Расколотые небеса

В офицерском клубе стояла тишина. Поздним утром сюда мало кто заглядывал; все были либо на вылетах, либо на занятиях с новичками, или вовсе валялись в госпитале. У Широ было много, очень много дел, но он чувствовал, что, если не выпьет чашку кофе, сшибающую с ног крепостью, то сшибет с ног первого попавшегося на глаза офицера чином выше фельдфебеля и получит дисциплинарное наказание — вполне заслуженно. Кофе остыл и теперь горчил на языке. Широ потер лоб, нахмурился и принялся постукивать пальцами по крохотному блюдечку, пытаясь сообразить, как теперь быть дальше. Как донести командованию, что его решение не самое разумное? Как сказать веселым мальчишкам, которых он несколько месяцев учил летать, что они могут не вернутся со своего первого боевого задания? А самое главное — как не заставить Адама волноваться сверх меры? Секундой позже дверь клуба открылась, и Широ, оторвав взгляд от недопитой чашки кофе, понял, что беспокоиться о последнем слишком поздно. — Тебя не было в ангаре, — просто сказал Адам, подходя к его столу. Вид у него был взъерошенный, на виске темнело размазанное пятно копоти. Только что с вылета. Он, как и Широ, тоже учил новичков летать. Широ попытался улыбнуться. — Мой аэроплан в порядке. Нет смысла постоянно копаться в нем. — Ты постоянно в нем копаешься, Такаши. Что случилось? Широ глубоко вздохнул, хмурясь. Адам тихо хмыкнул, отвечая на его молчание, и сел напротив. Медленно снял очки и, протерев их выуженным из кармана носовым платком, так же медленно надел обратно. Этот жест означал, что он пытается собраться и успокоиться. — Только что был разбор полетов, — проговорил Широ после долгой паузы, в течение которой Адам заказал у подошедшего кельнера кофе и сигарету и теперь пристально смотрел на Широ поверх очков, — планируется наступление. Мою группу отправляют на фронт. — Ты всему их научил, разве нет? Широ медленно кивнул, постукивая пальцем по блюдечку. Он тоже пытался собраться и успокоиться. — Значит, они готовы. — Готовы летать, но не сражаться. Не к тому, что там происходит. — Куда их отправляют? — Фландрия [1]. Адам коротко кивнул. Его лицо едва уловимо помрачнело. Любой посторонний не заметил бы, но Широ хорошо знал этот блеск в глазах. У него самого был такой же. — Когда? — Через два дня. Полковник Санда запретил мне лететь с ними. — Мудрое решение, — заключил Адам. Широ поднял на него взгляд, полный застывшего ужаса. — Что? — Санда не хочет потерять одного из лучших летчиков. — Адам, о чем ты говоришь? — Широ не поверил своим ушам. — Я не могу отпустить их одних, я же их унтер, они… Он осекся на полуслове — к их столу подошел кельнер. Широ подождал, пока он поставит на стол пепельницу, подаст Адаму его кофе и сигарету и вернется за стойку, а потом продолжил. — Они еще не истребители. Некоторые только недавно научились отличать руль высоты от руля направления, а прилично стреляют только трое. — Я видел тренировочные полёты. Они справятся одни, — твёрдо сказал Адам. Широ молчал и рассеянно наблюдал за тем, как Адам пьет кофе, а внутри у него будто крутился невидимый винт. Ржавый самолетный винт, обитый железом, который перемалывал его внутренности в муку. Широ прекрасно знал, что такое жажда действия, подвига, рвение сделать в жизни что-то великое. Что-то такое, о чем можно с гордостью рассказывать спустя много лет. Многие, записавшиеся добровольцами на фронт, считали, что война — это их шанс. Его подопечные, еще совсем молодые ребята, практически дети, тоже так думали, и от этого было ещё больнее. Они рвались в бой, видя только одну сторону медали, не подозревая, какую кровавую цену им придётся заплатить. Не за подвиги и награды, а за собственную жизнь. — Я полечу с ними, — решил Широ, отодвигая от себя чашку. — Я знал, что ты так скажешь, — Адам и правда не казался удивлённым. Он закурил, и над столом поплыл горьковатый дымок, — но ответь. Ты правда пойдёшь против полковника? Против прямого приказа? — Там будет бойня. — Будет. Широ распахнул глаза. То, с каким спокойствием Адам это произнес, укололо