марево

В конце концов, лёд всегда даёт трещину. И даже то, что тысячелетиями было подобно камню, оборачивается водой. Но это последнее, что волнует меня сейчас. Я застаю тебя курящим перед открытым окном. Лунный свет делает твою кожу ещё бледнее, чем обычно, дым стелется плащом, на прикроватной тумбе уместилась фея. Какая-то из тех, кому имя дали раньше, чем мне. Какая-то из тех, кто в курсе. — Скотт, — выговариваешь с таким видом, будто я зашёл к тебе в три ночи просто, скажем, уточнить, как меня, чёрт подери, зовут. Не оборачиваешься даже на мгновение. Меня уже так давно нет на переднем плане твоих соображений, правда? Я практически не доставляю проблем. Практически мёртв сам по себе. Когда подхожу ближе, находишь уместным — ха-ха — удостоить меня взглядом. Точно так же ты смотрел бы на пуговицу, оторвавшуюся от твоего пиджака, стоящего, ну разумеется, в три раза дороже моего дома в Эдинбурге. Твои пальцы влажные и холодные — касаюсь их, когда забираю сигарету, чтобы затянуться и через мгновение выбросить окурок в розарий под окном. Выглядишь плохо. Круги под глазами не добавляют очарования уставшему взгляду. Выпускаю дым в сторону, хватаюсь за твоё плечо — словно жадно губами ловить воздух на дне океана, словно захлёбываться в нескончаемой тьме — и хочу спросить: «Ну и как?». Нравится быть таким как я? Всё настоящее. Чёрт побери, ты доволен? Никакого морока, только холодный твердокаменный мир. Хотя, кому я рассказываю? Несмотря ни на что, ты нашёл способы укрепиться здесь гораздо лучше меня. Смог понять эти правила и добавить к ним пару тройку своих. Как перестать восхищаться. Как перестать ненавидеть. Как освободиться. У меня нет сил превращать это в вопросы. Всё равно никогда не дождусь ответа. Я склоняюсь над тобой, рукой провожу по спутанным, пенным волосам. Откидываешь голову назад, лениво ухмыляешься, чувствуя, как дрожат, дрожат, дрожат мои пальцы. К горлу подкатывает очередной горький ком. — Не ожидал увидеть тебя здесь в ближайшее время, — твой голос ровный, словно ты забыл выключить официальный тон, моё дыхание, разумеется, уже сбилось ко всем чертям. — Не ожидал, что у тебя есть желание вести со мной светскую беседу сейчас, брат, — зачем-то добавляю, сам не веря, никогда не веря — в отличии от тебя — в это. — Его и нет. Ты отвечаешь на мой поцелуй и позволяешь толкнуть на расправленную, смятую, пахнущую тобой кровать. И дальше — позволяешь. Позволяешь, позволяешь, позволяешь. Столько воды утекло, а ощущения всё те же. Я могу делать с тобой всё, что угодно. Мои укусы по месяцу не заживают на твоём теле. Но всё лишь из грёбаной милости, из полного осознания, что это ничего — ничего, ничего, ничего — не значит. Что стоит тебе лишь подумать и я больше не посмею и пасть разевать в твою сторону, что вообще едва ли смогу хоть что-нибудь посметь. Как наивны те, кто думают, что ты уже не у дел. Вот только сколько бы у тебя не было возможностей избавиться от меня, я всё ещё здесь, стискиваю твоё тело так, что трещат кости, но скулить и выть в голос от этого хочется, конечно же, только мне. Нужно приложить куда больше усилий, чтобы ты смог почувствовать боль, не так ли? Чтобы ты смог почувствовать хоть что-нибудь кроме тупого удовлетворения. Я хочу быть максимально рядом хотя бы эту ночь, упиваться тихими стонами — намёками на них — чувствовать каждый изгиб твоего тела, видеть секундную поволоку в глазах. Насытиться тобой хотя бы на пару десятилетий, просто потому что это жизненно необходимая потребность, топливо, чтобы чувствовать себя