Сказка о Злой Колдунье Ханамии, добрых молодцах, распрекрасных девицах, способе снять проклятье и волшебном баскетболе.

— Кобелина ты бесстыжая! Скотина ты блудливая! Чтоб глаза мои тебя не видели! Уши чтоб мои тебя не слышали! А ступай-ка ты на все четыре стороны! Чтоб тебе все кочки до колдобины под ноги! Чтоб тебе парша да почесуха на рожу! Чтоб тебе ни спалось, ни елось, ни жилось, и с девками чтоб не моглось! — Ой, не казни, помилуй, красна девица! Да за что ты губишь мою буйну голову? Где ж да в ремесле нашем это видано: так проклясть, да не поставить условия? Чтоб был хоть один шанс у заколдованного избежать такой страшной участи? — Ах, тебе, кобель паршивый, условия?! А не треснет твоя рожа нахальная?! Вот пока сама тебя в дом не приглашу, за стол не посажу, в постель свою не положу, в губы не поцелую да по имени не позову, до тех пор перед глаза мои не явиться тебе, и не знать ни покою, ни роздыху, только тосковать по мне и мучиться.

За горами, за долами, за дремучими лесами жила-была Злая Колдунья. Была она так зла, так ужасна и омерзительна, что даже имя ее боялись упоминать. Воровала Злая Колдунья прекрасных девушек и держала их у себя в заточении, где света белого они не видели, только слезы лили в разлуке со своими любимыми, глаза выплакивая. Многие добрые молодцы, герои отважные да разудалые, отправлялись на бой, чтобы освободить прекрасных девиц и победить Злую Колдунью, да все так и сгинули, ни один назад не вернулся. Кагами выехал на опушку Дремучего леса и радостно присвистнул. Он неделю мотался по буеракам, оврагам и чащобам, пил болотную воду, ел исключительно то, что поймает, и уже порядком вымотался. Так что крепкий дом, обнесенный высоким забором, за которым виднелись всяческие постройки и слышался шум большого хозяйства, вызывал в нем самые приятные ожидания, в частности надежду, что в кои-то веки удастся поужинать нормально. Хозяйка лесного дома, красавица по имени Ханамия, встретила его приветливо и без опаски. По ее словам выходило, что живет она с четырьмя братьями, которые как раз сейчас на охоту ушли, но к вечеру непременно вернутся. Первым делом истопила она Кагами баню, чтоб с дороги помылся, потом накормила от пуза, так что больше уж не лезло, а затем уж начала расспрашивать, по какому-такому делу занесло добра молодца в дали дальние да леса дремучие. Кагами, разомлевший от сытости, рассказал все без утайки: мол, идет он за своей любимой Куроко, вызволять ее из плена Злой Колдуньи. Тут хозяйка оживилась, руками всплеснула, заулыбалась. Говорит, мол, а Куроко твою не Тецуя ли часом зовут? Вся такая нежная, тихая да скромная, что и не сразу приметишь ее? А то приютили вот буквально третий день как путницу, что по лесу блуждала, из плена сбежав. Вот прям от Злой Колдуньи спаслась чудом да незаметностью своею: стоило той отвлечься, как выскользнула из темницы, убежала за ворота, да и прямиком домой, только вот в лесу заплутала. Кагами и не дослушал вовсе рассказа, вскочил, руки к сердцу прижал, где, говорит, моя любимая Куроко, я в нее верил и не сомневался, что уж она-то за себя постоит и Злую Колдунью вокруг пальца обведет! А теперь скорее к ней, так истосковался. Ханамия улыбнулась ласково и за девицей поспешила, чтобы не препятствовать воссоединению влюбленных. Только вышла за порог: не прошло и минуты, как явилась Куроко. Вся плавная, словно лебедь белая, смотрит ласково глазами рыбьими, улыбается губами бледными, как былиночка на ветру тонкая, кинулась к Кагами на грудь. - Знала я, что спасешь ты меня, Кагами-кун, непременно! И воссоединимся мы с тобой вопреки планам злобноковарным! Как увидел Кагами свою любимую Куроко, как почувствовал руки ее тонкие да пальцы мозолистые, заглянул в глаза влюбленные, так прижал к себе, поцеловал крепко-крепко, на руки подхватил и понес, куда ноги ведут. Положил на кровать дубовую, на перины мягкие, простыни белые и любил, себя не жалеючи, целовал-ласкал, звал по имени. Рассмеялась прекрасная Куроко, бледный взгляд ее загорелся. Говорит: ой же ты добрый молодец, голова горячая, Кагами. Не признал ты свою любимую, не хранил ты образ ее в памяти, изменил с первой встречной-поперечною. И за то с ней никогда