его в самое сердце. Адам был прямолинеен, как и всегда, но прямо сейчас его ровная осанка, опущенные плечи и темный утомленный взгляд говорили о… безразличии. Широ помнил, каким он был, когда они только познакомились. Когда оба учились летать на аэроплане, ночевали в библиотеке и часами разглядывали чертежи, пытаясь не только зазубрить, но и понять суть. Еще до начала войны. Он искренне надеялся, что война пока не успела глубоко прорасти в Адаме и превратить его в одного из тех офицеров, которые посылают необученных солдат на верную гибель. Он хотел надеяться. — Думаешь, Санда послал бы слепых желторотиков в бой? — словно услышав его мысли, продолжил Адам. В его голосе слышалась бесконечная усталость. — Он знает, что делает. — Вряд ли. Иначе послал бы меня вместе с ними. Со мной у них будет шанс. — На победу? — Шанс вернуться, — глухо ответил Широ. В окопах давно перестали говорить о победе, а высокопарные речи о силе Германской империи звучали только в штабах командования. — Он гонял мою группу сутками, а теперь приказывает мне оставаться на аэродроме? Хочет отдать их французам? Он делает это назло мне. — Санда действительно к тебе неровно дышит, — Адам откинулся на спинку стула. — Будь он женщиной, я бы сказал, что ты ему приглянулся. Широ невесело улыбнулся этой попытке Адама пошутить, но это был скорее рефлекс, чем настоящая улыбка. Мужчина ли, женщина ли — Санда ненавидел его, но был вынужден мириться с усердием и мастерством Широ, одним из лучших летчиков в его подчинении. Это имело как свои плюсы, так и минусы. Минус был в том, что «особое отношение» Санды мешало Широ обучать новобранцев. Самые сложные задания, неожиданные поручения и дополнительные тренировки съедали много времени. Плюс же заключался в том, что с течением времени Широ приспособился, стал лучшим даже в этом и научился с холодным спокойствием реагировать на выходки Санды. — Я должен лететь с ними. Адам выдохнул сигаретный дым. — Ты ничего им не должен. — Я учил их три месяца. Я ответственен перед ними не только, как старший офицер, но и… — он не нашелся, что еще сказать, и потер переносицу. — Они верят мне, Адам. Я не могу подвести их. Даже если Санда считает их пушечным мясом, которое не жалко пустить в расход, для меня они живые люди. Адам потушил сигарету, с силой вдавив ее в пепельницу. В этом жесте сквозил плохо сдерживаемый гнев. — А кто для тебя я, Такаши? Широ непонимающе сощурился под его прямым пронизывающим взглядом. — Кто я для тебя? Тоже живой человек? Или просто тот, кому ты разрешаешь быть рядом? Широ стрельнул взглядом в сторону кельнера, который мог подслушать разговор единственных посетителей клуба. Для окружающих Широ и Адам были хорошими товарищами, соратниками, но не больше. Об остальном никто не знал и не должен был узнать: интимная близость между мужчинами уголовно преследовалась и каралась тюремным заключением. Кельнер листал бумаги и делал записи в учетной книге, ему явно не было дела до того, о чем говорили офицеры. — Адам, я… — Я всегда поддерживал тебя. На земле и в небе. На тренировках, на стрельбах, в самых рискованных вылетах. Но сейчас… сейчас ты переходишь все границы. — Их. Посылают. Одних, — медленно, почти по слогам произнес Широ, прямо глядя Адаму в глаза. Тот не отвел взгляд, — в их первый в жизни бой. И куда? Во Фландрию? В этот ад? За окном лязгнули открываемые ворота ангаров. Над летным полем разлился утробный гул аэропланов, но в клубе стояла пыльная тишина холодного утра. Широ и Адам молчали, глядя друг на друга. — Нас всех посылают в ад, Такаши. Но в этот раз их. Не тебя. — А есть разница? — Между тобой и этими детьми? Ты прав, нет. Ты по-прежнему безрассуден и наивен, будто только вчера сел за аэроплан. — Они там погибнут. Потому что меня не будет рядом. — Если погибнут, то не по твоей вине. Ты берёшь на себя слишком много. Сам несешь этот крест и совсем не бережешься. В Широ острыми шпильками шевельнулось раздражение. — Я сам могу принять решение. Тебе не нужно опекать меня, Адам. — Если не буду, то ты убьешь себя когда-нибудь. Почему