Красные воды

Конфеты безвкусные. Вся еда не имеет вкуса — с тех самых пор, как умер даоцзан. Лучшие сладкие вина отдают горечью хризантем, а чай из языков чересчур болтливых теперь вызывает лишь тошноту. Сюэ Ян носится по всей стране, собирая осколки души; он не видит ничего кроме своей цели и почти не спит. Это даже злит — то, что его целью стал Сяо Синчэнь. Казалось бы — он уже достаточно отомстил: дурачил пару лет, заставил убить столько невинных людей и лучшего друга, довел до такого отчаянья, что лишить себя жизни показалось ему единственным выходом… Этого мало, всё равно мало. Сюэ Ян тратит все время на даоцзана — на то, что осталось от даоцзана, — но он уверен: все его усилия окупятся многократно, когда старый враг вернется лютым мертвецом. Иногда в пути Сюэ Яну становится одиноко, и тогда он достает последнюю конфету, которую дал ему Сяо Синчэнь. Он не ест ее из-за налипшей грязи: однажды, на короткий миг отчаявшись собрать все осколки воедино и решив забыть дорогу в городок И, он выбросил сладость на землю и сделал было несколько шагов, но вернулся, поднял ее трясущимися руками и с тех пор с ней никогда не расставался, как и с Шуанхуа. Двери похоронного дома распахиваются от удара ногой и жалобно скрипят; тишина в месте, где ещё недавно работали, ели, смеялись — жили — три человека, воистину мертвая. Первое, что всегда делает Сюэ Ян, возвращаясь домой, — снимает крышку с гроба Сяо Синчэня. Второе — спрашивает: — Соскучился, даоцзан? Даоцзан, как всегда, молчит. — В этот раз дорога привела меня в горы, даоцзан, — рассказывает Сюэ Ян своим звонким голосом, громко и без капли лживой хрипотцы: не притворяться кем-то другим оказалось на удивление приятно. — Я принес тебе кое-что. Он приподнимает руки Синчэня, покоящиеся на груди, и вкладывает в них веточку мэйхуа. Красивая выходит картина — белые одежды, белая повязка, белое лицо и белые руки, белые цветы. Картина красивая, траурная, жаль только, хмыкает Сюэ Ян, что без души. Но это еще не все. Он разматывает лоскутья белой ткани и разглядывает то, что было под ними; о Небеса — как часто ему хотелось это сделать, когда Синчэнь был жив. Его даоцзан никогда не менял повязку при нем. Не доверял? Или стеснялся своего уродства? Темная энергия не смогла вернуть его лютым мертвецом, зато сохранила тело таким же, каким оно было сразу после смерти: разложение не посмело даже коснуться его. Сяо Синчэнь выглядит так, будто, утомившись на ночной охоте, задремал днём под бормотание малышки А-Цин, но стоит коснуться его — понимаешь, что это не так. Даоцзан похож на статую — красивый, но вечно неподвижный и холодный. Сюэ Яна забавляет то, что он ни разу не навредил Синчэню напрямую — даже будучи причиной его смерти, руки к ней не приложил. Даже убивая, всё равно стоял в стороне. Пустые глазницы напротив — тоже, считай, его работа, его вина, пусть и не его собственные руки лишили зрения благородного заклинателя. — Знаешь, даоцзан, я ведь не только белых цветов принес, — говорит Сюэ Ян. Даоцзан молчит. Как всегда. Ярко-алые лепестки на месте, где должны быть глаза, выглядят жутко и в то же время завораживающе, притягивают взор. Как кровь на повязках. Сюэ Ян касается губами холодных лепестков и холодных век. Он очень устал с дороги — и только поэтому сон одолевает его прямо возле гроба. …Хорошо ещё не внутри, как год назад. Сюэ Ян не обращает внимания на течение времени, но это — это совершенно точно случилось прошлой зимой. Он чуть не умер тогда — заклинатели болеют нечасто, но сильно и долго. Как плыло все перед глазами, как трясло все тело от лихорадки, как скручивал кашель… Сюэ Ян не помнил, как оказался в гробу с Сяо Синчэнем, зато помнил, как от слабости не мог из него вылезти. И думал ещё, как забавно выйдет, если он так и умрет — на хладном теле даоцзана. Ему вспоминалось — или снилось — многое из прежней жизни. И голодные «уличные» годы, и Ланьлин