Цветы

Цветы распускались с неслышным шорохом. У них не было лепестков. У них были шипы и колючки. Акульи челюсти. Я дышал ртом, и слизистых касался гнилой запах. Сладкий, как чай, в котором растворили пять ложек сахара. Как вкус победы. — Скажи, у вас в участке есть цветы? — я сглотнул слюну и остановился напротив Нейтана. — Хотя бы какой-нибудь кактус, на столе у твоей безмозглой напарницы?.. На пальцах пристыла её грязная кровь. Почти дотронувшись до Нейтана, я отдернул руку. Нет. Нельзя. Нейтан зашелся хрипящим вдохом и крепче сжал ремень, воздевший его руки к небу потолка. Это было лучше молитвы. Земля, тёплая и влажная, как кожа, владела им по грудь. Я бы оскорбил его, притронувшись той же рукой, которой выдрал внутренности из той девчонки. В ней везде торчали наросты мяса, вызывавшие лишь тошноту. Ни на что, кроме удобрения, она не годилась. — Ты, блядь, больной, — выдавил он, с усилием, со свистом в сжатых тяжестью лёгких. — Меня весь отдел теперь ищет. И найдёт. Я улыбнулся. Сквозь ткань кармана кололись шипы, напоминая о себе. Когда Нейтан преследовал меня, он делал то же самое. Раздирал язву, шарил в грязном белье, мелким почерком писал досье в блокнот. Мне нравилось моё имя там — «Садовник Генри», но не нравились сухие протокольные записи о прошлом. Может быть, теперь, когда я так же покопался в его девчонке, он поймёт, что с его стороны это было просто отвратительно. Невежливо. По следам неслась свора бесстыжих ищеек, но время бежало далеко впереди. Их вожак отныне предан земле, живой и дыщащей. Он скривил руки в петле ремня; повис ростком, подвязанным к сети. Преданность эта меняла его необратимо. — Нет, детектив. Они не успеют. Но если даже они придут сюда, то тебе больше не захочется идти с ними, — перебирая в руках шипы, как мантру, произнёс я. — Знаешь, в древнегреческих мифах боги часто превращали людей в цветы. Сегодня ты станешь моим Carduus acanthoides. На столе у стены валялись пистолет, телефон и тот самый блокнот с записями — всё, что было при Нейтане, когда он пришёл, чтобы попасться мне. Обложка блокнота надорвалась, и из-под неё торчал клочок ослепительно-белой бумаги. Руки заныли. Тянуло соскрести кровь вместе с кожей, но без этих рук земля бы зачахла и осиротела. Непозволительное расточительство. — Я вырву пару страниц? — обернувшись к Нейтану, учтиво спросил я. — Тебе он всё равно больше не понадобится. Его грудь едва вздымалась. От каждого вдоха земля, сжавшая объятия, вздрагивала в судороге. Будто рыдая. Он не был одиноким Нарциссом — он был брошенным сыном, которого я затолкал в родную мать. И земля его приняла. Приняла, чтобы заново врастить в своё чрево. На кромке, где смыкались почва и кожа, творилось таинство жизни. Смотреть туда было больно; взгляд соскальзывал, как нож в нетвёрдой хватке. Я отвернулся, чтобы сохранить трезвость рассудка. — Ты, блядь… — начал Нейтан и захлебнулся дыханием. Сил хватило лишь на одно слово: — Рви. Пальцы наугад нащупали нужную страницу. Моё имя смотрело с неё, подчеркнутое кривой линией. Когда-то меня подписывали доктором и кандидатом биологических наук, но только эти, его, слова прикасались к природе с тем вожделением, которого она заслуживала. Чтобы быть в ней, нужно быть с нею. Быть ею. Сам того не желая, Нейтан воссоединил нас — собой, своей бездумно данной кличкой, которую подхватили журналисты, и приходом сюда. Первым-последним пришествием. Я с нежностью погладил косые буквы, выписанные в горячке расследования, и решился обернуться. Наверное, Нейтан тоже заслужил истинное имя. Такого, как он, нельзя называть детективом — любая должность, подменившая долг, отрывает от корней. — Ты там что-то сказал на латыни, — с трудом очнувшись, просипел Нейтан. — Кардус акан… Что это? Под рукой, как кость, захрустел лист бумаги. Кровь впиталась в него, покрыла и имя, и протоколы. Настала пора увядания. Я швырнул кровавый ком на стол и запустил ладонь в карман. Шипы, зелёно-розовые, желтоватые, сухие и острые, молодые и едва сорванные. Разные. Они лежали в горсти, обжигая и царапая. — Чертополох, — выдохнул я и жадно сомкнул пальцы: — Ты жалишь, жалишь, как он. Это твой природный инстинкт. Ты разыскивал меня, потому что хотел понять больше, чем положено. Так спешил, что приволок с собой девочку, и теперь тебе даже не жаль, что