ты такой, Такаши? — в его тоне было тепло, и слышать его оказалось неожиданно больно. — Ты растрачиваешь себя. Думаешь о других. Помогаешь. Выгораживаешь перед начальством, ставишь себя под удар. О таком унтере мечтает каждая рота. Меня всегда восхищало это в тебе. Но почему-то после всех твоих новобранцев, занятий и полётов я для тебя всегда на последнем месте. И даже сейчас ты готов на все, чтобы попытаться спасти хотя бы одного из них, но не хочешь думать, что будет со мной… — он вскинул руку, прерывая Широ, который изменился в лице и был готов возразить. — Не спорь. Я знаю тебя. И знаю, что тебя не остановит ни приказ Санды, ни угроза расстрела, ни трибунал. Ни даже я. Поэтому я спрошу еще раз. Ты правда пойдешь на это? Променяешь меня на свою группу? Широ застыл, не в силах пошевелиться. Его разрывало от противоречивых эмоций. Каждое сказанное Адамом слово падало в черноту пропасти, которая увеличивалась между ними, и он не знал, как выразить словами свое потрясение, тревогу и скорбь. Как сказать ему о том, что Широ всегда верил в него? Всегда знал, что у Адама хватит крови дожить до конца войны, чем бы она не кончилась, победой Германской империи или поражением? Потому что это Адам. Решительный, твердый и непреклонный. Тот, кто не бежит от опасности и всегда выходит из боя победителем. Тот, кому не нужна помощь. А тем глупым безбашенным ребятам, которые вот-вот должны были увидеть наяву свой самый страшный ночной кошмар — нужна. Очень. Широ мог спасти каждого из них, пинками прогнав домой, но разве они вернутся теперь, когда у них появилась иллюзия собственной силы? Когда они, поверив сладким речам политиков и заголовкам агитационных газет, лягут на жертвенный алтарь этой ужасной войны, добровольно отдадут свою силу, радость светлой молодости, которую высосет война — свою жизнь? И ради чего?.. Широ ощущал жгучую горечь. Но это была не горечь остывшего кофе, а нечто глубокое, липкостью и вонью отработанного машинного масла въевшееся под кожу. Он чувствовал себя связанным. Беспомощным, бесполезным, неспособным ничего изменить. Он не мог предотвратить ужасов, которые ломают даже самые крепкие умы. Только наблюдать, как вокруг него погибают люди, как они, захлебываясь в собственном ужасе, сходят с ума и превращаются в зверей. Как безжалостная машина войны давит все светлое и чистое, что есть в мире, оставляя за собой только покореженные, изуродованные останки и пустые оболочки. Он был частью этого. И ничего, совсем ничего не мог с этим сделать. Только сражаться. Широ до последнего надеялся, что Адам не поставит его перед выбором. Как оказалось — зря. Каждый день на фронте был выбором. Свой Широ сделал. — Я полечу, — тихо сказал он, — я поведу их в атаку, а после — верну домой. В глазах Адама вспыхнула боль. Застарелая, давняя, она будто пробилась через толстый слой льда. Адам на мгновение прикрыл глаза, медленно выдыхая, — безукоризненно ровно, без надрыва, — а когда открыл их снова, они были темными и пустыми. — Не жди, что я буду здесь, когда ты вернешься. В воздухе повисло неозвученное «если». Широ знал, что это случится, но у него внутри все болезненно сжалось. Невидящим взором он смотрел, как Адам встал из-за стола, развернулся и пошел к выходу. Он вышел из клуба, не оборачиваясь, ни на секунду не задержавшись у двери. Широ уронил голову на руки. Эхо уходящих шагов еще долго звенело у него в ушах. Он поступил так, как считал правильным. Иначе не мог. Не умел. Он возненавидел бы себя, если бы не попытался сделать все, что в его силах. Если бы отвернулся от чужих страданий, отгородился от них так, как это сделал Адам. Но в то же время Широ оттолкнул от себя того, кому был действительно небезразличен. Кто первый увидел в парне со странным иноземным именем Такаши Широгане не чужака с немецким паспортом, а живого человека. Кто предложил ему свою дружбу, а потом — и сердце. Они знали, что с ними будет, если их тайна раскроется, и оба шли на этот риск сознательно и добровольно. Они долгое время были опорой и поддержкой друг для друга. Но