не увидишься, будет слезы она лить, глаза выплачет, и не скажешь ты ей слов утешения, не прижмешь к груди руками сильными. Будешь молча ей служить тварью верною и смотреть на муки ее горькие. Так сказала чернобровая Ханамия, и стал Кагами бессловесною собакою. Такао спрыгнул с коня, огляделся и направился к домику. Поле трехдневных скитаний по лесу без каких-либо внятных ориентиров человеческое жилье выглядело крайне подозрительно, но выбирать не приходилось. До собственно Дремучего леса были еще горы, реки, долы и длинная вереница пыльных дорог. За это время научился Такао с благодарностью принимать любой кров и всякую еду, что пошлет судьба. По уму выходило у него, что до вотчины Злой Колдуньи осталось совсем недалеко, и перед встречей этой хорошо бы было отдохнуть, сил набраться да поразмыслить, как быть. В своих силах, зорком глазе да остром уме и изворотливости Такао не сомневался, но Злая Колдунья наверняка была не лыком шита и наготовила гостям своим гадостей. В тереме лесном за забором высоким жила с братьями красавица Ханамия. После дальней и трудной дороги помыла она Такао, накормила, а потом и расспрашивать начала: мол, за какой надобностью понесло буйна молодца от дома отчего да в дали дальние. Отвечал ей Такао уклончиво, больше все улыбался да сам расспрашивал: давно ли живет тут красавица, да когда ее братья воротятся, проезжал ли еще кто здесь ранее. И говорила Ханамия разное, рассказала все подробно-обстоятельно, улыбалась Такао ласково, подносила бокал зелена вина, да готовила ему постель мягкую, покрывалами застилала шелковыми, все обнять норовила да приластиться. Как настала ночь, так Такао, не будь дурак, из спальни на цыпочках выбрался, пробрался в самую дальнюю комнату, нашел в темном углу дверь дубовую, на засовы железные запертую. Все приметил Такао, добрый молодец: и светелку с окном зарешеченным, и ключ снял с шеи белой девичьей, пока шутки шутили, вино распиваючи. А за дверью за дубовой в своей горнице ждала дева Мидорима распремудрая. Улыбнулась она Такао холодно, мол, где ж ты столько шлялся, добрый молодец, и неужто твоей молодецкой удали на победу над Колдуньей хватило? Тут бы Такао схватить ее за руку да бежать скорей прочь из терема, пока не прознала все Ханамия. Только подошла к нему красавица, словно невзначай улыбнулася, чуть склонила набок гордую голову, головой к плечу тихонечко прижалася. Позабыл все на свете добрый молодец, уронил на кровать ее девичью, целовал ее глаза зеленющие, руки белые, пальцы длинные, заласкал ее ноги стройные, залюбил ее тело нежное. Улыбнулась ласково Ханамия, по щеке Такао погладила и сказала ему с злобною ласкою: обмануть меня хотел, да кишка тонка. Мидорима пусть твоя теперь обманется, талисманам-побряушкам новым радуясь, от тоски по тебе отвлекаяся. И превратился Такао, добрый молодец, в талисман в заморский, в безделицу. Увидев посередь леса на полянке резной терем, Кисе удивился и насторожился. Шел он добывать у Злой Колдуньи невесту свою Аомине и готовился к схватке жестокой да хитростям разным. И идиллическая картина не внушала ему доверия, как и гостеприимно приоткрытая дверь и солнце, заливающее крыльцо ярким светом. И тут терем резной содрогнулся до основания, раздался грохот и ругань громкая, непечатная. Стрелой вбежал Кисе по ступенькам, голос родной узнав. Посередь светлицы стояла краса-девица богатырка Аомине, гордым взглядом разгром осматривала, рукава расправляла закатанные. Посмотрела на Кисе обомлевшего, ухмыльнулась улыбкой недоброю, приосанилась, плечи расправила. Говорит, что ж ты шлялся-то долго так. Я успела уж вволю выспаться, так что все, пришел кирдык Колдунье-то. Кисе радостно улыбнулся ей, обнял ласково, успокаивал, мол, не зря ты слывешь самой сильною, а теперь пора идти до дому, чтобы там уже праздновать свадебку. Отвечала на то Аомине: мол, пешком по лесам шароебиться нам с тобой предстоит еще до хера, так что мы сейчас пойдем в спаленку, на перинах мягких кувыркаться, где ты подвиг свой на мне и отработаешь. И пошли они в покои, чудом уцелевшие, где упала на кровать Аомине, и пахал Кисе тело смуглое, пока вовсе не кончились силушки. Потянулась богатырка Аомине, телом гибким