живым. Топливо, которое разбавляют всё больше, потому что если ты и способен любить, то снова любишь другого, и с каждым веком это всё очевидней. Когда-нибудь ты взломаешь Вселенную, когда-нибудь ты вспомнишь, будет ли тогда иметь значение эта фиктивная родственность? У тебя есть привязки ко многим, но не до такой степени, чтобы не мочь смотреть, как все они умирают. Не до такой степени, чтобы не смочь переступить через это и идти дальше. Чем ты живёшь? Что, чёрт возьми, в твоей набитой заваркой башке? Былые повадки и настоящая человеческая кровь, текущая по венам, сделали из тебя ещё большего монстра, чем все мы. Я понимаю это. Есть ли хоть какой-нибудь толк от этого понимания? Чёрт, ну конечно же, нет. Когда мы становимся единым целым — Север и Юг — без разрывов, валов и условностей, на меня наваливаются воспоминания. Наши общие, но храню их лишь я один. Ирландия может думать иначе, но я то помню, помню, что ты всегда стоял над всеми нами, и наши люди подносили тебе дары. Ты выглядел также, как и сейчас — только лицо не омрачала усталость, ты не думал ночи напролёт, как бы прибрать к рукам кусок побольше — а я — моложе. Фейри были повсюду, а ты был их воплощением. Чёртовым воплощением волшебного народца. Что бы ты сказал на это сейчас? Поверил бы? Я мимолётно улыбаюсь. Мысль о том тебе, не умеющем чувствовать, вызывает только тепло, и обратное накрывает волной, когда я думаю о тебе сейчас. Брат, что с тобой стало? Что стало со всеми нами? Тогда я был счастлив. Тогда я любил тебя по щенячьи, прекрасно зная, что не ровня тебе и никогда не стану. Что-нибудь изменилось с тех пор? Ага. Если бы. Я лишь запрятал это чувство в дальний ящик, раз за разом внушал себе, что всё изменилось, мир изменился, мы изменились. Я боролся сколько себя помню. И я всё ещё здесь. Я помню слишком чётко то, что происходило больше двух тысячелетий назад, но не помню, что было вчера. Ты одет в тёмно-зелёный плащ, глаза весело сверкают изумрудами, в руках блестит флейта. Смех разносится по всей поляне, но ты не размыкаешь губ, не отрывая от меня взгляда, а я ещё и понятия не имею, какая это ценность и насколько скупо ты будешь распоряжаться этими своими взорами позже. — Не смей! — поднимаю руки на уровень груди, улыбаясь, чувствуя себя пастухом, которого нимфы зазывают к озеру поиграть. Ясно же, что ничего хорошего из этого не выйдет. Формально я твой поданный, ведь воплощения сами по себе что-то ближе к магии, чем к людям. Но воплощал-то я именно народ. И чувствовал себя человеком. Может, едва-едва кем-то большим, но на этом и всё. — А ты хорош, — окидываешь меня взглядом и через секунду начинаешь играть. Только не это дерьмо. Витиеватая, нахально-ухмыляющаяся мелодия наливается в тело, словно раскалённый метал в форму доспеха, ноги пускаются в пляс сами по себе, и ты пытаешься играть, не сбиваясь, чтобы я продолжал танцевать. Валуны вокруг перекатываются с места на место, оборачиваются в гоблинов, и я не уверен даже, что волшебная флейта на них действует. Просто эти черти за любое копошение. Я не могу остановить смех, «прекрати» еле-еле прорывается сквозь него. — А что мне за это будет? Поцелуй, м? Я уже насквозь взмок и выбился из сил, больше от мыслей, что я с тобой сделаю за это — будто что-то по правде мог, — чем от танца. — Да хоть десять, дьявол! Ты неожиданно становишься серьёзным. Мгновенная перемена во взгляде — словно смотришь на человека, через мгновение мимо со свистом пролетает стрела, и взгляд падает на уже просто бездыханный труп. Не отрываясь от флейты, ты