годы шли. Мирные дни, казавшиеся теперь такими далекими, наполнялись тревогой, слухами и пугающими новостями. Обстановка все накалялась, а когда прозвучали первые выстрелы войны, и дни полетели слишком быстро, между ними все изменилось. Разговоры стали короче. Ночи холоднее. Решения труднее. Широ отдавал себя тренировкам, занятиям, вылетам и отчетам, едва находя время для короткого сна и редкого отдыха. Он хотел бы проводить с Адамом больше времени, как раньше, но всегда находились более важные дела. То у Широ, то у Адама, то у обоих. Они стали видеться совсем редко: в столовой, на инструктажах, разборах полетов, в ангарах — и то не всегда. Широ понимал, что Адаму не хватает его внимания и тепла, которое в нелегкое военное время было так же необходимо, как и воздух и вода, но не мог вырваться из замкнутого круга обязанностей офицера. А когда у Широ наконец это получилось, было слишком поздно. Разрыв был неизбежен. Их различия стали слишком явными, непримиримыми. Они хотели разных вещей, держались слишком разных взглядов. Иногда Широ казалось, что желание жить, возвращаться с вылетов было единственным, что их объединяло. Война увеличивала расстояние между ними, и со временем все стало только хуже. Но даже не это было самым страшным. Широ смотрел в окно, наблюдая, как аэроплан Адама взлетает с аэродрома, и с сухостью застывшего в горле кома, с холодом в жилах и дрожью в руках думал о том, что сделал бы этот нелегкий выбор снова. Он тот, кто он есть. И даже оставшиеся чувства к Адаму не могли изменить этого. Так будет лучше. Для них обоих. Широ полетит на задание, спасет тех, кого сможет, и вернется обратно на родной аэродром. А если нет, Адам найдёт в себе силы двигаться дальше уже без него. *** — Сколько самолетов на вашем аэродроме? Широ не ответил, опуская затуманеный взгляд в пол. Кровь, что заливала его лицо, запеклась корочкой, стягивающей кожу. Свежая рана поперек носа ныла и жглась без конца. Боль в помятом, изломанном теле вспыхивала пожарами при малейшем движении и вдохе; веревки давили на связанные руки. Он все еще оставался в сознании, но вид у него был такой, как будто он вот-вот рухнет замертво. — Какова численность боевых машин? Сколько обученных летчиков? Широ плотно сжал разбитые губы. Если бы он и захотел ответить, то не смог бы: в пересохшее горло словно насыпали битого стекла, и голос, который он сорвал под пытками, еще не вернулся. Воспалившиеся раны болели, но их никто не перевязал. Пленным не положен врач. Сколько бы Широ ни кричал, сколько бы ни ругался, пытаясь убедить караульных передать им хотя бы моток бинтов, чтобы они сами перевязали своих раненых, все без толку. — Сколько у вас самолетов? Широ молчал. — Il ne veut pas parler[2], — сухо произнес французский полковник. Низкий и плотный, он напоминал собой высохший пень с глубокими провалами глаз, что маслянисто блестели в свете карбидной лампы. — Demandez-lui pour la dernière fois. Ditez-lui qu'on lui tuera avec les autres captives s'il ne réponds pas [3]. Широ задержал дыхание. Реагировать бурно было нельзя, потому как он заставил противников думать, что он совсем не знает французский язык. Он не отзывался на расспросы, пока в дом, где расположился походный штаб, не прислали переводчика, говорившего по-немецки. В то время, пока его ждали, Широ украдкой изучал стратегическую карту, отмечая положение союзных войск и запоминая то, что видит. Не то чтобы он надеялся выбраться отсюда, но если ему повезет, то собранные разведданные будут очень полезными. Длинная рана на лице играла ему на руку — французы думали, что он почти не мог видеть из-за воспаления и отека вокруг левого глаза. Он поддерживал их в этом заблуждении и поворачивал голову только на чей-нибудь голос. — Спрошу последний раз. Где расположены основные аэродромы? — произнес переводчик. Широ дернул головой в его сторону, покачнувшись на стуле. Перед вражеским полковником на столе лежали стопки документов. Досье. Папки. Военные книжки самого Широ и его группы. Многие разведчики рискнули бы всем, чтобы сейчас