рук. Трупы запихнули в дальний угол. Не в тот, в котором лежали другие скончавшиеся от ран пленные, а в тот, куда отходили по нужде. Улаз выбрал себе в помощники еще одного пехотинца покрепче, и они оба переоделись во французскую форму, попытались оттереть лица от окопной грязи. Последнее получилось с натяжкой, но издалека, если не приглядываться, их можно было принять за французских солдат. И у них теперь был ключ. — Если я не приду через пять минут, или ты услышишь стрельбу, уводи своих людей, — Улаз поправил портупею. Теперь он был вооружен винтовкой. — Ты придешь, — хрипло ответил Широ, — мы будем ждать. Улаз серьезно кивнул и вместе со вторым солдатом исчез в ночи. Оставшиеся пленные принялись готовиться к вылазке. Вместе с Широ их было двенадцать. Драться могли семеро. Меньше, чем ему хотелось бы, но куда больше, чем можно было представить. Вспомнить французские слова затуманенным мозгом было сложно, но Широ смог донести до переводчика свои требования. Он снова принялся было перечить, но кулак Кинкейда растолковал ему, почему ему стоит послушаться, и тот беспомощно застонал, сдаваясь. Они вышли из сарая по одному с накинутой на руки веревкой, будто по-прежнему были связаны. Арно шагал впереди, ведя за собой тесную колонну пленных, а Широ, пытаясь держать равновесие, шел сразу за ним с пистолетом, снова скрытым под тряпками. Французы морщились при виде пленных и косились им вслед, но пока все шло лучше, чем Широ рискнул предположить. На выходе из лагеря, обнесенного колючей проволокой, их остановили часовые. Пятеро, все вооружены. У переводчика сильно заплетался язык, когда он сообщил им, что ведет пленных к автомобилю по приказу полковника, но ему, кажется, поверили. Их действительно ждал грузовой автомобиль с высокими бортами. Внутри кузова было грязно, валялись щепки от деревянных ящиков, солома и прочий мусор. Видимо, раньше в нем перевозили припасы для лагеря. — Скажи водителю остановиться, когда он въедет в лес, — шепнул Широ переводчику. Француз вздрогнул, но повиновался. Пока пленники тяжело и медленно грузились в автомобиль, Широ украдкой оглядывался. Он искал глазами Улаза и других пленных, которых он должен был привести с собой, но тот все не появлялся. Чем дольше они ждали, тем сильнее проявлялось напряжение, а взвинченный Галлон, попеременно то бледневший, то зеленевший прямо на глазах, стал опасно посматривать в сторону солдат. Его кадык нервно дергался. Широ уже начал прикидывать, как ему задержать автомобиль, и не удержал вздох облегчения, когда из-за угла дома показалась длинная вереница серых, измотанных и грязных людей. Их темные фигуры пошатывались в темноте. Наметанным глазом Широ насчитал семнадцать человек. Впереди шел Улаз со своим помощником; оба слишком сильно сжимали в руках винтовки, их лица выглядели застывшими восковыми масками. Они поравнялись с караульными. Французы что-то спросили у Улаза, и он, сжав губы в тонкую линию, еще крепче сжал ствол винтовки. Как опасно! Широ непроизвольно задержал дыхание. Акцент Улаза выдал бы их всех. Широ выразительно посмотрел на переводчика, пользуясь тем, что на него не смотрит никто из караульных. Арно среагировал неуверенно. Ответил солдатам, запинаясь, то и дело соскальзывая взглядом на угрожающе прямую фигуру Широ. Улаз коротко кивнул в подтверждение. Все обошлось. Пленные начали забираться в автомобиль к остальным; внутри становилось тесно. Но не успела и погрузиться и половина из них, как в отдалении раздались выстрелы, затем шум и крики. Кто-то бранился и выкрикивал приказы. Широ вскинул голову, прикидывая, откуда доносится стрельба. И с замершим сердцем понял — со стороны штаба. Проклятье. Полковник очнулся. В ту секунду Широ горько пожалел о том, что не убил его, когда была возможность. Прежде, чем часовые успели понять, что к чему, он скинул с рук тряпье. В темноте блеснуло дуло пистолета. Широ выстрелил в упор, почти не целясь. Один из французских солдатов обмяк, раненый в грудь; на его