произносишь: — Поклянись мне в верности. — Я похож на феечку?! — Тогда продолжим. Мелодия становится гуще, боль в теле усиливается, мысль о том, что я умру прямо вот так, больше не кажется забавной. — А поцелуй… то… бу-дет?! — Твоя клятва в обмен на это? — переспрашиваешь, словно недоверчивый ребёнок, и моё сердце пропускает странный удар. — Им… именно… т-так. — Ладно. Музыка останавливается. Гоблины снова оборачиваются в покрытые мхом камни. Ты подходишь ближе. И это лучший поцелуй в моей жизни. Я чувствовал себя причастным к каким-то тайнам как минимум пантеона богов. Но это даже близко нельзя назвать правдой. Искусством хранения своих тайн — в отличии от тайн других — ты владел в совершенстве всегда. Я знал только, что есть место, которое ты считаешь домом. Но понятия не имел, что ты вместе со своими подданными делаешь здесь. Со временем ты показал мне пару порталов, но запретил пользоваться ими. И я не посмел ослушаться. Моя клятва — моя верность — была твоей. И тогда это значило на порядок больше, чем сейчас. Для всех нас. Я бился в агонии и сходил с ума, когда тебя не было рядом. Требовал от тебя чёрт знает чего, когда ты был. Вёл себя как обыкновенный человек и начал порядком тяготить тебя. Ты ведь даже не мог понять, что я чувствую, не мог понять, что значит чувствовать вообще. Воспринимал действительность, как милую, долгоиграющую, чёрт возьми, забаву. На зверские убийства женщин и детей во время усобиц смотрел с тем же выражением, что и на расцветающие алым маки. Никогда не делал людям зла. Никогда не препятствовал злу. Я чувствовал себя предателем, когда был с тобой. Я чувствовал себя предателем, когда был со своими людьми. Именно тогда лёд дал трещину. Общего у людей и фейри становилось всё меньше, враждебности по отношению друг к другу — больше. В воздухе пахло кровью, только дурак не понимал, что близится война. Я должен был защищать свой народ. Но… — Нас всех создала одна Мать. Разве для того, чтобы мы перерезали друг друга к чертям собачьим?! Так ты это понимаешь, Аэрин? Ирландия лишь смеётся мне в лицо. — Ты о чём вообще? Наслушался сказок своего дружка? Большинство воплощений народов острова и вожди собрались вместе здесь и сейчас. Я тоже. Знать бы для чего именно. — Он, в отличии от тебя, лгать не умеет. — Что ты несёшь?! Отблески огня отражаются в его глазах. Веснушчатое лицо, тёмные волосы в рыжину, острый взгляд. Так молод. Так своенравен. В одно мгновение вытаскивает меч из ножен, в другое — я чувствую прохладу металла у глотки. К тому же месту подкатывает взрыв дикого смеха. — Что? Убьёшь брата на сходке, куда вообще нельзя приносить оружие? Убьёшь меня этим мечом? Кто его ковал для тебя, хоть помнишь, мразь? Уж никак не твои люди. — Захлопни свою пасть. Ирландия отбрасывает свой же меч в сторону, я ловлю его кулак у своего лица, ухмыляясь, представляя, как отделаю его там, где это будет разрешено законом и как скоро это случится. — Можно подумать тебя действительно волнуют феи, дурачащие твоих людей. Нет на всём острове места, где магия была бы сильнее, чем на твоих землях, Аэрин. Так может тебя жаба душит, что ты не можешь всем этим управлять? Тебе проще спалить всё до тла, отречься от того, что было до тебя и будет после, лишь бы сохранить свою гордость? Чтобы было чем облака подпирать, а? — Может быть, — Ирландия ухмыляется, оглядывая своих людей. — Мне по крайней мере не нравится подставляться какой-то мёртвой твари. Не нравится сидеть и ждать, какой там очередной бзик промелькнёт в его башке и сколько моих людей