оказаться на месте Широ. Но он не был разведчиком или шпионом — всего лишь летчиком, который потерял в ожесточенном воздушном бою свою эскадрилью. Там действительно был ад. Почти все новобранцы, которых он вел в бой, погибли. Кроме трех, которые попали к французам в плен вместе с Широ — сейчас они сидели в грубо сколоченном сарае вместе с дюжиной пехотинцев, раненые и связанные. Их тоже допрашивали. Лейфсдоттир сломали руку. Пальцы Ризави были отбиты до такой степени, что она едва могла их согнуть. Кинкейд был легко ранен после падения, но и его не пощадили и добавили новых увечий. Однако никто из них не заговорил. Широ, как унтер-офицера, уже трижды вызывали на допрос. В первый раз его подсоединили проводами к какой-то громоздкой машине и пропустили через тело электрический ток. Во второй избили так, что он потерял сознание и чуть не захлебнулся кровью из сломанного носа, что текла прямо в горло. Третий раз должен был быть последним, потому что его повели не в комнату, где он был до этого, а прямо в рабочий кабинет полковника, где он мог увидеть то, чего не должен был видеть. Например, карту и схему передвижений союзных войск. Он не доживет до утра. — Отвечай. Иначе будешь расстрелян вместе с остальными. Широ дернул связанными руками. Он резко выдохнул с глухим придушенным рыком; в нем жгучей волной поднимался гнев. «Не смейте их трогать», — говорили его сжатые кулаки и сведенные брови. — Ты слышал, — злорадно добавил переводчик, тощий мужчина с жиденькими усиками, — мы их расстреляем. А потом тебя. Широ осторожно потянул воздух приоткрытыми губами. Угроза была реальна. Наступление шло полным ходом. У французов нет времени возиться с вражескими солдатами; их не отправят на работы или в лагерь для военнопленных. Их действительно казнят. Он попытался говорить, но из горла вырвался надсадный хрип, едва ли напоминающий человеческую речь. — На карте? — Переводчик наклонился над ним, чтобы лучше расслышать, — покажешь? Широ медленно кивнул. И, внутренне содрогнувшись, прокусил себе губу. Укус пришелся как раз поверх вчерашнего, когда он уже был готов сдаться, но держался из последних сил. Рот наполнился металлическим привкусом, от которого его тут же замутило, и он стал сглатывать свежую кровь. К горлу подступила тошнотворная волна жара. — Apportez-lui de l'eau [4], — приказал полковник. Один из караульных с винтовками, отдав честь, вышел за дверь. Второй крепко сжал локоть Широ и, подняв его на ноги, потащил к столу. Тот старательно закачался из стороны в сторону. Задел бедром угол столешницы, болезненно зашипел и чуть не упал, споткнувшись о край ковра. Последнее не пришлось изображать: ему действительно было дурно, перед глазами вспыхивали алые пятна, а от острого вкуса крови голодный желудок скрутило болезненным спазмом. — Dénoue-lui. Vas-y! Il n'est pas dangereux. Il se tient à peine debout [5]. Караульный послушался. Развязанные руки повисли плетьми, и Широ специально не двигал ими несколько долгих мгновений, выигрывая время и про себя отмечая, что они затекли не так сильно, как он хотел показать. Французский полковник покачал головой. — Les noeuds sont trop serrés. Comment va-t-il… [6] Он вдруг замолчал и отпрянул от стола. Поздно — его опрятный светло-синий мундир уже был запачкан. Широ вывернуло желчью и сгустками свернувшейся крови прямо на стратегическую карту, и брызги разлетелись в разные стороны. Карта была безнадежно испорчена. Чернила поплыли от влаги. — C’est un fils de pute [7]! — закричал полковник. — Je vais te niquer ta gueule [8]! Широ сжал зубы и впился в лицо врага свирепым взглядом. Его будто ударило электрическим током. Вся боль и страдание в одно мгновение смерзлись вместе, превратились из отвратительно мягкой массы, в которой он плавал последние дни, в стальную решимость. Она всегда была рядом, отступив в тень, но теперь она откликнулась на призыв. Выросла, расширилась, наполняя собой искалеченное тело. Это был его шанс. Широ не колебался. Он резко дернул головой, лбом ударив полковника в лицо. Тот отшатнулся, застонал и плюхнулся