похабно изогнулася, рассмеялась недобро, насмешливо. Превратился Кисе в мячик оранжевый. Чуть не поперхнулась Ханамия, злобно сплюнула, вся скривилася. Даже в сказке примитивная морда ты. Охламонка эта Аомине, а никакая не богатырка. Химуро шел по следам Кагами. Названый брат отправился вызволять свою прекрасную Куроко и сгинул без следа. И пусть Химуро в себе не сомневался ни на миг, но то, что способно остановить Кагами, не может не вызывать страха даже в самом храбром и стойком сердце. Но при виде домика на лесной поляне плохого Химуро не заподозрил, пошел к лесной сторожке в надежде найти если не компанию и ответы на вопросы, где же он и долго ли еще идти, то хотя бы крышу над головой и сухую постель. В домике, к удивлению его, жила девушка, и хоть и ссылалась она на братьев-охотников, по всему видно было, что бытует тут она в одиночестве. Может, разве привечает случайных путников. О путешествии своем Химуро не спешил рассказывать, больше спрашивал, что да как, не страшно ли под боком у Злой Колдуньи жить, да часто ли добры молодцы в гости захаживают, и не проходил ли тут Кагами, добрый молодец. Лишь качала головой девица Ханамия. О Колдунье Злой она не слышала, добры молодцы не встречались ей, уж точно не такие красивые. Смотрела Ханамия ласково, улыбалась улыбкой смущенною, а что ищет в лесах добрый молодец, что Химуре в непролазных дебрях надобно? Зверя редкого, птицу чудную или дело какое тайное? И садилась на лавку ошую, обнимала за плечи, ластилась, говорила, как холодно зимами, ночами длинными, одинокими. Улыбнулся Химуро ласково, целовал ее в щеки бледные, гладил волосы расплетенные, плечи хрупкие в шаль закутывал. Говорил, прости меня, хорошая, ты красивая, ты прельстивая, но иду я вызволять свою суженую, Мурасакибару любимую. Улыбнулась девица Ханамия, говорит, ты милее еще мне стал. И за верность твою суженой не могу тебя больше обманывать. И взмахнула рукавом вокруг себя, превратилась сторожка темная в терем резной, изукрашенный, распахнулись двери дубовые, пропуская Химуро в горницу. Улыбнулась Мурасакибара ласково, прижала Химуро к груди свой, подхватила она его на руки, понесла в постель расстеленную. И любили они друг друга пламенно, целовали, миловали, умаялись. Улыбнулась Колдунья Ханамия: ай, потешил ты меня, Химуро-молодец. Сладок ты, лучше белого сахара, будешь ты гостинцем красавице, леденцом фигурным на палочке. Не слизать ей тебя во веки вечные, не узнать вам с ней иной сладости. Рано поутру, пока солнышко из-за леса еще не глянуло, сотрясаются двери терема от стука наглого, богатырского. То пришел Рико, добрый молодец, вызволять свою зазнобу Хьюгу. Отворяй, кричит, Колдунья злобная, я пришел за своею суженой, за красавицей моей Хьюгой. Рассмеялась Злая Волшебница, на крыльцо спустилась Ханамия, в платье тонкого шелка прозрачного, с волосами со сна растрепанными, засверкала глазами серыми, соболиные брови нахмурила. Ишь, явился нежданно-негаданно, разбудил-разозлил меня поутру, светишь рожей своею наглою и хамишь мне с порога самого. Нет чтоб в ноженьки поклониться мне, принести подарки драгоценные, попросить за свою невестушку, может быть, тогда я и смилуюсь. - Вот ты жадная баба вздорная, вот же ты колдунья бесстыжая! Чего хочешь ты: злата-серебра? Чудеса ли какие заморские? Аль меча моего опробовать, чтобы дурь из тебя повышла вся? - Ой, бахвалишься ты здесь попусту, не такие мечи видала я, в свою дуру крикливую тыкай им, рассмешишь им крикливую курицу. А пока катись на все стороны, подняло тебя чтоб и прихлопнуло. Мало встала я с левой ноженьки, так и морда твоя мне не нравится. - С моей морды тебе не водицу пить, отдавай мне любимую Хьюгушку, и иди спи, бока пролеживай, а пока мою волю не выполнишь, не уйду и покоя не дам тебе! Взбеленилась совсем Ханамия, выкликает свору свою верную, чтоб несли за ворота охальника, что посмел ей перечить поутру. Ямазаки с Фурухаши появилися и схватили молодца Рико за ноги, Ямазаки с Сето хвать под руки, раскачали и за частокол бросили. Не успело солнышко ясное из-за веток своим краем выступить, как стучится опять Рико-молодец, так что аж частокол шатается. Выходи, голосит, на бой честной, уж я там проучу