полягут по прихоти ублюдка с крыльями. С этого дня мы объявляем магию вне закона. За головы фейри и людей, которые им помогают, назначена награда. Выродкам есть куда идти. Пусть знают, что здесь им не рады. Никогда ни до ни после Ирландия не был так силён и свободен, как в тот вечер. Если бы ты позволил, я мог бы умереть за тебя на той войне. Я бы мог умереть за тебя, зная, прекрасно, чёрт побери, зная, что Ирландия, вообще-то, прав. Но ты сказал лишь: «Делай что должен, Скотт. Делай, что должен». Лунный свет падает на постель. С отсутствующим видом пялишься в потолок, пока я выцеловываю твои пальцы. Так странно и так естественно знать каждую линию твоей кожи, каждый шрам, каждую застарелую шероховатость. Иногда мне кажется, что это знание — всё, чёрт возьми, что у меня есть. Но вообще-то, нет. Я — воплощение отдельной, обособленной страны со своей культурой. Некоторые из моих людей вполне могут врезать, если их не дай боже кто-то спросит: «Вы англичанин?». Они популярно объяснят, что не имеют ничего общего с этими снобами. Кто-то и сейчас, в эту минуту, из шотландцев делает это в тот момент, когда я добровольно стою на коленях перед твоей кроватью, не свожу с тебя взгляда и воспринимаю любую твою реплику за чёртов подарок. И я даже не пьян. Это происходит не так часто, но какая разница? Одного раза хватит, чтобы запятнать себя навсегда. Так что… — А ты был той ещё занозой в заднице, — вдруг выдаёшь, и единственная моя реакция — удивление. Действительно? Я ожидал что-то вроде: «Ты ещё здесь?» — Ты кажется даже иногда выигрывал… — ухмыляешься, делая такое лицо, будто пытаешься вспомнить какую-то одну мою единственную незначительную «погодную» победу из тысячи тысяч твоих. За что и получаешь подзатыльник. — Позёр, — устраиваюсь ближе, целую тебя в уголок губ и боюсь, чертовски боюсь, что ты узнаешь, как бы я на самом деле хотел задержаться в этом моменте, и ненавижу за это и тебя и себя. — Однажды твоя жизнь была в моих руках. — О, да, — ты хихикаешь. Реально. Есть страны которые до сих пор шарахаются от тебя, как от чумы. Слышали бы они твои хихиканья прыщавой пятиклассницы. — Ты мог бы изменить ход истории, Скотти. — Слишком много о себе думаешь. — Знаешь же, что вовсе нет. Знаю. Да, был момент, когда я чувствовал себя Ирландией, а ты стоял ровно на моём месте. И выглядел даже уверенней, чем я тогда. Твоя армия разбита вдребезги, ты окровавленный, выбившийся из сил, скалящийся с ненавистью в глазах и моим клинком, плотно прижатым к горлу. Ирландия рядом. Он здесь в надежде увидеть, как ты навсегда уйдёшь из наших жизней. Он здесь, чтобы в очередной раз разочароваться во мне. — Скотт, дорогой, не трать моё время, — от этого «дорогой» так веет Франциском, что мне до сих пор стыдно за тебя. Хотя — да, ладно, — кто из нас не попадал под его влияние? — Ты не сможешь. Мы оба это знаем. И я даю тебе уйти. На моё «я не братоубийца», Ирландия только присвистывает: — Ты считаешь его братом? До сих пор? Не пудри мне мозги. С Аэрином мы не воюем, его люди целы, и что бы я ни делал, это не убьёт его. Всё работает несколько иначе. Так что я смог вылить на него всю свою злость. — Ты просто его жалкий цепной пёс. Всегда им был, — Ирландия выплёвывает это вместе с кровью. Я ничего не отвечаю. Может быть, потому что это правда. Чёрт его знает. В любом случаи победителем я себя не чувствую. Вдумчиво выкуриваем три сигареты на двоих. Скоро мне нужно будет уходить, чтобы ещё несколько лет появляться рядом лишь по самой наиострейшей необходимости. В твоём доме слишком