в кресло. От боли у Широ потемнело в глазах, и он, резко развернувшись, вскинул руки почти наугад. Наткнулся на длинный ствол винтовки, оттолкнул его вверх. Солдат не успел выстрелить. Он не ожидал такого яростного сопротивления от полумертвого пленного, и только растерянно захрипел, когда ребро ладони врезалось ему в кадык. Караульный грузно рухнул на пол. Рядом с грохотом упала винтовка. Полковник издал глухой полурык и потянулся было к кобуре, но удар под челюсть мгновенно успокоил его. Он дернулся в кресле и затих. Широ медленно выдохнул, подавляя новый рвотный позыв, сплюнул набежавшую кровь из прокушенной губы. Комната пошла кругом. Отчаянный порыв дался ему дорогой ценой, и дело было не только в том, что своими ударами он калечил не только противников, но и себя самого. Широ впервые применил свои навыки рукопашного боя для атаки. Не для того, чтобы обездвижить обидчика, как бывало в детстве, а для того, чтобы, возможно, убить. — Нет! — взвизгнул переводчик, когда Широ развернулся в его сторону. Он трусливо скрючился в углу, пытаясь закрыть лицо руками. — Не трогай меня, я буду кричать! Непослушными пальцами Широ расстегнул кобуру полковника, без чувств растекшегося в кресле, и, забрав у него пистолет, направил его на дрожащего мужчину в углу. — Crie. On pensera q'on torture un captif [9], — прохрипел Широ на французском. Голос изменял ему, срываясь на сиплый шелест, и Широ прибавил уже по-немецки. — Кричи. Никто не придет тебе на помощь. — Ты говоришь по-французски?! Но как… — Говорю. И пойму, если ты попытаешься меня обмануть, — Широ наклонился и приставил пистолет к его лбу. — Как тебя зовут? — Арно, — пискнул переводчик. — Арно Галлон. Не убивайте меня, я все сделаю! — Хорошо, Арно. Сейчас вернётся солдат. Ты приоткроешь ему дверь и скажешь, что полковник занят допросом. Но приказывает, чтобы для пленных подготовили грузовой автомобиль. Перед Галлоном сейчас стоял оживший труп. Бледный, избитый, с опухшим лицом и сурово блестящими глазами. Но он был тверд и пугающе спокоен, и это устрашало француза еще больше. — Автомобиль? Т-ты хочешь сбежать с остальными? Ты не сможешь! — сообразив, о чем идет речь, он затараторил, сбиваясь. — Ты не сделаешь это один, здесь кругом солдаты! — Потому ты мне поможешь. — Нет! Нет! Я не стану этого делать. Широ взвел курок, и Арно тут же съежился. — Ты хочешь жить, Арно? — в его сиплом, срывающимся голосе сквозила угроза. Ее почти можно было пощупать руками. — Д… да. — Если не будешь делать глупостей, ты будешь жить. Я обещаю. — Почему я должен тебе верить? — У тебя нет выбора. Переводчик сглотнул. Вся его тщедушная фигурка трепетала, как осенний лист на ветру. Широ знал, что он не будет колебаться долго — такие люди всегда трясутся только за себя и с радостью толкнут под поезд кого угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Будь его воля, Широ никогда бы не доверил ему такое ответственное дело, как побег. Но, как и у Арно, у него не было выбора. — Я могу тебя выдать. Тебя убьют на месте. — Мне нечего терять, я уже труп. Но я заберу тебя с собой. Угрозы возымели свой эффект. Переводчик, шатаясь, поднялся на ноги, а когда в дверь постучали, и вовсе сделался белее мела. Караульный вернулся. Внутри у Широ все застыло. Боль, измотанность и невероятная усталость отодвинулись на второй план. Широ призвал все скрытые резервы своего тела, борясь с липкой дурнотой, не думая о том, как болит тело, как едва слушаются конечности и как ему хочется упасть прямо на этот грязный пол и проспать полвека. Не время было волноваться о том, что будет. Он должен вытащить своих летчиков отсюда. Во что бы то ни стало. Галлон приоткрыл дверь перед караульным. Широ прижался к стене и затаился, следя за ним тем глазом, которым мог хорошо видеть. Рукоять пистолета норовила выскользнуть из влажных рук — он целился переводчику в голову. Арно взял протянутый кувшин с водой, кивнул солдату. Сказал ему несколько фраз на французском. Слова мешались у Широ в голове, теряя свое значение и растворяясь в надрывном громыхании сердца