тебя, Злобная, надеру крапивою задницу, что неделю не сядешь на лавку ты. Взбеленилась Ханамия Злобная, из окошка кидалась предметами, заклинаньями и ругалася так, что вороны с неба падали. Нипочем только Рико-молодцу все проклятья ее ужасные, знай девицу требует Хьюгу да склоняет Колдунью по матушке. День за полдень уж минул, а парочка все не может никак успокоиться, непричесанная Ханамия у окошка себе беснуется, яд плюет за ворота в Рико-молодца, тот старательно увертается, потому что прожжет же до кости. Уже дело пришло и к вечеру, голосит Рико - не унимается, частокол вокруг терема повыдергал, свору верную закинул в окошко хозяйское. Притомилась Злая Ханамия, от брани охрипла бедная, голова у нее разболелася. Говорит, забирай свою Хьюгу, и чтоб больше о тебе я не слышала. Как сказала это Злая Ханамия, так от собственной злости и лопнула. На крыльцо резное да высокое выскочила Хьюга запыхавшися, уши красные, глаза злобные, говорит: да что ж вы долго так ругалися? Ты что нес, охальник бесстыжий-то? Я ж по тебе, стервецу, соскучилась. Обнял ее Рико - добрый молодец, смотрит на нее - не налюбуется, говорит ей ласково-преласково: как же по тебе я соскучился. Ночей не спал, кусок в горло не лез, не жилось мне без тебя, не радовалось. И прижал к груди свою зазнобушку, получил от нее подзатыльник. Заходи, говорит Хьюга-девица, отдохнем перед дальней дорогою. Притомился ты, меня вызволяючи, да и я от вашей брани вся выдохлась. Повела Хьюга Рико добра молодца в терем Злой Колдуньи Ханами, усадила за стол накрытый к завтраку, там блинами остывшими потчевала. А потом вела в спальню хозяйскую, на постель коварной Ханами, раздевала своего суженого, за день брани ратной притомившегося. Целовала его в губы сладкие, на груди широкой тихо плакала, и звала его тихонечко по имени, зажимая рот себе ладошкою, отводила взгляд, глаза прятала и шептала, прикусив подушку, жалобно, мол, останься, я устала, я соскучилась…и внезапно страшным смехом рассмеялася. - Ай, попался ты, недобрый молодец. Ты, охальник, кобелина ты блудливая, не узнал свою ты драгоценную, обнимаешь ты колдунью злобную, не то тело белое ласкаешь ты, не те губы алые целуешь ты. Не бывать вам вместе с твоей милою, будет дура чахнуть в одиночестве, будешь видеть слезы ее горькие, и как ты признал ее неправильно, так она о том не догадается, что ты будешь рядом заколдованный в то, что всего на свете надобней. Смотрит добрый молодец на злобную, гневную и страшную Волшебницу, говорит: ну превращай давай уже, похваляться-то всегда умела ты. Я свою любимую не путаю, да и ей на свете я всех надобней. Раз уж позвала она меня к себе, на порог пустила гостя званого, усадила даже и за трапезу, уложила спать потом в постель свою, целовала своей волей в губы ласково, назвала сама меня по имени, и остаться попросила, что условлено, так не страшны мне теперь твои проклятия. Тут личина Рико от проклятия, то ли наложенного, то ль снятого, поползла по швам, поистончилась. Обхватил Киеши свою любую, ненароком чтоб не оторвала что, или ядом чтобы в глаз не плюнула, целовал, а то как проклянет на радостях. Между тем в тереме Ханамии раздавались удивленные крики. Куроко почти не удивился, когда любимый пес превратился в Кагами, но всерьез обеспокоился, где же тогда Ниго. Мидорима, конечно, расстроился, что теперь ему снова придется каждый раз добывать талисман дня, но быстро осознал, что из Такао вышла вполне полноценная замена, и это не только дешевле, но и гораздо приятнее. Кисе, отлетев от стенки и шлепнувшись на пол, высказал все, что думает по поводу протаскивания в волшебную сказку баскетбола, и очень, очень не одобрял примитивную фантазию Аомине. Пожалуй, только Мурасакибара с Химуро были абсолютно довольны и продолжили заниматься тем же самым, чем и до превращения, разве что с гораздо большим энтузиазмом. А Рико, осознав, что действительность вокруг стремительно меняется, вылезла из кустов и пошла вызволять Хьюгу. И только Ханамия с Киеши ничего не заметили, им было не до того. В конце концов, у них была впереди целая ночь… ну хорошо, неделя… ладно, может быть, даже месяц, пока Ханамия снова не разозлится и не ляпнет какое-нибудь изощренное проклятье.