много скелетов, упрятанных в шкаф, и с каждым лишним мгновением здесь мне кажется, что я становлюсь одним из них. Пыльца фей оборачивается тальком на перчатках, в которых руки держат удавку. В которых руки не дрогнут ни на мгновение и ни за что не изменят. Фейри смотрят на меня из всех углов комнаты, они знают, что я хочу рассказать тебе обо всём. Я понимаю, что стоит мне лишь открыть рот для этого и из него польётся раскалённая лава или начнут вылазить какие-нибудь речные мутанты из мутных вод твоей Темзы. И ты будешь недоволен, что я запачкал твои белоснежные простыни, будто и не было времени, когда ты спал на мешках из-под картошки. Ухожу в свою старую комнату — ты, конечно, не станешь засыпать при мне, — чтобы дождаться рассвета. Официально я всегда здесь. Великая Британия, бла-бла-бла. На деле от меня мало что зависит, я могу шататься где пожелаю и, естественно, мои желания не имеют ничего общего с твоим Лондоном. Нас разделяет стена, твоё призрачное дыхание всё ещё щекочет кожу. Воспоминания давят на меня так ощутимо, что тяжело дышать. Достаю фляжку виски, и, конечно, Богл выползает на запах. Работает безотказно. Каждый раз, когда я меньше всего этого хочу. — Где ты был, старина? Я тебя месяц не видел… Богл подходит к кровати, с его ростом ему нужно очень постараться, чтобы забраться на неё, берёт флягу из моих рук и только после жадных глотков переводит на меня взгляд жёлтых глаз. — Чёрт подери, мальчишка, для тебя что день, что месяц, какая разница… Тяну улыбку, хлопая старика по плечу. — Как дела-то? — Да вот… — он делает своё это загадочно-хвастливое выражение, — нашёл тут одну особу… — Наверняка лягушка какая-то… — Кусок дуба, он так и останется куском дуба… Скажи-ка лучше, что ты здесь забыл? Лучше спроси — кого. Отпиваю виски, присматриваюсь к Боглу, считаю его седые волоски. Я всё жду от него какой-нибудь гадости, такие как он ведь пристают только к отпетым негодяям — клятвопреступникам, — но видно моё наказание — выносить его извечное ворчание пока кто-нибудь из нас не сдохнет. Что ж, эта перспектива вполне устраивает. — Каждый раз одно и тоже, ладно… — он обводит свои усы и ухмыляется. Видел бы ты эту ухмылку. Вокруг тебя вечно такая свита и непременно чуть ли не «Ваше Высочество», а у меня… Старый богл, которого нужно обеспечивать выпивкой, чтобы он не тарабанил всё ночь в стену. И будь я проклят, если мне это не подходит. — Ладно… — продолжает, — познакомлю я тебя со своей… Ты ж мне как сын всё-таки… Я киваю: — Польщён. Из портала в пол метра выходит ничего такая себе фея, я делаю ещё глоток пойла, пытаясь скрыть удивление. Богл-то не промах на старости лет. За исключением слишком большого носа, девчонка просто красотка и прямиком из Ирландии. А там у Аэрина, скажем так, знак качества. — О, это Шотландия, бог ты мой… — начинает щебетать она. И мне хочется, чтобы ты услышал хоть что-нибудь, зашёл проверить что тут за балаган или хотя бы лишний раз подумал обо мне, но с той стороны стены полное чёртово безмолвие, а я не могу заставить себя прекратить прислушиваться. Ты же говорил не приводить никого сюда. Эй, я собираюсь благословить межрасовые отношения, ты ж против?.. Бесполезно. — А где Англия? — она оглядывается, будто я держу тебя где-то в шкафу. — А ты правда его, ну… Из ревности… О, ясно-то как старый чёрт бабоньку хапнул. Рассказал ей запрещённую байку, да ещё и заручился личным знакомством. Чёрт побери. Только не говорите, что он всё это время ходил за мной, чтобы иметь страховку на случай аварийного снятия симпатичных