мундире расцвело багровое пятно. Возле него, как подкошенные, рухнули еще двое — это Улаз и его помощник пустили в ход винтовки. Два оставшихся на ногах француза попытались дать отпор, но их сбили с ног. Пули, выпущенные из вражеского оружия, ушли в темное небо, разрываемое вспышками взрывов и гудением боевых машин. — Быстрее! — скомандовал Широ. Пленные торопливо забирались внутрь кузова, толкаясь и суетясь. — Проклятые немцы! — Взвизгнул переводчик и припустил к ближайшему дому. — Стой, собака! — закричал Улаз. — Стой! Он собирался было бросится ему наперерез, как дверь домика распахнулась, и наружу высыпала группа французских солдат. — Ложись! Широ мгновенно очутился на земле. Растянулся в луже грязи, вскинул руку с пистолетом и несколько раз выстрелил. Его направляла холодная ярость, и она же не давала ему потерять сознание от застилающей глаза боли. Улаз успел юркнуть за деревянный борт автомобиля, а его помощник упал на землю рядом с Широ и тоже пустил оружие в ход. Началась стрельба. В ночи мелькали синие мундиры, оглушительно выл свинец, пролетая над головами. Пули свистели совсем рядом, опаляя морозным дыханием смерти. Несколько пленных, сраженные ими, медленно осели на землю. Черные их фигуры съежились и растаяли в темноте. На крошечном ошметке лагеря развернулось жестокое сражение — такое же, что гремело в нескольких километрах отсюда, на линии фронта, где мокрый, сочащийся водой грунт вспахивали разрывы артиллерийских снарядов, саперные лопатки и руки людей, пытающихся в панике зарыть себя в землю, чтобы спастись, уцелеть, избежать страшной участи. Позади кто-то закричал по-французски, но вдруг захрипел и замолчал. «Водитель автомобиля», — догадался Широ, пытаясь целиться одним видящим глазом. Значит, кто-то из пленных занял его место. Переводчик неподвижно лежал между двумя сторонами. Его рот был открыт в безмолвном крике, потухшие глаза, из которых ушла жизнь, стекленели. Его случайно зацепила чья-то пуля. План разваливался на глазах. Пленные спешно забрались в машину, укрываясь за высокими бортами. Некоторых ранили. Широ стрелял до тех пор, пока не услышал сухой щелчок пистолета. Он прозвучал как приговор — патроны закончились. Спустя несколько секунд после этого лежащий рядом немец дернулся. Он не застонал, только воздух с едва слышным свистом покинул его легкие. Широ потянулся и ткнул его в бок. Пехотинец не шевелился. Он был мертв, убит выстрелом в лоб. Широ нащупал в грязи его винтовку и возобновил огонь. Нужно было прикрыть остальных, выгадать время, чтобы пленные успели погрузиться внутрь автомобиля, и Широ собирался дать им это время, даже если погибнет. Сейчас эта мысль нисколько не пугала его. Его личность растворилась. Он не был Широ. Он был воплощенной волей тех несчастных, которых замучили здесь, в этом лагере. Он был кровью и слезами пленных. Это их руки держали сейчас оружие. Это их глаза сверкали в чернильной промозглости этой страшной ночи, это их ярость, гнев и отчаянная жажда поддерживали Широ и не давали ему умереть под свинцовым дождем. Их смерть защищала Широ. Отклоняла вражеские пули и направляла их в сторону синих мундиров. Ей вторила винтовка Улаза и еще несколько из тех, что его люди подобрали у караульных. Пули застревали в дереве, звенело разбитое стекло, стонали раненые. Если бы только у них было побольше боеприпасов… Одна из винтовок замолкла. Затем вторая, третья… Широ несколько раз нажал на спусковой крючок, отказываясь верить в то, что они проиграли, будто одна только слепая вера в это могла заставить бесполезное теперь оружие выстрелить еще хотя бы раз. Огонь стих. Французы выждали с минуту, а потом стали осторожно подбираться к обстрелянному автомобилю. Широ лежал неподвижно, притворяясь мертвым. Улаз и остальные затаились за бортом машины, прячась в тени. Широ тяжело сглотнул. Пот заливал ему глаза, бешено колотящееся сердце грозило сломать ребра изнутри. Почему автомобиль не уехал, как только все беглецы погрузились в