Цзинь, Мэн Яо, почти-друг, коварство которого он не мог не уважать, расправа над кланом Чан и, конечно же, время, проведенное под крылом у заклятого врага, доверчивого и наивного до ужаса. «Синчэнь», «звёздная пыль». Таким он был — будто не с земли, ничего не понимающий в мирских делах, словно спустившийся откуда-то сверху, с берегов недостижимой, бесконечно далёкой Серебряной реки. Сюэ Ян вспоминал, как однажды весной они возвращались домой с ночной охоты (деревья цвели вовсю, и от аромата бесчисленных цветов кружилась голова) и шли вдоль ручья, и даоцзан попросил его описать что-нибудь из того, что видел, а он, никогда не интересовавшийся поэзией и ничем подобным, не умевший изящно описывать природу, говорил всякую ерунду вроде: «Зелень, ну, зелёная, цветы цветут, а вода красна оттого, что в ней много красных лепестков». Сяо Синчэнь, казалось, был вполне способен с помощью его рассказа представить (или же попросту вспомнить виденное не раз), что его окружало. И он был счастлив. Представлять ли? Помнить? Или ему было достаточно просто знать, что, пусть он и слеп, красота ещё не покинула этот мир? Сюэ Яна никогда не трогала природа. Он не обращал внимания на весенние алые ручьи с раскинувшимися над ними величественными сливами и персиками, зато не счесть, сколько раз он пристально разглядывал, любуясь, реки крови, которые сам же и создавал. Красная вода в первую очередь означала для него именно убийства, а не все более ощутимое присутствие весны и яркие лепестки вишен и персиков, уносимые течением. Кстати о персиках и их остатках… Воспоминания о ночах, проведенных с даоцзаном, тоже вставали перед глазами во время болезни — если только не были порождены его воображением в жутком бреду. Сяо Синчэнь всегда был осторожным и ласковым, и, как все слепцы, сильно полагался на осязание; несколько раз чуть было не раскрыл его секрет — когда Сюэ Ян забывался и позволял приблизиться к левой руке; его было просто смутить до красных пятен на щеках, — или все же не было? Сюэ Ян уже не уверен, происходило ли это взаправду. Как не уверен и в том, что на самом деле стаскивал ткань с лица даоцзана и любовно вылизывал то, что находилось под ней. Глазницы Сяо Синчэня кровоточили перед тем, как он умер, так что даже смыв кровь с кожи Сюэ Ян мог чувствовать ее вкус. Будь ты жив, шептал он в перерывах между оттягиванием тонких век зубами и губами, между невесомыми поцелуями в переносицу и укусами за челюсть, будь ты жив, что бы ты сделал. Сказал. Почувствовал. Даоцзан молчал, всегда молчал. Ему снова снится даоцзан — мягкая улыбка и тёплые руки. Синчэнь, окружённый слепяще-белым ореолом, гладит спутанные волосы, улыбается ему; Сюэ Ян, оцепеневший, замерший, смотрит на приподнятые уголки губ и нарочно не поднимает взгляд выше: там всё размыто, но заставить себя посмотреть, есть ли у него глаза, не получается. Даоцзан обнимает его, прижимая голову к своему плечу, шепчет что-то, что невозможно разобрать, — обращается как с ребенком, и он почти готов разозлиться, когда голос над ухом вдруг становится громче, а слова — чётче. — Отпусти меня, — говорит даоцзан, и Сюэ Ян яростно мотает головой, отказываясь. Синчэнь продолжает — как всегда мягко, но непреклонно: — У нас с самого начала не было ни шанса. А потом он уходит — снова. Сюэ Ян пытается остановить его, цепляясь искалеченной рукой за белые одежды, но у него не выходит. Это отчего-то больно, так не должно быть. Как так получилось, что слово «отпусти» — больнее, чем «отвратительный»? Сюэ Ян остаётся один, а вокруг ничего нет, кроме всё отдаляющейся фигуры даоцзана. Он не может последовать за ним в этом сне, не может и провалиться в другой, не может уснуть крепче, чтобы снов не было вовсе, и не может проснуться. Не понять, сколько времени проходит вот так, но где-то между сном и явью слышится звук, похожий на перестук бамбукового шеста Слепышки. И Сюэ Ян просыпается.