в ушах, но общий смысл он разобрал. Переводчик сказал караульному то, что приказал Широ. Он облизнул разбитые губы и подавил очередной спазм. За дверью раздались удаляющиеся шаги. Через несколько мгновений они стихли. — Я сделал, как ты сказал. Опусти меня. — Еще рано. Широ забрал у него кувшин и впервые за три дня напился. До этого им давали одно ведро грязной, мутной воды на всех. Ключи от сарая нашлись в кармане у караульного. Он корчился на полу в бессознательном состоянии, едва слышно хрипя и царапая себе горло. Начался отек, он не мог дышать. Если врач успеет вовремя… В голове у Широ заметались страшные мысли, но он отгородился от них, не пустил в сердце. Глубоко вздохнул и запечатал свои ощущения: физические — болезненные и жгучие, — и душевные. Они кричали о том, что все вокруг неправильно, жутко, отвратительно. Но… Либо этот солдат, либо пленные. Когда Широ толкнул себя к этому выбору, все стало просто и предельно ясно. Он вспомнил, что должен делать. — Ни звука, — приказал он переводчику. Тот вел себя удивительно тихо, пока Широ связывал караульного. Долгую секунду он стоял над французским полковником, разрываясь между желанием искалечить его так же, как он калечил детей, которых грязные политики с длинными языками и лужеными глотками посылали на фронт, и побуждением выпустить пулю ему в сердце. Но выстрел был бы слишком громким, привлек лишнее внимание. Задушить куда разумнее… Он почти сделал это. Даже протянул подрагивающие от истощения руки к его толстой шее, но передумал. Убивать безоружного и беспомощного человека — чудовищно. Даже мусор в полковничьем кителе не заслужил такой смерти. Вместо этого Широ связал его и вставил в рот кляп из скомканной бумаги. С уничтожением карты он явно поторопился. Было бы полезно взять ее с собой. Широ бегло пробежался глазами по картонным папкам, разбросанным по столу полковника, вытащил бумаги из нескольких наиболее интересных, сложил и спрятал в карман. Он не мог взять с собой все немецкие военные книжки, поэтому нашел документы своих летчиков и свои собственные. Их он сунул за пазуху. — Идем, — коротко скомандовал он Галлону. Тот, притихший, как мышь, повиновался. — Одно движение — и я стреляю. Ты понял меня? Тот торопливо кивнул несколько раз. Снаружи их встретила промозглая темень осенней ночи. В небе вспыхивало зарево артиллерийского обстрела. Напитанная сыростью земля сотрясалась от взрывов — линия фронта была близко, там все еще кипели ожесточенные бои, и звуки сражения разлетались на многие километры вокруг. Арно нетвердым шагом направился к сараю, где держали пленных, а Широ шел на шаг позади него. Его сведенные впереди руки были прикрыты рваным тряпьем, которое удалось найти в доме; под тряпками скрывался пистолет, готовый выстрелить. Под ногами у них чавкала грязь. Французский лагерь кипел. Один глаз у Широ окончательно заплыл, но даже одним он видел, как в темноте мечутся туда-сюда синие мундиры, слышал топот сапог и грохот ящиков с боеприпасами. Они миновали несколько домов и приблизились к группе солдат, которые активно что-то обсуждали. Переводчик явно косился в их сторону. Широ коротким покашливанием напомнил ему о себе, и тот, вжав голову в плечи, ускорил шаг. Во рту Широ пересохло от волнения и тревоги, когда они подошли к знакомому сараю. Но он не дал прорезавшемуся было страху овладеть им. — Ключи, — едва слышно произнес он, осторожно оглядываясь. Патруль из двух солдат, которые следили за сараем, скрылся за углом. Они ничего не заподозрили — пока что. Переводчик опасливо подступил к Широ, забрал у него ключи. Долго звенел замком, безуспешно пытаясь его открыть, и когда у него наконец получилось, Широ почти потерял терпение. Он прислушался, прислонившись к двери. Внутри сарая было подозрительно тихо. — Заходи. — Н-но… — Живо, — Широ кивнул на дверь, качнув «связанными» руками с пистолетом под тряпьем. — Я не буду. — Тогда я убью тебя прямо тут, — Широ ничего не оставалось, как ткнуть Галлона дулом пистолета в затылок. Тот громко всхлипнул и схватился за ручку двери. Перед ними