машину? Почему остался? Грязь захлюпала совсем рядом. Широ задержал дыхание, пропуская мимо себя нескольких солдат, запретил себе шевелиться. Все внутри него било тревогу, чувства были обострены до предела. Французы знали, что у них кончились патроны. Но надежда не оставила Широ. Напротив, он вдруг ощутил глубоко в себе мощную пульсацию, услышал в бешеный ток крови в ушах. Неистовый порыв поднялся в нем, наполняя тело звенящей, бурлящей, клокощучей энергией, будто кто-то вливал ее через сосуды Широ прямо в сердце. Французы почти подобрались к автомобилю, в котором застыли обречённые пленные. Еще два шага, и все будет кончено, все будет напрасно. Там его люди. Его. Люди. Он не позволит им погибнуть. Тело больше не повиновалось замутненному сознанию. Оно действовало само. Медленно поднялось, оскальзываясь в грязи — тихо, вкрадчиво, двинулось навстречу незащищенным спинам во вражеских мундирах. Боль истаяла, как снег по весне, и перестала сковывать движения. Широ ощутил, как его руки, зудящие от скопившегося в них гнева, поднялись над одним из солдат. Он уловил хруст сворачиваемой шеи. Тошнотворно-мягкий, безропотный. На него обернулись. И это было главной ошибкой французов — на них тут же накинулись те пленные, которые ещё могли сражаться, вырвали из рук оружие. Прогремело несколько выстрелов. Завязалась рукопашная схватка, где в ход пошли локти, зубы, кулаки и колени. На Широ набросились сразу трое. Он рефлекторно отклонился от кулака, ударил в ответ, затем снова — сильно, наотмашь. Его схватили сзади, свели руки за спиной. Широ зашипел от боли в вывернутых запястьях и пропустил несколько сильных ударов в челюсть и живот. Мир вспыхнул ярко-алыми искрами. В горло снова хлынула кровь. Он чудом не потерял сознание — неведомая сила откликнулась на эту ужасную волну боли, расширилась и звонко схлопнулась в висках. Широ зарычал, рванулся, отпихнул нападавшего ногой. Ударил затылком солдата, что держал его, и, пользуясь секундным замешательством, высвободил руки и сорвал у него с пояса саперную лопатку. Пехотинцы во время захвата чужих позиций, бывало, шли в штыковую. Но штык застревал между ребрами противника, а если он был плохо закреплен на стволе винтовки, то и вовсе отламывался. Чтобы выдернуть его, требовались драгоценные секунды, за которые можно было словить неприятельскую пулю или подставить бок под такой же штык. Поэтому остро отточенная лопатка была оружием куда более страшным. Легким, быстрым. Ей можно было не только колоть, но и рубить. Перепачканный грязью, свирепый и не помнящий себя от ярости Широ забыл, что видел только одним глазом. Перед ним был враг, настоящий, полнокровный, и с ним он был способен справиться. Он взмахнул лопаткой, разрезая мягкую плоть чьей-то шеи. Острая кромка разрезала кожу, вспорола ткани. Хлынувшая фонтаном кровь окропила лицо и руки. Француз захрипел, забулькал. Клекот из его распоротой глотки слился с криками солдат, что боролись с немецкими пленными, которые зубами вырывали себе свободу и жизнь. Широ круто развернулся и ткнул подобравшегося со спины француза в живот. Ударил по лицу, оглушая, а потом вычертил в воздухе короткую дугу, словно зачеркнул его фигуру острым лезвием. Время вдруг растянулось, почти остановилось — а потом вдруг понеслось с бешеной скоростью. Широ сражался слепо, самоотверженно, рубя окруживших его недругов, словно мечом. Он делал это снова и снова. Поднимал и отпускал разящую руку. Рубил, колол, и снова рубил. Древко лопатки, скользкое и липкое от крови, срослось с ним, впечаталось, вплавилось в его плоть. В отчаянном безумии боя Широ не осознавал себя отдельно от своего неистового, неукротимого желания уничтожить врагов, всех до единого. Стереть с лица земли. Чтобы их штыки, дула винтовок и пистолетов никогда не дотянулись до его людей, до его боли, его сути, скрытой под тонкой оболочкой кожи. Чтобы неприятель не запятнал своими грязными руками искреннюю, звонкую радость жизни, которую стремился отнять, отобрать, похоронить