with your feet in the air and your head on the ground try this trick and spin it, your head will collapse but there's nothing in it...
Джонатан думает, что готов провести хоть целую вечность в бегах, если Кларисса будет рядом (он смог выжить в Эдоме, парочка изменяющих внешность заклинаний — ничто). Джонатан даже хочет этого: просыпаться и каждый новый день видеть за окном другой пейзаж (но все ту же Клэри рядом). Плевать, кем они будут притворятся на бумагах (общность всегда лишь в фамилии из-за родственных уз). В реальности они — сироты. В реальности они — единственное, что друг у друга осталось. В реальности их обоих предали (отец\конклав\мать). В реальности их обоих привязало намертво друг к другу заклинанием Лилит, сшило белыми нитками их тела (но не сознания, Джонатан даже благодарен за это). В реальности Клариссе нужно время, чтобы привыкнуть (смирится) и Джонатан готов ждать столько сколько потребуется.***
Джонатан смотрит в зеркало и рассматривает свое (никак не может привыкнуть) лицо. У него преимущество — никто не знает, как он выглядит, поэтому можно гулять по берегам Сены, узким улицам Праги, тропинкам Грин-парка не боясь разоблачения. Можно ловить свое отражение (в глади воды, в стеклах витрин, в окнах их собственного дома, в глянцевых поверхностях столешниц, черных квадратах потухших мониторов) и принимать себя новым. Выстраивать заново систему приоритетов и желаний (которая в результате все равно сводится к одному единственному человеку на свете). Джонатану кажется, что в его жизни наконец-то появляется что-то хорошее, что-то целое, настоящее, Джонатану очень хочется, чтобы оно никуда не пропало. Кларисса спит второй день к ряду и Джонатан прикасается к ее рукам, чтобы проверить достаточно ли ей тепло. Кларисса спит второй день к ряду и Джонатан подкидывает больше березовых поленьев в камин, чтобы сестра не мерзла. Кларисса спит второй день к ряду и Джонатан ходит вокруг максимально тихо, чтобы ее не разбудить. Клариссе снится кошмар и Джонатан не отходит прочь ни на минуту, пока плохой сон не заканчивается. Кларисса спит — Джонатан учится о ней заботиться. (ведь так поступают все старшие братья?)***
Когда Кларисса просыпается, обвинения сыпятся на него градом. Джонатану казалось, что он был готов все принять молча, дать ей выкричатся, чтобы после поговорить спокойно, все объяснить, но с языка сами собой слетают объяснения-обещания-оправдания. Дурное (семейное) упрямство (явно унаследованное от Джослин) бежит по их венам, заставляет ввязываться в ссору, где каждый думает, что его сторона правее. Ему даже жаль (немного) из-за Макса, потому что именно его смерть (убийство) сестра бросает в лицо. Джонатан не извиняется, потому что (его никто никогда не учил говорить банальное «прости» искренне) не видит смысла, она все равно не поверит, а сделанного все слова мира не воротят. Сестра сопротивляется, конечно же, иначе бы она не была собой. Кларисса даже пытается сбежать прочь. Джонатан знает, что она не сможет (потому что стило нет, потому что они посреди снежной пустыни, потому что он все равно сможет ее найти), но от фактов боль терпимее не становится. Клэри, словно героиня сказок (Бэль, Золушка, Белоснежка, но никак не Грэтель), бежит прочь укрываясь всего лишь тонким плащом, будто не понимает, что он не спасет ее в минус двадцать, которые из-за ветра чувствуются, как все минус тридцать. Выросшая в Нью-Йорке, настоящую суровую зиму она видела лишь по сводкам новостей и в фильмах, но ведь Кларисса упрямая, она не сдается, и вместо того, чтобы упасть где-то на опушке леса в пяти минутах от дома (как Джонатана рассчитывал), она сбегает куда дальше (он даже теряет из виду синий хвост плаща среди деревьев). Новая на ощупь, абсолютно ужасающая паника, хватает легкие, когда Джонатан понимает, что руки мерзнут даже в теплых перчатках, когда становится больно дышать, когда каждый вдох начинает ощущаться глотком ледяной воды. Джонатан из неторопливого (прогулочного) шага переходит на бег, когда понимает, что не он сам замерзает насмерть среди сибирских лесов — замерзает сестра. Кларисса петляет между деревьев словно заяц, пытающийся запутать гончую, поэтому следы приводят к ее телу среди заснеженной поляны едва-едва вовремя, но она (они) все еще дыши(а)т, она (они) все еще жив(ы)а. Оставшихся сил Джонатану хватает, чтобы унести ее туда, где тепло, где безопасно (домой).***
