время и шутки судьбы

У Чарльза вороватый взгляд и острый язык — Джон всматривается в этот холодный отблеск сквозь суетливую толпу, собравшуюся вокруг и ясно ощущает, как сердце пропускает удар. Таймер запущен. Пути назад больше нет. *** Спроси у Джона о верности судьбе — и он рассмеется. Ее легкий поцелуй на смуглом запястье — неброские, нарочито ровные цифры — ворует все внимание каждый одинокий вечер, Лоуренс не сводит с него глаз вовсе. День ото дня буквы все такие же издевательски аккуратные, внутри все так же изнуряюще больно, омерзительно сухо. Да, да, черт возьми, он верен Ей, непредсказуемой и хитрой, с вечной усмешкой на устах, до последнего выбитого из груди вдоха, сжимая в ладонях пистолет, сквозь сотни, коли не тысячи мурашек и каждый раз, ловя на себе чей-то мимолётный взор, закатывает рукава мундира и вздыхает. Облегчённо и разбито — ему не выпала удача лишний шанс лицезреть леденящие дух цифры, отбивающие в голове надуманный ритм, но ведь и в то же чертово время, он так и не повстречал того, с кем его нити переплелись по воле Всевышней. Словно и не жил в этом чертовом мире предначертано родной человек. Словно от него так грубо отвернулись. *** Джон оглядывается на свою компашку, что уже явно подшофе — они заливаются смехом и хладным пивом, отвлекающим от удушающих проблем навязчивых будней. Каждый из них и, Бог ты мой, даже дражайший Александр, к чьему взгляду он дышит так неровно, чьи письма разворачивает с небывалым трепетом и сладостным предвкушением, уже отданы юношеским грезам, таймер на обручье каждого уже дал начало злосчастному отсчету. Еще молодые, еще излишне живые, но Судьбина, ах, Судьбина, хозяйка этой жизни, уже поймала их в свои сети. Но они едва страшатся, едва задумываются о том, до чего же грязный секрет таят за собой цифры, растворяющиеся в их собственном забытье каждую неуловимую секунду. Тайна неизбежного и конца и расставания. Лоуренс смиренно опускает голову. Остаётся только лишь ждать. *** Война не щадит и отнимает и жизни, и время, но революционер все ещё верен традиции всякий раз, догорающим вечером, по мелькнувшей возможности впиться взглядом во все те же застывшие, пронизанные морозом цифры и откинуться на спинке негодующе скрипящего стула. Каждый раз назойливо думается, что он обречен на одиночество, ведь от судьбы не убежать, да и мало кто способен узнать, чем она тебя одарила. Кажется, что впереди — пустота, сплошь и рядом — ничего. Кажется… Лоуренс вздыхает измученно и вынуждает себя надеяться догорающими силами до той поры, пока в ушах не зазвенело пронзительное «Чарльз». Он вскидывает голову, щурится, смакует на кончике языка одинокий слог и глядит на разъяренного Гамильтона — ох, столько нахальном генерале Джон слыхал только с его богатого на эпитеты языка — да загорается болезненной яростью, даже и не зная, что уготовили ему три Богини Судьбы. Даже и не зная, как легко, кажется, за те неуловимые секунды, когда подскакивает пульс, рухнет его жизнь. *** Лоуренс сжимает ладони в крепкие кулаки, крепко жмурится и вслушивается. Он не слыхал ничего более колкого желчного, более коварного и едкого. Сжимает ладони, и так резко сжимается вместе с ними все внутри, выталкивая из лёгких драгоценный воздух. Лица его не видит, да вряд-ли и желает, но сквозь этот тон внимает на лице нахальную улыбку. Джон дрожит — и нутром, и мыслями, и оробевшим телом. Распирает от подбирающейся ненависти, от засуетившихся принципов и мыслей в голове. Он, особо не любезничая, пробирается сквозь толпу зевак, пока наконец не увидел… его. Его, с брюзжащими злобой речами, с самоуверенными жестами, с застывшим на ощутимый миг удивлением на лице. Они пересекаются обозленными взглядами, пока Ли отчаянно пытается вдохнуть, Лоуренса насквозь пробивает осознание и пустота. Измученное сердце пропускает удар — революционер отворачивается, почти стыдливо, прячется от взора толпы, от его залитых кровью очей, закатывает рукава мундира и кусает губы. От тех замеревших, словно выведенных нежной рукой цифр не осталось и следа — время помчалось в невесомость. Каждая фраза Чарльза — омерзительная горечь в горле, в груди, да во взгляде Джона. Каждая фраза — капля, каждый слог — ритм отсчета. Пути назад больше нет. *** Джон лишь в полудрёме помнит, как бросил вызов, ощущая на плече давящую руку Александра. Но Джон ясно помнил, как, изнывая все минующие ночи, метался он по комнате, освещенной блеклостью белых лучей луны, уже подавно не в раздумьях — в удручающем смятении, не поддаваясь власти логичных выводов и принятию, осознанию. Не поддаваясь, срываясь, упуская