под слоями окопной грязи и опутать спиралями колючей проволоки. Ненависть заполнила Широ до краев. Он хотел, чтобы поганый враг рухнул в бездонный колодец забвения и никогда не выбрался из него. Чтобы смерть поглотила его противников вместе со злом, которое они несли в себе, чтобы их извращенная, искалеченная кровожадность сожрала их самих. Он бился свирепо и страшно. Каждая мышца, каждая часть его тела была напряжена, звенели натянутые струны нервов, грозясь вот-вот лопнуть и исполосовать все внутренности. Он сгорал от того огня, что бушевал в нем, и встречал возможную гибель лицом к лицу, чтобы дать ей отпор. Он превратился в оружие, в топор палача, в виселицу, в гильотину. В карающую длань, которая сеяла смерть. Ему нужно было стать посланником мрака и ужаса, и он с готовностью отдал себя этой роли. Чтобы защитить. Чтобы уберечь. Чтобы… — Широ! Он сморгнул. Сквозь багровую пелену он увидел перед собой чье-то лицо, залитое кровью. Закатившиеся глаза. Спутанные волосы. Грязь, влажный мундир, рваный воротник… Он кромсал уже мёртвого француза, пачкаясь в красных брызгах. — Широ, — он только что понял, что кто-то окликает его звонким голосом и тянет за рукав. — Едем! Сейчас! На слабых ногах он поднялся. Широ казалось, что земная твердь содрогается под ним, идёт огромными трещинами, и он вот-вот свалится в разлом, земля сомкнется над ним, замуровывая в темной сырой могиле. На его лице, шее, руках гадкой пленкой застыла свежая кровь. Он чувствовал себя выпотрошенным. Невероятная сила, которая помогала ему биться, иссякла, оставляя его тело хрупким, ломким и пустым. Боль дробила его на множество частей. Едва затянувшиеся раны открылись, из надорванных лёгких вырвалось шумное, перемешанное с хрипами дыхание. Ризави отшатнулась, когда Широ повернулся к ней. Он почти бросился на нее, все еще слыша бульканье в гудящей голове, но вовремя одернул себя, осознав, кто перед ним. Усилием воли заставил себя разжать пальцы, мёртвой хваткой вцепившиеся в саперную лопатку. Кошмарное оружие упало в грязь. — Скорее! — К нему подбежал Кинкейд и толкнул к автомобилю. — Где Улаз? — просипел Широ. — Погиб. Ноги совершенно окостенели. Широ едва смог забраться в кузов машины, ему помогали чужие руки, втаскивали внутрь. В кузове было душно и тесно, но никто не жаловался. Они выстояли. Дорогой ценой, но выстояли. Им придется бросить своих погибших здесь. Это осознание шевелилось у Широ в мозгу, темные разорванные мысли грызли его существо. Автомобиль тронулся. Их сильно тряхнуло, и Широ бы снова вырвало, если бы было чем. Все вокруг было как в тумане. Он пытался зацепиться разумом хоть за что-то, за знак на немецкой форме соседа, за трепещущий на фоне тёмного неба борт автомобиля, за собственный разорванный рукав… Ему показалось, что он узнал среди осунувшихся лиц пленников лицо Лейфсдоттир. Он что-то сбивчиво зашептал ей про документы у него за пазухой, не особо надеясь на то, что она сможет его расслышать. Но она услышала и кивнула. Они ехали быстро, несясь по темному лесу, и подпрыгивали на каждой кочке, отмечая выбоины стонами раненых. У Широ не осталось никаких сил держаться. Он давно выпал бы из кузова, если бы к нему не прижималось множество грязных, истощенных тел. Скоро Широ ощутил, как ему на горящую кожу лица падают холодные крупные капли. Начинался дождь. С этой мыслью его сознание угасло и устремилось в темноту. *** — …повезло. Невероятно. — Это было случайностью. — Случайностью? Мы выбрались оттуда вместе! И это не было случайностью. — Вероятность того, что мы выживем, была ничтожна. — Заткнись, Лейфсдоттир! Хорошо, что он тебя сейчас не слышит. Знакомые голоса звучали одновременно и совсем рядом, и бесконечно далеко. Его ноги, ладони, грудь и даже лицо обвивали толстые слои бинтов. Воспаленные глаза щипало, и Широ не мог поднять веки из-за наложенной повязки. Остро пахло медикаментами, кровью и эфиром. Запах госпиталя. Тишина говорила о том, что было время отбоя — днем