Пиявка

Разорвать бы Киришиму Эйджиро на кусочки прожарки medium-rare, да вот только слишком хорошо его природа защитила, слишком он жёсткий и не мраморный — свинцовый С тупорылой сталью дружит, а после приходит подтягивать классический японский и все остальные предметы; и у кого из них после этого-то сердце не из мяса? — Ой, — кликает Киришима, стоит его внешкольному наставнику с синенького диванчика слезть (выйти на улицу, ударить несколько раз стену, потому что тактильно-ощущенчески и по интеллекту стенка и Эйджиро в одной плоскости лежат). — Бро, тут цифры. Кацуки выметается ещё быстрее, не шарится по району в поисках стены красного кирпича, а наобум бьёт, кажется, просто воздух — кулак не долетает, но капли нитроглицерина и /жгучее/ желание стереть в порошок бьют на дальность — чёрное пороховое пятно этой стене обеспечено. Он мог бы и просто Эйджиро отлупить, как в самом начале, да только если начнёт — всё закончится слишком быстро. Так вот он зол. Походу, дружба не позволяет Киришиме падать или расти. Сначала его до подобия школьно-середнячкового совершенства доводит доктор философских наук по педагогике ментальными пиздюлями Бакуго Кацуки, а потом всё самое лучшее вышибает какой-то ёбаный бомж, который, походу, рожей в касторке засыпает — ТецутецуТецутецуТецутецу ТецутецуТецутецуТецутецуТецутецу ТецутецуТецутецуТецутецуТецутецу, /когда же он закончится/. Три остальных придурка Киришиму шлифуют, вот только не по-ювелирному, а как пирожок — бухлом. У Кацуки бомбит (от всего) от того, что на память о его стараниях остаются лишь следы на стенах, да погрызанные Киришимой вещи — даже не всегда ручки, даже угол стола порой. У Киришимы физическая память хорошая, может, стоило его несколько раз макнуть башкой в глубины текстов Достоевского, но даже это, чё-то кажется, никогда не сработает, потому что где Кацуки оставит два синяка, там ТецутецуТецутецуТецутецуТецутецуеts набьёт восемь — действительно набьёт, как синие розочки. В тех же местах его защиплет и заобнимает розовая чужачка Ашидо, Серо деранёт пару раз ногтями, когда они снова будут сражаться за какую-то хуйню в парке игровых автоматов, а Денки просто тупо врежется. На Денки у Киришимы вместо звонка — Crush Тессы Вайолет, потому что Каминари до слёз и прыжков под самое небо-потолок доводит эта песня, он ходит мелкими дребезжащими шажками, называя это танцем жизни, а Бакуго этот бубнёж с бубенцовыми переливами доводит разве что до белого каления (чуть ли не до срыва, когда он наконец понимает, что это аналогия со сталью). Приветствует обратно Киришима: — Бака, гоу. И снова спрашивает, почему здесь стоят цифры, если до этого тридцать восемь страниц уплотнённого водо и огнестойкого учебника с заламинированными страницами вдалбливали Киришиме в голову, что отныне в математике буквы полностью правят бал. Кацуки вздыхает и объясняет. Вздыхает и объясняет. Вздыхает и речь его обрывается на полуслове, потому что играет песенка про фламинго и креветки — розовый, ритмичный и глупый саунд для появления голоса Мины Ашидо в их серо-красном дне. Мина сейчас жрёт тортики и ей заебись — это не злость Бакуго, это сокращённое цитирование двадцатиминутной исповеди Пинки. Она орёт так, что Бакуго слышит, даже не приближаясь к красной древней мобилке Киришимы. Даже уходя на кухню за «пожрать», он различает писк и даже несколько раз слово «люстра». Опять какой-то новый зал у их мисс Буфера. Опять стрёмное восхищение. Опять можно сбивать колени об кухонный гарнитур, лишь бы не трястись от заранее нахлынувшего бешенства. Заранее — Киришима не может пожалеть в тот же момент. Не может сразу же сейчас сказать «Чувак, я сегодня с ребзями к Момо». Он досидит, ничего больше не понимая, выводя восьмёрки и альфы, механически заучивая конспект, даже не захотев спросить, физика это, или всемирная история, и пойдёт под мосты к ТецутецуТецутецуКакТыЗаебалТецуТецу, который /конечно же/ скажет: тебе будет /нормальней/ с /нормальным/ человеком. Тецу — типа голос разума, хоть и не такой громкий, как сорванные кантанто Бакуго. Тецу — типа второй Киришима, но