сон и здравомыслие из рук. С отвращением вспоминает образ мерзавца, кончиками пальцев касается запястья. Его родственная душа — враг его союзников и его самого. Враг, враг, враг, самой судьбой очерченный в двух парах цифр, привязанный к нему с самого появления на этот свет. Внутри вновь холодно и пусто — он поднимает руку на что-то родное. Убивающее, громкое и язвительное, но родное. Но вызов брошен, а таймер все так же неугомонно и неустанно дает отсчет назад. Время — песок сквозь пальцы и слезы, время — мертвое море, время — сухой мазок на холсте. Время не щадит, утаскивает за собой, поглощает. Джон задыхается. Джон тонет в этом море. Нет ничего страшнее тайны смерти, сокрытой во времени. *** Александр улыбается самодовольно, Джон — натянуто. Берр опускает взгляд в землю и держится в стороне, вслушиваясь во все разговоры, вздыхая так отчаянно и часто, а Ли не находит себе места и покоя. Взгляды Чарльза и Лоуренса пересекаются, пока оба они играют роли уверенных, до невозможности гордых и оскорбленных, внутри ломаясь по кусочкам — ночи, преисполненные разбивающим ожиданием не обошли стороной и Ли. Так много слов и запертых внутри чувств, так много непонимания и взгляд Лоуренса, который горе-генерал ловит так ненавистно часто, на драгоценное в эти минуты мгновение забывая, как дышать. Время идёт и идёт, кружит с мыслями в одном хороводе и все так же отчетливо отбивает свой такт, но… Откуда им дано знать, кто из них погибнет? Записки для ближних от каждого из них — исповедь, оба они складывают их из обрывков ненависти, остатков рассудка, а где-то между строчек теряется их общая боль. Они пишут их во мгле ночи, пачкая свежие листы и свои ладони в чернильных кляксах. Все скоротечно близится к концу. Взять пистолет в руки — не так страшно. Отвернуться и потерять последнее, что связывало тебя с судьбой, потерять взгляд оппонента — трудней, дрожат колени, разбегаются все мысли. Вдохнуть — болезненно. Дожить до десяти — кажется, уже невозможно. *** Перемирие не наступает даже от разговоров секундантов — Аарон непреклонно верит во всю бессмысленность, абсурдность происходящего. В то, что это не более, чем юношеские повадки, их искреннее желание что-то доказать врагам, но противостоять нраву Александра — дело гиблое. Вздыхает, кивком провожая Гамильтона. Молитвы слетают с уст тяжело и рвано, доктор уже не причастен, здесь так высоко и сухо, а до рассвета — далеко. Близок лишь мрак и чей-то неизбежный финал — дни обратились в часы, часы сократились до минут, минуты исчезают вместе с секундами. Не осталось ни грамма мужества, лишь усталые отголоски моральных устоев где-то на закоулках сознания отдаются пульсацией в голове. — Десять шагов! Джон не хочет. Чарльз не хочет. Пред родственной душой ненависть млеет, но убежать от предначертанного — нельзя, невозможно, нет-нет, при всем искреннем желании и даже после тысячи молитв. И почему молодость так сокрушительна и беспощадна? Джон не хочет. Чарльз не хочет. Они оба сжимают оружие так крепко, словно оно — последняя вещь, что позволяет им остаться людьми, остаться живыми. Оба чувствуют, как их запястья изнывают от боли. Выдумали они ее себе, внушили ли, а может, действительно все так мучительно. Время уже почти истекло. Но только вот… Чье? — Огонь! …И как бы Лоуренс не противостоял себе самому — он оборачивается. Палец неумолимо тянется к курку, а рука едва поддается его власти, едва слушает, едва-едва желает знать обо всех его душевных терзаниях — Джон стреляет. Стреляет. Поражающе метко даже для самого себя. Свинец пронзает Чарльза промеж ребер — Джон своими глазами видит, как в миг ослабшее тело пало наземь, как до этого рука противника устремилась в небеса. Слышит хрип и тонет в забытье. Чарльз отказался. А Джон выстрелил. Выстрелил, будучи не в силах быть противником Судьбе, охватившей все его мысли, а вместе с ними и тело. Выстрелил, ведь именно так прописано в сценарии его жизни. Выстрелил, ведь иначе было нельзя. Смерть никогда не видела различий между грешниками и святыми. Юноша опускает руку и не давит той уверенной улыбки даже рядом с Гамильтоном, что хлопает его по плечу и что-то лепечет о победе. Его не трогают даже грозные речи Джорджа Вашингтона, не трогает ничего. Внутри не остается уже ничего, остался лишь Джон наедине со свечами и молитвами. Джон наедине со своим горем, наедине с ночной тишиной и пустоте в мыслях. Остался лишь Лоуренс, что молится без конца. Лишь Лоуренс, что принимает свою грядущую смерть отчаянно и смиренно, не дожив даже до триумфа. О, Господь, Почему молодость так беспощадна?