здесь не бывает так тихо. Широ тихо вздохнул и слабо пошевелился. Голоса стихли на какое-то время. — Он спит? — Не знаю. Надеюсь. После всего, что было, ему нужен отдых. — Вы видели, как он… один… шестерых, лопаткой… — Я его боюсь. — Он мог бы сбежать один. Но пришел за нами. Что-то скрипнуло, кто-то закашлялся. — Я слышал, Санда запретил ему лететь. — Если его признают преступником, я врежу Санде. И мне плевать, если меня отправят в тюрьму. — Я с тобой. — Вы серьезно? — Ты тоже. Потому что он и тебя вытащил. Если бы не Широ, мы бы давно валялись в канаве. Услышанные обрывки фраз с тихим шелестом плыли мимо, не задерживаясь в измотанном разуме. Он слишком устал оставаться в сознании. Тихие очаги боли еще тлели во всем теле, прибивали его к больничной койке, и Широ провалился в тяжелый полуобморочный сон без сновидений. *** Он пробыл в госпитале шесть дней. Для него, как для офицера, выделили отдельный закуток, унылый в тишине белых стен. Некоторые его раны воспалились, и долгие двое суток Широ не мог пошевелить и пальцем из-за лихорадки. Его летчики, которые поправились значительно быстрее и вернулись к тренировкам, несколько раз навещали его, приносили тишком стащенные из столовой сосиски. Ризави смеялась, что больничная еда, которой пичкали раненых, может кого угодно поставить на ноги, чтобы несчастный смог убежать от этой бесцветно-прозрачной капусты и жуткого горохового супа. Лейфсдоттир ходила с гипсом, но сохраняла ауру механического спокойствия. Она относилась к своему увечью удивительно ровно и занималась почти наравне с остальными, только не могла сесть за аэроплан. Когда медсестры отворачивались, Кинкейд доставал свой потайной нож и нарезал для Широ яблоки тонкими ломтиками, чтобы ему было удобнее есть. Широ не хотел знать, из чьего сада он их крал, и каких трудов ему стоило их доставать. Он с теплой улыбкой принимал такую благодарность своих новобранцев, и это было единственным просветом в мрачном гнезде его мыслей. Ребята куда легче пережили то, что произошло. И Широ был рад этому. Он нес неподъемный груз вины за них и для них. Свои шрамы они еще успеют заработать. С тех пор, когда он пришел в себя, он не переставал думать. О провале миссии, о том, как его аэроплан подбил артиллерийский залп, о погибших… О том, сколько людей умерло в ту ночь. Скольких он убил этими же руками. Та высшая сила, что создала человека, не предусмотрела, чтобы такое простое повседневное чудо, как человеческие руки, которые конструировали самолеты и рисовали чертежи, будут использоваться для убийства. И от этих мыслей все его существо затравленно сжималось и трепетало, будто запутавшись в колючей проволоке окопов. Он видел настоящее лицо войны, и это лицо было ему отвратительно. В госпиталь к нему приходили еще несколько знакомых офицеров. Был даже помощник Санды. Принес ему книгу, которую якобы передал сам полковник. Широ подчеркнуто-вежливо поблагодарил его и отложил книгу на тумбочку: он все еще не мог сфокусировать зрение для того, чтобы видеть расплывающиеся буквы. У него было невыразимо тяжело на сердце, когда он первый раз спросил про Адама у своих летчиков. Они как раз завалились к нему после отбоя, задобрив дежурную медсестру какой-то милой безделушкой. — Он на миссии, — прежде, чем ответить, Ризави переглянулась с остальными, — должен скоро вернуться. Широ кивнул. У него не было никакого права надеяться, что Адам придет навестить его в госпитале, но он все же надеялся, и даже если между ними было все кончено, он хотел бы знать, что потерял любовника, но не друга. От ребят не укрылась глубокая печаль их унтера. Кинкейд заговорил что-то про новые аэропланы, которые вот-вот должны были пригнать на аэродром, Лейфсдоттир с бесстрастностью в голосе жалела о том, что не сможет сразу же опробовать новинку в небе. Ризави начала фонтанировать свежими сплетнями. Широ позволил этим разговорам унести его разум далеко от скорби и темноты сожалений. Но стоило летчикам уйти, как голодная пасть