открылся черный провал прохода; тишина в сарае была угнетающей. Стоило Арно исчезнуть внутри сарая, как раздался его сдавленный визг. Не помня себя, Широ ворвался следом, готовый разорвать противника на кусочки. Но этого не требовалось. — Стой! — зашипел кто-то в темноте по-немецки. — Это Широ! — Серьезно? — ответил другой голос. Очень знакомый голос. — Опусти нож. Это командир. Широ сощурился, до боли вглядываясь в темноту, и увидел, как черный силуэт перед ним обретает знакомые черты. Дверь за ним с тихим скрипом затворилась. — Кинкейд? — вырвалось у Широ. — Здравствуйте, господин унтер-офицер, — на лице парня появилась мрачная ухмылка. Он опустил нож, который всегда прятал и умудрялся всюду проносить с собой, — мы смогли разрезать веревки, и… — Собирались напасть на тех, кто за вами придет? — закончил Широ. Он осмотрел пленных. И его летчики, и пехотинцы: все, как один, были на ногах (даже раненые). Они ощетинились самыми разными предметами, которые могли быть использованы в качестве оружия: от гвоздя и осколка стекла до заточенных алюминиевых ложек. В лихорадочном блеске глаз и выражении грязных лиц читалось отчаянное бесстрашие смертников. При виде пистолета в руках Широ они воодушевились. У них появилась надежда. — Мы решили, что вас увели в последний раз, — отрапортовала Лейфсдоттир механически-ровно. Она прижимала к шее переводчика ржавый гвоздь, держа его одной здоровой рукой. — Думали, вас уже расстреляли. — Чертовы французы… — выругался один из пленных солдат. Судя по короткому мычанию остальных, он выражал общее мнение. — Мы ведь следующие, — надтреснуто выговорила Ризави. Она обеими руками сжимала свой ремень, сложенный пополам, словно была готова броситься на врага и задушить его. Широ знал: готова, — но мы не захотели ждать смерти. Лучше дать последний бой. В груди у Широ вспыхнуло что-то болезненное и горячее. Гордость за его новобранцев смешалась со скорбью и ледяным трепетом, и эта сильнейшая смесь вышибла воздух из легких. — Француза не трогать. Он поможет нам бежать, — совладав с собой, выдавил он. Его голос по-прежнему звучал слишком слабо и тихо, но это было меньшей из всех проблем. Несколько минут они потратили на обсуждение. Переговаривались между собой шепотом, чтобы не создавать много шума. Несколько пехотинцев сквозь просветы в досках наблюдали за патрулем, который ходил кругами вокруг сарая, двое следили за переводчиком. Тот был на грани обморока. Судя по мокрым штанам, он обмочился от ужаса. Среди пленных был фельдфебель из той роты, которая базировалась недалеко от аэродрома Широ — крупный мужчина, назвавшийся Улазом. Из донесений разведчиков он немного знал деревню, в которой они сейчас находились, и помнил, где стояли часовые. — Здесь недалеко дом, — сообщил Улаз, — там держат других пленных. — Слишком опасно, — покачал головой Кинкейд. Несколько пленных с ним согласились. — И как мы… — Нам бы самим… — Мы не уйдем без них, — отрезал Широ, — возьмем всех, кого сможем. — Нужен ключ, — сказал Улаз, — и форма. — Ключ должен быть у патрульных, — Широ не нужно было спрашивать, зачем Улазу понадобилась форма. План был составлен быстро. Очень смелый и рискованный, почти невозможный. Они хватались за соломинку, но Широ было достаточно и этого. Его уверенность передавалась всем остальным. Они все были одной ногой в могиле, но, почувствовав слабую надежду, решили драться до конца. *** 1 — Фландрское сражение (1914г.) — крупное сражение между союзными (Россия, Великобритания, Франция) и германскими войсками во время Первой мировой войны. Последняя маневренная операция на Западном фронте. Закончилась безрезультатно для обеих сторон. 2 — Не хочет говорить. (фр.) 3 — Спросите его последний раз. Скажите, что мы расстреляем его вместе с остальными пленными, если он не ответит. (фр.) 4 — Принесите ему воды. (фр.) 5 — Развяжи его. Ну же. Он не опасен. Он едва стоит на ногах. (фр.) 6 — Слишком тугие узлы. Как он теперь будет… (фр.) 7 — Сукин сын! (фр.) 8 — Я разобью тебе рожу! (фр.) 9 — Кричи. Все подумают, что пытают пленного. (фр.)