феечек. Ха. — Помолчи, женщина! — Ну интересно… — Ты не обращай на дуру внимания. Ей всего-то четыреста лет. — Нет проблем, старина. Надо же. Артур, ты слышал? Я знаменитость у молодёжи. Может книгу написать? Типа: «Как я прикончил ваше бессердечное воплощение». Волшебная парочка уходит на заре (Богл утаскивает весь мой виски, но утробно фыркает на запас водки, словно это святая, чёрт побери, вода). Я продолжаю прислушиваться к шорохам в доме. Могу поклясться, что слышу твоё бормотание за стеной, но слов не разберу. Засыпаю под эти звуки с мыслью, что проснусь только к обеду, когда тебя здесь уже не будет, мы разминёмся и увидимся ещё не скоро. Мне снится, что я пляшу под флейту посреди залитой солнцем поляны, но тебя рядом нет. Лишь знакомая мелодия и колкий взгляд со спины. Я кричу, чтобы ты прекратил, чувствуя, как кости превращаются в муку. Клянусь тебе в верности, но в ответ слышу лишь ровный безэмоциональный смех. «Чего же…» «Чего же…» «Чего же стоят твои клятвы, Скотт?» Наблюдаю, как с плоти слезает кожа, как разваливаюсь на куски, как ошмётки жарятся и тухнут под солнцем. И просыпаюсь со смешком на губах. Всё это я видел сотню раз. Ещё тогда, когда ты прежний был со мной. Хочется спать, но сон не идёт. Прислушиваюсь. Твой голос слышится отчётливее. Прижимаюсь ближе к стене, впитываю в себя обрывки фраз. «Холодно должно быть…» «Это мне не по вкусу…» «…говоришь, как человек…» «Секс — язык, на котором можно обсуждать много разных тем, не обязательно это…» «…система ценностей…» Дальше можно не слушать. Отлипаюсь от стены, стискивая челюсть до желваков, сжимая кулаки, горя только единственным тупым желанием — чтобы всё это поскорее закончилось. Не нужно быть гением, чтобы понять, с кем ты говоришь. Не нужно быть гением, чтобы понять, что я уже давно должен был завязать с этим вместо того, чтобы загонять себя в яму ещё глубже. Вместо того, чтобы сидеть здесь и бояться, что скоро у меня не будет и этих подачек. Что ты просто выкинешь меня из своей жизни. Я соберусь уйти, а ты скажешь: «Делай что должен, Скотт. Делай, что должен». Снова. И мне ведь… И мне ведь, дьявол, нечем крыть. Совсем. Я не понимаю, как ты мог рассуждать так тогда?.. Тогда, когда я узнал часть из того, что у тебя в голове. Случайно услышал разговор, который слышать не должен был никогда. Разговор, который перевернул мой мир с ног на голову. Феи кружатся в каком-то диком, завораживающем всё вокруг танце, их нечеловеческая красота меркнет рядом с тобой. Я вспоминаю насколько это сильное чувство — обладать тобой, стоять к божеству так близко, что одно дыхание на двоих, что всё остальное перестаёт существовать, и я уже не вспоминаю о своём народе, только хочу попросить тебя взять меня с собой. Туда, где нет времени, откуда пришли все мы. Я ещё понятия не имею, что спустя несколько минут узнаю, что ты хочешь ровно противоположного. Что нам не по пути. И никогда не было. — Почему бы тебе просто не околдовать его? Я сама могу сделать это. Вот увидишь, уже сегодня вечером вы будете вместе. Ты сидишь на пне, подпираешь подбородок ладонью, качаешь головой. — Но это не будет настоящей любовью… — О, ну, разумеется. Откуда эти мысли вообще в твоей голове? Настоящая любовь? Ха… Этот мир состоит из иллюзий. Тебе ли не знать. Чем фейри отличаются от людей? Мы знаем это, а они — нет. Люди верят в «настоящую любовь», они поддаются этому самообману, попадают в ловушку, парализуют сами себя, уже не видят жизнь — только собственный морок. У фей есть целая вечность, чтобы понять это. Люди же и