терзаний снова открылась перед Широ. Сэм Холт, хороший товарищ Широ, был прекрасным хирургом и начальником госпиталя. Ему удалось вправить сломанный нос, но длинная рана поперек него затягивалась медленно. — Останется шрам, — Холт качал головой, меняя ему повязки. Он делал это каждый день, навещая чахнущего без дела Широ, — извини. — Не страшно. Главное, что я снова смогу летать, — Широ принял это стоически. Как и то, что, впервые после плена посмотрев в зеркало, увидел у себя в волосах седую прядь. С той стороны зеркальной поверхности на него смотрело смертельно уставшее, бледное лицо человека, видевшего и совершавшего ужасные вещи. За несколько дней он постарел на десяток лет, а между бровей пролегла глубокая складка. В свою последнюю ночь на больничной койке Широ почти не спал. Он смотрел в окно на низкое осеннее небо, затянутое рваными тучами, прислушивался к слабым стонам раненых в глубине госпиталя и думал о том, что в этой войне не будет победителей, кроме смерти. Выиграют только мертвые, а для живых, вынужденных цепляться за свою мораль, веру или любовь родных, уготовано много тревог, страха и испытаний. Мог ли он с этим справиться? Широ не знал. Но надеялся, что у него хватит решимости жить дальше с камнем на сердце. *** — Широ, — Мэтт вскинул голову на чужие шаги, что раздались в гулкой тишине ангара. Он перебирал и смазывал двигатель аэроплана. — Тебя выписали? Рад, что ты в порядке. Ты выглядишь иначе, постригся что ли? На его лице лучилась улыбка: он действительно был рад. И дружелюбная подколка была вполне в духе механика. Широ невольно улыбнулся в ответ на нее. Мэтт был одним из немногих людей, которым он полностью доверял, а заслужить его настоящее доверие было непросто. — Привет, Мэтт, — он тепло поздоровался. Пригляделся к плавным очертаниям фюзеляжа самолета, приложил руку к крылу. — Это новый? — Да, пригнали пару дней назад. Усовершенствованная конструкция. Усиленные стойки, двойная обшивка. Наши говорят, что эти крылья лучше обтекает воздух. Летать удобнее. Широ задумчиво хмыкнул, разглядывая изящную форму крыла. — Адам Вайсс полетел на задание на своем старом аэроплане? — Что? — Мэтт оторвался от своего занятия и непонимающе взглянул на Широ, утер рукой в перчатке пот со лба. — Он полетел на старом? — повторил Широ свой вопрос. Ему отчего-то стало не по себе от взгляда Мэтта. — Кто тебе сказал, что он на задании? Широ растерялся. — Все, — словно оправдываясь, произнес он. — Холт, наш ротный, даже группа Адама… Мэтт тяжело вздохнул. Закрыл крышку моторного отделения и, стянув промасленные перчатки, принялся вытирать ладони куском ветоши. Предчувствуя что-то плохое, Широ не торопил его. Когда Мэтт повернулся к нему, его лицо было серьезно. Широ неподвижно замер на месте, будто окаменел, не в силах даже сделать вдох. — Ясно. Они не хотели тебе говорить, пока ты не поправишься. Я их понимаю. — Говорить что? — Французы раскрыли свой аэродром. Адама с его группой послали туда, и… Он не вернулся. — Быть того не может, — тихо произнес Широ, отказываясь верить услышанному. — Он может летать с закрытыми глазами. — Те из его группы, что смогли вернуться, сказали, что он их спас. Там была засада. Французы их ждали и выпустили две эскадрильи. Адам пожертвовал собой, чтобы они могли уйти. Широ ощутил, как Мэтт кладет руку ему на плечо, чтобы поддержать, но его ладонь почему-то совсем ничего не весила, будто механик стал бесплотным призраком. Или им стал сам Широ. В одно мгновение превратился в сгусток боли, не имеющий физической оболочки. «…когда ты вернешься…» Его не было здесь. Его не… Потяжелевшее небо опустилось на плечи Широ, прижало к земле своей пасмурной тяжестью. Ноги ослабели, и ему пришлось привалиться плечом к аэроплану, чтобы не упасть. — Мы все знали, что вы были друзьями, и поэтому… Мне жаль, Широ. Мне очень жаль. — Аэроплан на ходу? — бесцветно спросил Широ. Его тон был лишен всяких оттенков эмоций, будто кто-то запретил ему что-либо