Джонатан знает, что Кларисса восстанавливается в разы быстрее благодаря руне, благодаря его собственной силе, благодаря их связи. Потому что он чувствует то же самое — тепло от эрлгрея по их телам расходится с одинаковой скоростью, согревает пальцы, оседает внутри. Но она молчит, она не (хочет понимать?) понимает, что происходит на самом деле. Под конец дня даже пытается убить (по традиции после очередной проповеди о том, что он натворил слишком много, чтобы получить помилование). А Джонатан даже не хочет на нее злится. Он хотел все ей объяснить словами чуть позже, чтобы (хотя бы попытаться) не делать больно. Но раз уж все повернулось так, то у них как минимум минус один скандал в коробке разговоров. Теперь его можно будет заменить чем-то другим (например, обсуждением Шагала, который любимец сестры; она могла бы объяснить что видит в полотнах сюрреалистов, Джонатан бы выслушал и тоже смог бы их полюбить). Джонатан вытирает кровь с ее подбородка салфеткой, Джонатан запасается терпением, Джонатан верит, что будь он на ее месте тоже бы злился. Поэтому он говорит, что обещание Парижа все еще в силе. Он говорит, что она сама сможет выбрать куда идти (маленькая ложь, потому что (Джонатан готов поклясться) Кларисса не знает ровным счетом ничего о настоящем Париже, она захочет туда, где улицы забиты туристами даже в самом начале апреля и ежемесячная аренда втрое дороже, чем во всем остальном городе, Кларисса захочет туда, где дух города давно похоронен среди лавок с сувенирами, офисных многоэтажек и бутиков с фальшивой «Шанель»). Джонатан думает, что в разгар весны лучше покормить уток у берегов Домениля, чем толкаться в толпе на мостах Сены, лучше посидеть в кофейне на Дежардин, чем отобедать в мишленовском Pavillon LeDoyen уткой под базиликовым соусом, лучше посетить квартал художников, чем убить время в Лувре. — Если это какая-то ловушка или ты так пытаешься мне отмстить за… все, то даже не пробуй. Кларисса смотрит осторожно, недоверчиво, ее «то что пыталась тебя убить» — остается невысказанным, но понятным. Сестре все еще сложно принять их теперешнюю связь, поэтому внутри ее сознания находится место для безумных теорий о мести и боли. Она бродит в потемках собственного невежества, отрицает их единство, поэтому чувствует себя так неуверенно, поэтому ей страшно. Джонатан, напротив, видит картину так четко, как никогда до этого — целой, полной красок, завершенной. Впервые в жизни он оказывается более приземленным и привязанным к реальности, чем Клэри. — Тебе не стоит боятся. Никогда. Меня — никогда. Я ни за что не причиню нам вреда. «Нам». Теперь у них есть только «нам» и Конклав, которых хочет посадить их головы на пики. На какое-то время, Джонатану кажется, этого достаточно, чтобы Клэри осталась рядом, чтобы дала объяснить все, чтобы выслушала.***
У них не было детства, где Джонатан помогал ей с домашними заданиями или проектом для кружка юных натуралистов, где Клэри прикрывала его перед родителями беря на себя вину за разбитую вазу и измазанные краской стены, где они вместе прогуливали уроки на ступенях Метрополиса, впервые пробовали виски сворованный из отцовского мини-бара, воровали «Барни» с полок супермаркетов (клептомания — семейное, как схожий разрез глаз), где Джонатан хотел спустить Джейса с лестницы за слишком наглое поведение, а Клэри во всю подталкивала его пригласить на свидание Изабель, где они научены заботится друг о друге с самых малых лет, как и положено сиблингам, где они научены быть нормальными. Впрочем, его (Кларисса) сестра ведь художница, обыденность и нормальность ей претит — не из чего творить. Это будит внутри надежду на то, что она примет все куда быстрее, чем можно предположить. Нужно только показать, что он искренне хочет быть частью этой новой жизни. Нужно только, чтобы она захотела помочь. Дело ведь даже не в семье (семья для Джонатана понятие далекое, расплывчатое, архаичное, практически мертвое, он оперирует им ради Клариссы, которой так понятнее и проще), дело в одиночестве, дело в Эдоме, в украденной жизни, к кризисе личности, потому что Джонатан не знает себя от слова совсем. Он весь — чужие привычки, чужие эмоции, чужие голоса, чужие таланты, чужие слова, чужие неоправданные мечты и страхи. Ему даже имя полностью не принадлежит (за спиной тень сводного брата, которого всегда все (отец-Клэри-весь мир) любили больше). Из своего у Джонатана только боль и злость. Для того, чтобы называться личностью этого слишком мало. Сестра, уверен, назвала бы его наброском, если бы все увидела Джонатановыми глазами: силуэт простым карандашом, с едва прорисованными чертами лица, без штриховки и светотени. И мир вокруг такой же: полупустой, пластмассовый и фальшивый. А Кларисса — лекарство от одиночества, лекарство от кошмаров, возможность начать жизнь заново, найти себя, понять себя (даже если теперь вместо дробленного, поломанного «я» будет «мы» — обмен кажется более чем честным и справедливым). Кларисса — золотой билет в счастливое будущее. Сестра (Кларисса, Клэрис, Клэри, Рисса, Ри) — второй шанс. Джонатан дает себе обещание, что ни за что на свете его (ее) не упустит.way out in the water, see it swimmin' where is my mind?