перед смертью продолжают барахтаться в этой паутине. Любви нет, но есть наслаждение, а ты из тех немногих, кто может управлять им. Так отчего же не воспользоваться? — Потому что я не верю в то, что ты говоришь?.. Ты такой могущественный. И у тебя такое растерянное лицо. Ты не привык перечить своим подданным. Но делаешь это сейчас. Посмотрите-ка, с самого начала не нравится плясать под чужую дудку. Браво, чёрт возьми. — Ты ведь знаешь, что это может убить тебя?.. — Сколько я себя помню, все мы боимся испытать хоть какое-нибудь чувство. Я один из немногих, кто говорил с Матерью. Я могу сделать этот остров в два раза больше, могу открыть портал в другой мир, не похожий ни на что из того, что мы видели прежде, могу управлять поступками людей, менять погоду… Чёрт, да практически что угодно… Я могу всё это, но не могу любить? Но почему, если это просто иллюзия? Разве интересно знать всё наперёд, жить посреди цветастого и очевидного до одури марева и… И что? На кой-чёрт мне это? Мне так легко лишить человека жизни, но какой в этом толк, если я не знаю цену этой самой жизни? Я не знаю, что значит плакать, что значит пережить утрату, не знаю… Я чувствую, что что-то упускаю. Что-то важное. И мне это не нравится. — И что, ты нашёл это что-то важное в каком-то человеке? Он считает тебя тупым животным, не способным ни на что. И при этом он полон зависти и ненависти. Он — ничтожество, каких ещё нужно поискать. До меня начинает доходить, что речь не обо мне. До меня начинает доходить, почему на землях Ирландии такой рассадник магии, почему ты ни слова о нём плохого не сказал, даже когда он грозился лишить тебя жизни. Почему именно Аэрин? Потому что он никогда не ставил тебя выше себя. Потому что ты хочешь быть с кем-то, кто может увидеть в тебе человека, а вовсе не с псом, который пускает слюни на каждое твоё движение, и каждой твоей мысли приписывает божественное значение. Такого невозможно любить, верно? — Вот уж верно, я так и знала, что встречи с тем человеческим воплощениям ни к чему хорошему не приведут. — Про Скотта ничего плохого не говори, — ты поднимаешь взгляд, и фея отшатывается на пару метров. Ещё не хватало без крыльев остаться. — Он многому меня научил. Без него я бы никогда не понял людей. А они удивительны… Ведь… Ты знаешь, наше совершенство делает нас настолько далёкими от настоящего совершенства, просто деревянными куклами… А люди так сложны. Фея вдохновенно кривится. — Настолько сложны, что объявляют нам войну. — Верно… И да, об этом. Что касается Ирландии, уйдём в тень, если Аэрин этого хочет. — Он забыл, что это он у нас в гостях, а не мы у него. Он забыл, сколько мы для него сделали. Мы могли бы покончить с ним. — Разумеется. Но разве же весь мир не принадлежит нам? Разве же нам некуда идти? Разве же он виноват, что хочет большего? — Ты думаешь, что похож на него. — Мне нравится его непокорность. — А мне — нет. Ты улыбаешься: — Ну, ещё бы. Это был тот поворотный момент, что изменил меня. Скотт, который любил тебя прежнего остался в настолько далёком прошлом, что можно сказать, его и вовсе не существовало. И тебя в таком случаи не было тоже. Я — тот, что здесь и сейчас — убиваюсь по тебе теперешнему. И тут назревает, чёрт возьми, вопрос. Есть ли хоть какой-то толк в этих изменениях? В том, что я не наивный мальчишка, едва выползший на свет, а ты не главный по крылатым тварям (хоть и не последнее, разумеется, лицо)? Как-то мой человек говорит мне: «Представляешь, мне уже тридцать, я стою на месте и не развиваюсь». А я ему и отвечаю: «Не