чувствовать. Отдельные мысли вспыхивали в его голове и тут же исчезали. — Э… Да, я только что его заправил, и… — Открой ангар. Мэтт ошалело наблюдал, как Широ надевает летные очки, натягивает перчатки и, покачиваясь на еще нетвердых ногах, забирается в кабину. — Дай мне свою куртку. Моя осталась в казарме. — Широ, ты… Ты с ума сошёл? Аэроплан не обкатанный! И ты только встал с больничной койки, тебе нельзя летать! — Я сейчас подгоню самолет к складу с боеприпасами, подашь мне три бомбы, — Широ слышал свой собственный голос издалека. Он казался ему безукоризненно-ровным, чужим, механическим, — нет, четыре. В эту кабину влезет четыре. — Широ… — Ты поможешь или нет? Мэтт болезненно скривился, поджал губы. И сдался. *** Лицо Санды было достойно фресок в кафедральном соборе Берлина. — Унтер-офицер Такаши Широгане. Признаете ли вы, что вы угнали военный аэроплан и отправились на нем на незапланированный вылет? Металл звенел в его голосе, который разносился по комнате, как громовой раскат. — Признаю, — холодно отозвался Широ. Он стоял навытяжку в парадной форме с безукоризненно начищенными пуговицами и сапогами, блестящими ярче, чем весеннее солнце. Перед ним заседал военный суд. Председателем был, разумеется, полковник Санда. — Признаете ли вы, что вы в одиночку провели бомбардировку французского аэродрома? — Признаю, господин полковник, — произнес Широ тошнотворно-официальным тоном. — Признаете ли вы, что не только нанесли ущерб одному из новых аэропланов, которые только что получила наша часть, но и подвергли опасности жизнь одного из самых результативных летчиков эскадрильи? — Признаю, господин полковник. — Признаете ли вы, что своим безрассудством поставили под угрозу военную тайну и нарушили устав части? — Признаю, господин полковник. — У вас есть слова в свое оправдание? — Никак нет, господин полковник, — твердо ответил Широ. Он сделал то, что сделал. Отпираться было незачем, просто не имело смысла. А что имело? На этой войне обесценивались самые высокие и светлые идеалы, гибли самые сильные и отважные. Адам ушел от него, когда Широ бросился защищать своих новобранцев, но сам погиб, делая то же самое. А Широ выжил и теперь был вынужден справляться со всем в одиночку. В окнах мелькало множество лиц: почти весь аэродром собрался вокруг небольшого домика, в котором проходило заседание, и никто не хотел пропустить ни слова. Через мутное стекло была видна то растрепанная макушка Кинкейда, то белое веснушчатое лицо Лейфсдоттир. То и дело слышалась витиеватая нецензурная брань Ризави. Санда закончил свою тираду и сел за длинный стол. По обеим сторонам от него шептались старшие офицеры, обсуждая ситуацию. — Унтер-офицер Широгане, — начал один из них, посовещавшись с соседом, — подтверждаете ли вы тот факт, что вы побывали во французском плену и добыли важные разведданные? — Подтверждаю, господин капитан. — Подтверждаете ли вы, что благодаря вашим действиям было спасено двадцать два человека, из которых четверо — летчики нашей эскадрильи? Первый раз за заседание Широ заколебался. Он не был уверен, что это можно было назвать спасением. — Подтверждаю, господин капитан. Шум снаружи домика нарастал. — К тому же ваша самовольная бомбардировка была успешна, — добавил капитан. — Мое мнение, что такое поведение демонстрирует доблесть и стойкость характера. Ваши заслуги достойны Железного креста [1]. И повышения до лейтенанта. Старшие офицеры потрясенно зашептались, а толпа снаружи взорвалась радостными возгласами. Брань Ризави, и без того красочная, расцвела буйным цветом. Широ пропустил мимо ушей следующие полчаса обсуждений. Вокруг него по-прежнему клубился черный дым. Французы понятия не имели, что одинокий аэроплан сможет нанести столько урона, и не подняли свою эскадрилью в воздух сразу же. Очень скоро от этой самой эскадрильи остались только развалины взорванных ангаров и мертвые остовы сгоревших самолетов. Широ отомстил за гибель Адама. Но, вопреки его ожиданиям, легче не стало. Внутри него