первого и настоящего так ненавидеть, почему-то, нельзя. Мина Ашидо переключается на кекс с ананасами и говорит «чао». Киришима ржёт как конь — подводный, морской, красно-красный. Откидывая голову сильно назад, кричит в сторону кухни, что «Бакубро, принеси и мне». Бакуго приносит разве что сублимированные опасения в зип-пакетах и изо всех сил сдерживается, чтобы не разорвать их зубами до того, как Киришима заучит последнее слово конспекта об атомных электростанциях. Бакуго бесит этот акцент и эти щелчки языком после каждого шестого слова. Бесит дурная дырявая память и то, что телефон Киришима держит у себя на коленках, придавив слегка рукой. Киришима совсем, видать, ёбнулся. Бакуго совсем, видать ёбнулся тоже — /делать вид/, что не замечаешь этого, /лишь бы ушёл поскорее/. Лишь бы ему никто больше позвонить не успел, лишь бы не устал и не начал отвлекаться. Киришиму он выгоняет, припечатав резюме этого внешкольно-учебного дня гранитным папье-маше: «херово». Говорит: «завтра не придёшь — кончишь жалко», не посчитав нужным хоть как-то это аргументировать. Киришима Эйджиро слишком жёсткий и жилистый, и у Бакуго — не его зубы, и не зубы ёбаного в рот триста раз человека-стали. Киришима Эйджиро такой податливый, когда на него смотрят оранжевыми глазами куницы, не жравшей-не пившей три дня, которую то ли бросить на растерзание легче, то ли у себя оставить. Киришима решает и дальше греть это существо на груди, и, если что — не разжмуривать глаза; не смотреть на то, что в итоге вышло и какого монстра он нечаянно вырастил из обычного хищного зверька. После его ухода остаются лишь пламень, дыхание и Бакуго, который с наглухо заполненными, наглухо закрытыми тугими пакетами страхов спотыкается по закатным улицам, где каждая белая стена — красная, где хочется подорвать абсолютно всё и абсолютно точно сейчас. Эйджиро пьёт клюквенную газировку, носит синюю ветровку чуть выше тазобедренной кости и у него чувство чужой опасности бьётся под рёбрами. Киришима чувствует эту не свою ненависть, чувствует, как сжимаются-перекручиваются кишки у Кацуки, когда он слышит напевы баблгам-попа из динамиков старенького красного телефона. Киришима идёт под пляжный навес и думает, и никто не велит его мыслям сдохнуть. Он понимает, что Бакуго ёбнутый. Ещё бы не понимать этого — Киришима непробиваемый, а не отбитый. Это не напрягает — просто солнце светит слишком ярко, расплавляет другие, /важные/ мысли, слишком напоминает взгляд Бакуго — неотрывный, раздражённый, пиявчато-цепкий. Денки как-то сказал, что ёбнутых, вообще-то, в мире больше одного Кацуки. А если чего-то много, то это принимают за норму. Значит, Эйджиро и Бакуго нужно принять. Нужно, должен. Прочее обязательно-повелительное. Нужно принять, да. И просто можно не бросать. Выходить на честный бой. Ждать пока пиявка сдохнет-отвалится. Или пока хозяин паразита коньки не отбросит. «Хозяин» допивает клюквенную газировку и бежит, загребая ногами тёплый песок. Он держит сланцы в руках и считает, что городской асфальт, закалив его ноги, подготовит к встрече с чужой непробиваемостью. Киришима идёт на звук, на свет, на запах. Взрыв — это всё и вместе. — Кацуки, — вопит Киришима, пытаясь перекричать потоки ругани и стать хоть немного ощутимым в этой тёмно-серой пелене. Бакуго явно повезло (может, не просто повезло), что он почти в промзоне живёт. — Кацуки, — повторяет. — Кацуки, — повторяет. — Чего, блядь, Дерьмоволосый?! — ему отзываются. Киришима бежит. Подбегает. Подбегает к Бакуго — он ссутуленный, грудь его вздымается, изо рта течёт слюна, по всему лицу катится пот, он обессиленный и мокрый. Киришима — босой и решительный, как никогда в жизни. Эйджиро носит синюю ветровку чуть выше тазобедренной кости, а к его торсу прилипла большая, белая, тренировочная майка, убитая почти в хлам. Эйджиро протягивает голую руку. — Кусай, — шепчет. — Кусай, — повторяет. Глубокие следы от зубов ни с чем не перепутать, и они никем перебиты не будут — пусть это станет лучшим по запоминаемости уроком. И Бакуго жрёт Киришиму абсолютно сырого, без прожарки. Мягче не придумаешь.