волнуйся, чёрт возьми, я в той же ситуации, а мне уже намного больше тысячи лет, у тебя ещё есть время». Ага. Ночь. Я медленно перехожу на водку и пытаюсь тебя понять. Если когда-то давно ты хоть немного любил Ирландию, почему не привязал его к себе, ведь было столько возможностей? Ты просто хотел по-настоящему? Дело ведь даже не в чувствах. Если бы у меня была возможность сделать хоть что-нибудь, повлиять на тебя хоть как-нибудь, я бы уж точно не преминул ею воспользоваться. К чёрту эту погоню за настоящим, мне бы хватило и парочки грёз. Честно. Снова пытаюсь уснуть. Но вместо этого вспоминаю, как объединился с Ирландией против тебя. Как долго тянулась эта война и сколько уловок было придумано против фейри. Волшебный народец оказался не таким уж могущественным, и спустя век ты заколотый насмерть лежал у меня на руках. Радостный, как ребёнок, что теперь понимаешь, что такое боль. Чёрт возьми. Я больше не видел в тебе бога. Только убийцу в себе. Я слышу, как за стенкой скрипит кровать. Ты перевернулся сбоку на бок. Я делаю тоже самое. Пойло пополам с усталостью делают своё дело, глаза слипаются, и я засыпаю с облегчением, что всё же нашел способ вернуть тебя тогда. Обед или около того. Голова болит дико, солнце наотмашь бьёт по глазам, в его свете только сейчас замечаю грязные следы Богла. Твоя служанка снова будет ворчать. Рассматриваю себя в зеркале. Отражение подмигивает мне. Я почти уверен, что сам этого не делал. — Здравствуй, Скотт. — Здорово, — ухмыляюсь самому себе. — Просто интересно, правда веришь, что он ничего не помнит? Правда веришь, что он не заметил тебя, когда говорил всё это? Он такой могущественный и не почуял тебя? И как ты оказался в нужном месте в нужное время? — Мои собственные сомнения решили поговорить со мной с глазу на глаз?! Как мило. — А может быть это твой инстинкт самосохранения. — Может быть. — Он такой расчётливый. Понял, что в одном из планов — самом важном — сможет взять гораздо больше, если будет воплощать людей, если будет таким, как ты или твой брат. Но сам он добиться этого не мог. — Интересно почему? — Потому что и у него тогда были ограничения? — Куда же без них. — И вот он играет на твоих чувствах, и ты, как последний идиот, точь-в-точь следуешь его плану, вплоть до того, чтобы отказаться от половины своих земель. Чтобы он возродился и назвал тебя братом. Вплоть до того, чтобы остаться единственным воплощением, кто помнит Начало. Если тебе вообще всё это не привиделось с пьяных глаз. — Всё возможно. — Чёрт побери, не слишком ли ты спокоен? — Вариантов того, что случилось на самом деле — множество. И у меня было достаточно времени, чтобы прокрутить в голове их все. — И что в итоге? — В итоге я понимаю, что сплю прямо сейчас. Понимаю, что когда проснусь, все эти сомнения никуда не исчезнут. Что, скорее всего, мной и вправду воспользовались, но узнать точно я не смогу. Но это всё неважно. А почему? Потому что, чёрт, мои чувства останутся неизменны тоже. И какое тогда всё это имеет значение? Я подписал себе смертный приговор ещё когда давал клятву тому, кто сможет распорядится ей в полную силу, выжать из неё всё, что можно. Что если я зашёл в один из порталов тогда и всё это всего лишь морок? Как я могу быть уверенным хоть в чём-то, когда дела касается Англии? Разве не ясно?.. Я уже мёртв. Его грёбаная флейта играет до сих пор, и моя кожа уже начинает слазить. От меня остаётся всё меньше. И самое неприятное в этом — Артур едва ли понимает, что делает на самом деле. Едва ли он заметит, когда меня не станет совсем.