по-прежнему была гулкая, сосущая пустота. Он чувствовал свою вину перед Адамом и с безразличием наблюдал, как Санда колеблется в своем решении отправить Широ в тюрьму. Остальные офицеры единогласно были на стороне Широ. Конечно, Санда имел достаточно полномочий, чтобы вынести приговор, не основываясь на мнении остальных, но тогда это значительно подорвало бы боевой дух летчиков и плохо сказалось бы на его репутации. Многие бы назвали Санду трусом, который не поощряет отвагу. Он боялся за свой авторитет и не мог этого допустить. — Поздравляю, лейтенант Широгане, — Санда пытался сохранить лицо, прикалывая ему на мундир Железный крест 1-го класса [1]. — Благодарю, господин полковник. Санда протянул ему руку. Широ механически пожал ее — и нахмурился, когда после этого Санда наклонился к нему и прошептал: — Еще одна такая выходка — и я не посмотрю на то, что ты герой. Эта угроза не достигла ни ума, ни сердца Широ. Он больше не боялся ни руководства, ни врагов, ни смерти. Он больше ничего не боялся. В ту ночь он совсем не спал, возясь в ангаре, а рано утром выкатил свой новый свежевыкрашенный аэроплан на улицу — просыхать. Дыры от пуль не были видны за щедрым слоем черной краски, а на правом боку красовался стилизованный лев со свирепо раскрытой пастью. Широ стал Черным львом. И это был его траур. Все летчики, которые перешли к нему в подчинение, подражая своему командиру, тоже покрасили свои аэропланы в черный. Теперь это была его эскадрилья, и она не знала ни поражений, ни жалости. *** — Shiro [2]. Кто-то тряс его за плечо. — Shiro. Wake up [3]. Широ распахнул глаза. Его взгляд утонул в необъятности ночного неба. Он едва сообразил, где и когда находился — в голове был туман. Всплыли разрозненные отрывочные картины: они с Китом дрались с волками, готовили волчатину на огне, перевязывали друг друга, воспользовавшись остатками бинтов. Это заняло много времени. Ночевать на открытом пространстве они не стали — углубились в лес, где было немного теплее и гораздо более безопасно, и развели костер. Кит первым стал на часы. — What happened [4]? — хрипло произнёс Широ, с трудом припоминая английский. Над ним нависал Кит, вид у него был обеспокоенный. — Nothing, — почему-то смутился он, — you were… screaming [5]. — Were I?.. [6] — Yeah. And talked in German. I thought you were having a… nightmare [7]. — Nightmare, — эхом повторил Широ. — I wish it was just a nightmare [8]. Кит понимающе промолчал. Широ считал его безусловное понимание бесценным. Редко кто умел не спрашивать о том, о чем не следовало, и еще реже кто-то умел молчать об этом. Широ бы не смог объяснить словами, что видел сейчас во сне и что чувствовал; какие темные воспоминания и ощущения, всколыхнувшись, поднялись из глубин его сознания, но это и не требовалось. Кит знал. И одно только его безмолвное присутствие успокаивало, от его фигуры, от обманчиво-хрупких рук, от резкого изгиба бровей исходило что-то таинственное и безымянное, одновременно похожее и непохожее на сострадание, эмпатию, взаимную печаль… И его молчание, его взгляд был красноречивее всех когда-либо услышанных Широ слов. — Try to sleep, — предложил Кит. — I'll be here. I'll wake you, if you… [9] Он не стал заканчивать предложение. Широ слабо улыбнулся. — Thank you, Keith [10]. Кит кивнул и отвернулся к костру. Он ничего не сказал вслух, но спустя какое-то время ускользающее в сон сознание Широ зацепилось за тихий, едва различимый шепот. — You're welcome, Shiro [11]. *** 1 — Военная награда (орден). Знак ордена 1-го класса крепился с левой стороны груди на закрутке или заколке. 2 — Широ. (англ.) 3 — Широ, проснись. (англ.) 4 — Что случилось? (англ.) 5 — Ничего. Ты… кричал. (англ.) 6 — Правда? (англ.) 7 — Ага. И говорил по-немецки. Я подумал, что тебе снился кошмар. (англ.) 8 — Кошмар. Хотел бы я, чтобы это был просто кошмар. (англ.) 9 — Попробуй поспать. Я буду здесь. Я разбужу тебя, если ты… (англ.) 10 — Спасибо, Кит. (англ.) 11 — Пожалуйста, Широ. (англ.)