она разложилась на грязь и подкормку для почвы. Нейтан больше не угрожал и не требовал сдаться. В расширенных от кислородного голода зрачках мне виделись зародыши новой жизни. Не удержавшись, я прижал веко пальцем, притиснув к углу глаза. Его прошило дрожью насквозь. Я в смятении отдернул руку. Он моргнул и взглянул растерянно, но без сочувствия. Без стыда за то, что им не запятнался. В горле теснился смех, и по телу текла невесомость, чтобы вылиться в ношу на ладони: — Вот видишь. Я же сказал, что тебе не жаль. Жалость — мёртвая шелуха, которая спала с нас обоих задолго до встречи. До первого рождения. Я пошевелил пальцами, будто желая проверить, не пристали ли к коже её остатки. От почвы исходило душное тепло. Чтобы вдохнуть, Нейтан подтягивался выше, но ему всё равно не хватало. По виску катилась капля пота. Пришла пора поторопиться, сделать то, что нужно, пока он не впал в детское забытье. Я упал на колени, на влажную землю, и осторожно надавил ему на подбородок: — Открой рот. Пожалуйста. Или мне придётся сломать тебе челюсть. Нейтана передернуло от моей осторожности. В стенах этого подвала для него звучала первая просьба. Цветы не знали её никогда — они только мычали и дергали нераспустившимися отростками рук. В воздухе висела сладость влаги, и гнили, и крови. Природа становилась отчётливо зримой. Спустя пару дней я вёз цветы в лес на севере штата, чтобы завершить рождение пересадкой. И ночами мне снился благодарный звон бутонов, тихо качавших головами. Теперь у них была мать. Вожделенная мать, которая отвергла мои руки. Я должен был вернуть её хотя бы ему. — Меня найдут, — упрямо повторил Нейтан. От ожидания боли у него подрагивали губы, и на виске вспухала жилка. Чертополох в моей ладони обещал ему изъязвленный язык и лоскуты вместо горла. Ладонь нещадно кололо. Повинуясь чутью, я нажал сильнее. Губы разомкнулись. Взять семя, поднести ближе, протолкнуть к горлу — так просто. По одному шипы оставляли мою ладонь, возвращаясь к тому, кому принадлежали всегда. Они впивались в ткани и вспарывали нёбо. Глушили хрип, рвавшийся наружу. Неизбежная жертва. После пятого на губах стигматой взбух живой сок. Нейтан сглотнул и задел языком пальцы. Кто бы дал ему это, кроме меня? Та женщина, которая носила его, выбросила его у порога детского приюта. Та грязная шлюха. Выведав это, я осознал, что он станет следующим. Природа всё это время искала, как воссоединиться с очередным сыном, и ей были нужны мои руки. Ничего кроме. (И тогда я брезгливо сорвал с него значок офицера. Тогда — избавил от формы с выглаженными манжетами. Снял, как галстук, цивилизацию). — Нет-нет, вопрос не в том, найдут ли тебя. Вопрос в том, хочешь ли ты, чтобы тебя нашли, — говорил я, пока Нейтан выкашливал воздух, приоткрыв рот: — А теперь глотай. Последний удар. Готовить его — всё равно что возделывать поле. Оболочка разваливалась; в ней застывали борозды. В глазах Нейтана от края до края расползлась поросль новой жизни, подрагивающей, как клетки под микроскопом. И он послушался, сглотнул. Стерпел мой удар? Дар. Из растреснутого угла рта стёк красноватый ток. Я отстранился, чтобы не помешать перерождению. Навязчивое и вязкое жжение в ладони унялось, едва горсть опустела. Нейтан больше не смотрел на меня, как на сумасшедшего. Он смотрел так, будто сошёл с ума сам. По горлу прокатилась судорога, и семена воссоединились с телом. Так правильно, так верно. В подернутых поволокой глазах цвела жизнь. Никакого голода. Я утолил его. Перерождение близилось, знаки его читались в линии скрюченных пальцев, во вздохах, которые тухли на полпути. Хрипя, Нейтан пытался выхаркать слова, но шла одна кровь. «Ненавижу»? «За тобой придут»? «Спасибо»?.. Я отупело сжимал ладони в кулаки и разжимал, когда сила покидала меня. Он поймёт. Он всё поймёт. От слабости, навалившейся сверху, у меня подкосились колени. Мысли рассеялись. Я припал к холму, прикладываясь лбом к комьям мокрой почвы. Под моими руками билась в экстазе земля. В такт ей стучали и ухали в груди надежды, пускавшие корни всё глубже с каждым цветком. Не сметь-не сметь — позвякивало в голове, будто две монеты терлись друг о друга. Но безуспешно. Прижимаясь к земле, я истязал себя единственным вопросом, который твердил во сне каждую ночь. Может быть, когда-нибудь, однажды она примет и меня?