Hate

      Это была ненависть – грязная, порочная и всепоглощающая, она текла в нем черной жижей. Черной, потому что это чувство было похоже на деготь – вязкий, тягучий и невероятно омерзительный. Ненависть тоже бывает разной, бывает резкой вспышкой, которая быстро перерастает в ярость и безумие, а бывает вот такой медленной и отравляющей. Его ненависть – это кантарелла, постепенно отравляющая и заставляющая изойтись кровавым потом, заставляющая побледнеть и осунуться, пропитывающая насквозь. Ненависть, развивающаяся постепенно, словно раковая опухоль, от которой уже невозможно избавиться. Она медленно и верно опутывает твои органы один за другим, она срастается с твоими венами, она душит тебя до тех пор, пока твои губы не синеют, а мозг клетка за клеткой не отмирает, лишенный кислорода. И только стук сердца в груди, истеричный, быстрый, как будто если мешок мышц пробьет грудную клетку, это что-то решит. Тук-тук, тук-тук. Как будто ты должен быть счастлив.       Очередной росчерк по холсту, алеющий штрих, рассекший мужское лицо, штрих, который будет приманивать к себе взгляды несостоявшейся публики. Ему казалось, что это должно быть красиво, но спелые яблоки на его картине изъели коричневые пятна гниения, виноградные листья пожелтели, райских птиц общипали, распотрошили и набили опарышами, а человек, являющийся центром этой картины, оказался покрытым трофическими язвами, уродом, который лежал не на каменном постаменте, а на груде рассохшихся картонных коробок. Убожество, ничтожество, зачем рисовать то, что вызывает в тебе необратимую химическую реакцию, что заставляет норадреналин выбрасываться в твою кровь? Душа художника, душа творца – бесконечная кладовая, где вы не найдете ни одной таблички, на которую можно было бы ориентироваться, никакой пометки, только равноценный хаос. Он вытягивает руку вперед, утопает кончиками пальцев в вязком, нанесенном густым слоем масле и толкает мольберт вперед. Сердце бьется все так же часто, от ненависти, от чувства, что подобно кислоте, разъедает его изнутри. Чувство, которое не дает забыть.       Тук-тук, тук-тук, в груди щемит.       Мольберт падает, словно в замедленной съемке, и только тогда, когда грохот становится невыносимо громким, время ускоряется. Он морщится и отшатывается на шаг назад, смотрит бездумным взглядом на то, что только что сделал. Обычно он не делает так, он старается сохранить все: хорошо ли это или плохо, а сейчас не выдержал, дал слабину, потому что вокруг творится дьявольщина, а он ничего не понимает, и никто не хочет ничего ему рассказывать, и что он? Он должен продолжать улыбаться, почти сильный, почти счастливый. Он оседает на пол и обхватывает руками голову, проводит запачканными пальцами по лицу, оставляя на одной его половине четыре голубо-красные полосы. Глаза закрыты, дыхание ровное, кровь слегка шумит в ушах, но почему так бьется сердце? Тук-тук.       — Феликс, это я, открой. Феликс, пожалуйста, мне некуда идти, — этот жалостливый голос, смутно знакомый, раздражающий. Точно пришел виновник торжества, та самая «раковая опухоль», та самая мигрень и асфиксия. Феликс ненавистно смотрит на железную дверь своего обиталища из-за решетки пальцев, приподнимает бровь. Может быть, если смолчать, этот ублюдок подумает, что его нет дома, может быть, уйдет? Конечно нет, очередные четыре тяжелых удара обрушиваются на дверь так, что та вздрагивает, и если бы дверь умела говорить, она бы попросила закончить эти ужасные муки. Если бы дверь в доме Феликса умела говорить, он бы окончательно сошел с ума. В его жизни и без того полно проблем, которые временами почти доводят до белого каления. Феликс поднимается на ноги и умывает лицо, смотрит в зеркало и примеряет на себя выражение брезгливости и равнодушия. Очередные четыре удара.       — Феликс, прошу тебя, я знаю, что ты дома, открой, — человек по другую сторону почти плачет, почти скребет ногтями по металлу, лишь бы вызвать в нем хоть толику жалости, но жалости к нему уже нет, жалость была пожрана ненавистью. Это чувства на примере биологии, и его ненависть – это хищник, это почти верхушка пищевой цепи. Шаг у Феликса уверенный и бесшумный, Феликс похож на поджарую и ухоженную кошку. Он подходит к двери и неуверенно обхватывает пальцами отвертку, которая тут заменяет колышек. Выдох. Посмотрим, что он скажет после всего произошедшего. Дергает рукой вверх, второй отодвигает в сторону одну из деталей замка, хочет открыть дверь, но его опережает пожаловавший визитер.       — Феликс, мне так грустно.       — По тебе видно, Вик.       Вид у гостя не лучший, бровь рассечена, глаза на мокром месте, на лице алеет гематома, которая к завтрашнему дню должна приобрести баклажанный оттенок, одежда в таком состоянии, словно Вика минут десять валяли в грязи, а после полосовали ножами. А еще от гостя исходит тяжелый запах спирта, настолько сильный, что Феликс морщит нос и прижимает к лицу ладонь. Вик не похож на грустного человека, он похож на конченного идиота, которым, между нами говоря, и является.       — Зачем ты пришел, Вик, что тебе нужно? — Голос у Феликса нетерпеливый, холодный и брезгливый, словно он разговаривает не с человеком, а с морским огурцом. Он по привычке складывает руки на груди, как бы закрываясь от собеседника, а тот смотрит на него глазами нежного ягненка, как будто Феликс не знает, что на самом деле этот ублюдок извел его сестру, как будто он не знает о том, какой на самом деле подонок этот Вик.       — Можно я войду, пожалуйста, — и без разрешения делает шаг вперед, даже не дает возразить, отталкивает с дороги и нетвердой походкой направляется к дивану, падает на него. На диван Феликса, на стерильно чистый диван Феликса. Сволочь. С тяжелым вздохом парень задвигает дверь, гремит замком и легким движением возвращает отвертку на отведенное для нее место, а после вновь оборачивается к незваному и, даже более того, нежеланному визитеру. Вик пластом лежит на диване и воет с попеременной частотой, стучит кулаком по сиденью и бормочет что-то себе под нос. Феликс думает о том, что грязь пережить еще можно, но если ублюдок запачкает обивку своими соплями и слюнями, то диван придется сжечь, как оскверненную дьяволом святыню. Он подходит ближе и останавливается напротив ревущего мужчины, смотрит на него со смесью подозрительности и все той же брезгливости, кривит губы.       — Вик, какого черта тебе от меня нужно? Какого черта тебе нужно у меня дома? — У него все еще поразительно холодный голос, а у Вика все такие же поразительно заплаканные глаза. Плачущий на его диване драгдилер, который довел его сестру до паники и заставил инсценировать собственную смерть. Феликс думает о том, что жизнь слишком жестоко с ним обходится, и совершенно не хочет замечать тонкого строя его души.       — Мне грустно, Феликс, я ничего не могу с собой поделать. Дура, какая же она дура, да ведь я, я же ведь не специально, я же любил ее. Феликс, я любил ее, — этот идиот смотрит так проникновенно, что Феликс почти поверил ему, но успел вовремя себя одернуть.       — Вик, ты налакался в бурелом и, судя по твоему внешнему виду, сражался с циркулярной пилой. Это, по-твоему, проявление скорби? Этого она хотела? Вик, какой же ты ублюдок, - Феликс всплескивает руками и подходит на шаг ближе, раздраженно щурит глаза, пытаясь прожечь в шапке гостя две дыры, но у него ничего не получается. Феликс протягивает руку вперед, замечает на пальцах остатки масла. Он хочет выцарапать ублюдку глаза, но Вик оказывается не таким уж и конченым идиотом, каким казался на первый взгляд. Он перехватывает его руку и дергает на себя, кажется, даже ноет не так громко, как прежде.       — Что ты делаешь, черт побери? Вик, пусти меня, — голос дребезжит от возмущения, нарушитель спокойствия морщится, но руку не разжимает, напротив – притягивает к себе еще ближе и сдавливает сильными руками ребра до болезненного хруста. Феликсу тяжело дышать, не то что говорить.       — Феликс, так грустно, — Вик бормочет куда-то в область шеи, и от его теплого дыхания по пояснице пробегают мурашки, Феликс закрывает глаза и старается дышать как можно глубже, руки, сдавливающие грудину, мешают этому, и кислорода хватает, но не совсем. Ненависть душит до тех пор, пока губы не синеют, а мозг клетка за клеткой не отмирает, лишенный кислорода. Он кладет руки поверх ободранных на костяшках рук Вика, проводит по ним подушечками пальцев, смешивая кровь с маслом цвета циана, жаль, что не с цианидом, тогда все было значительно проще. Рыдания Вика стихают, и теперь Феликс слышит его тяжелое, глубокое дыхание, чувствует его кожей шеи – кислород и спирт жгут кожу, чувствует спиной, как увеличивается его грудная клетка.       — Ты так похож на нее, от тебя так же пахнет. Ты же ее брат, Феликс, правда? — эта фраза, словно кнутом по голой коже, и Феликс дергается, валится вперед на пол и утягивает за собой Вика, который тяжелой тушей падает на него сверху и вдавливает в пол. Вик зарывается носом в его волосы и втягивает в себя их запах, а Феликс может только лежать на месте, потому что у него ни сил, ни желания поднимать взрослого мужчину на ноги. Мужчину, который, кажется, перевернул не только жизнь его сестры, но и его собственную жизнь. Сара, зачем ты так со мной, любимая моя сестра, что я тебе сделал? Но Сары тут нет, никого нет, кроме него и Вика, который, осознав нелепость ситуации, кое-как поднялся на ноги и даже смог поднять с пола не упирающегося Феликса. Душа творца – место невероятное, вы не найдете там никакой определенности, это место, в котором ненависть смешивается с симпатией, а раздражение с жалостью. Феликс не может понять себя. Стоило лишь на секунду задуматься о том, что Вик, несмотря на все его минусы, тоже человек, что он тоже умеет чувствовать, умеет любить и сострадать, конечно же, по-своему, как мысли накинулись на него, словно изголодавшиеся вороны, и сколько не отбивайся, проку от этого не будет.       — Феликс… - Вик подступает к нему со спины, обнимает за плечи и упирается лбом в изгиб шеи. Феликс смотрит вперед, на опрокинутый мольберт и незаконченную картину, под таким углом она выглядит весьма красивой.       — Вик, раз уж ты решил донимать разговорами именно меня, то надо привести тебя в порядок. Идем, — слова вырываются из глотки самопроизвольно, по крайней мере, Феликсу нравится думать именно так. Он берет Виктора за руку и ведет за собой туда, где у него находится санузел, помимо дивана, придется чистить еще и ванну.       Вик напоминает ему маленького мальчика, маленького, забитого и безобидного, и пусть этот ублюдок кого-то убил, а кому-то загубил жизнь наркотой, сейчас он именно мальчик. Мальчик по имени Ублюдок. Феликсу стоило большого труда избавить Вика от одежды, потому что тот не делал ровным счетом ничего, спасибо на том, что сам залез в ванну. Парень косится на груду грязного белья и отталкивает ее ногой. Вик дергается в сторону и закрывается руками, когда в его лицо бьет горячая вода, но умыть его все равно надо, и Феликс проводит ладонью по мужскому лицу, аккуратно обводит пальцем разбитую бровь, стирая кровь, но стараясь не задевать края раны. Грязь смешивается с кровью, горячий воздух пахнет спиртом и розовым маслом.       — И все-таки зачем ты пришел, Виктор? — тупо повторяет свой вопрос Феликс, но даже не смотрит в глаза постепенно трезвеющего мужчины. Одной рукой он держит душ, другой проводит по покатому плечу, наблюдает за тем, как влажно блестит смуглая кожа, интерес физический и интерес духовный, он же, черт побери, творец, он же художник.       — Ты единственный, кого я тут знаю, вот я и подумал, что если я приду, то ничего плохого не будет. Ведь мне так…       — Грустно. Да, я знаю, Вик, ты уже говорил. Почему ты решил, что ты знаешь меня? Почему ты решил, что человек, чью сестру ты загубил, примет тебя, как гостеприимный хозяин. А, Виктор? Почему ты такой ублюдок, почему не можешь жить, как все нормальные люди? — зло бормочет Феликс и замолкает в тот момент, когда чужие пальцы смыкаются на его подбородке, сдавливают и заставляют поднять голову выше, заглянуть в темные глаза.       — И все-таки ты так на нее похож, она говорила так же. Она говорила, что надо закончить, что не стоит этим заниматься. Хотя мы были почти на вершине, мы были почти королями мира, — взгляд у Вика стремительно разгорается и так же стремительно тускнеет, он разжимает пальцы, и Феликс прикасается к своему лицу рукой, он все еще чувствует это прикосновение. Вода шумит не громче крови в висках. С каких пор художник успел стать святым отцом? С каких пор он принимает чужие исповеди? Вик уже не рыдает, Вику хочется говорить, и Феликс почему-то терпеливо слушает его, того, кого считает врагом, того, кто погубил Сару, или не погубил? Улыбка Феликса неуместна, но он вдруг вспомнил, что сестра еще жива, пускай и носит теперь имя самоубийцы. Ложь такая интересная штука, чем чаще ты говоришь о лжи, тем сильнее и сам веришь в нее, а в итоге и вовсе перестаешь понимать, что из сказанного тобой было правдой, а что нет. Он дергает головой и продолжает обхаживать мужчину, смывать с него грязь и усталость, а Вик смотрит на белоснежное дно ванной, по которому струится грязная вода.       — Знаешь, я правда любил ее и сейчас люблю. Никто так ее не любил, как я. Не вру. Вот ты думаешь, что я плохой парень, ну да, есть такое, только ведь у меня тоже сердце есть, чувства есть. Она мне снится, очень часто, это ее бескровное лицо, я вижу каждую венку, вижу каждый мелкий шрам, и каждый раз я жду, жду того, что она проснется, что поднимется на ноги, что все будет, как прежде. С ней я был счастлив, с ней мне было за что бороться, было к чему стремиться. Вот ты думаешь, я ее использовал, а все не так, я ее любил, Феликс, никогда так никого не любил. А она была особенной, неповторимой, второй такой уже не будет. Говоришь, что я ее загубил? Может быть, и я, но мне больно, очень больно. Плевать мне на то, что она сперла кокаин, плевать на все остальное, лучше с ней, чем без нее, Феликс, было бы лучше, если бы я хотя бы просто знал, что она жива, — Вик говорил полушепотом, его слова смешивались с шумом воды и постепенно растворялись. Он все говорил, выворачивался наизнанку, потому что больше не было того человека, который смог бы его выслушать, а Феликс терпеливо слушал и с каждым новым словом все больше раздражался на то, что не может ненавидеть, как прежде, теперь вся его брезгливость будет слишком наигранной, все будет слишком наигранным.       — Слишком поздно ты это понял Вик, ее уже нет с нами и никогда не будет, — отрезает Феликс и вслушивается в образовавшуюся тишину, плечи Вика вновь мелко подрагивают. Ему нравится отыгрываться, нравится мучить, но не всех, только одного конкретного человека, который портит им все карты. Феликс думает о том, что даже если было бы можно, он бы все равно не рассказал Вику, что Сара жива, не потому, что он ее недостоин, а просто потому, что это причиняет ему тяжелые душевные страдания. Каждое слово о смерти Сары заставляет его вздрагивать как от удара, кто бы знал, что укротить матерого, злобного драгдилера так просто. Феликс знает, но он не будет делаться этими знаниями, он не учитель, он всего лишь художник.       — Почему ты на нее так похож? — Раздается откуда-то снизу, парень переводит взгляд на темные глаза мужчины и хмурится, Виктор смотрит на него почти с обожанием, и кто знает, что стало этому причиной: истерика, алкоголь или латентный "гомосексуализм". Виктор тянется к нему руками, и Феликс почему-то не двигается, он словно не может управлять своим телом.       — Ты должен успокоить меня, Феликс, ты ведь хороший, я знаю, что хороший, она рассказывала мне про тебя, я знаю тебя, Феликс, Сара не могла мне врать, — Вик похож на одержимого, потому что он не говорит, он шепчет, и Феликс многое отдал бы, чтобы заглянуть в его воспаленное сознание. Вик встает на колени и обхватывает широкими, горячими и влажными от воды ладонями узкое лицо своего благодетеля, тянет к себе и не закрывает глаз, он смотрит внимательно, он изучает, и Феликс не сопротивляется, он и сам толком не понимает, что происходит. Просто вытягивает шею вперед, просто чувствует, как его губы сминают в поцелуе. Так вот как, по-твоему, Вик, выглядит успокоение. Феликс упирается ладонью в плечо, отстраняется и отступает к покрытой кафелем стене, вытирает губы боковой стороной руки, щурит глаза. А говорит все равно Виктор.       — Ты же ведь ненавидишь меня, да? За нее, да и вообще? — и как на это ответить? Никак. Просто кивнуть головой, за Феликса все скажут его глаза, он не умеет врать, это ему чуждо, хотя все творчество – обман. Феликс отступает к двери, он не может сейчас говорить, потому что может рассказать все, сболтнуть то, чего говорить нельзя под страхом смерти.       — Знаешь, Вик, ты был бы неплохим парнем, но только в том случае, если бы не лез к Саре. Нам всем было бы лучше, если бы вы не были знакомы, а сейчас прости, но да, я обязан тебя ненавидеть, — Феликсу хочется огрызнуться, но ничего не получается, и вместо этого он ретируется, выходит за дверь и прижимается спиной к холодной деревянной поверхности.       Феликс не знает, ненависть ли грызет его или какое-то другое чувство, но он уверен, что ему будет лучше только тогда, когда ему позволят выбраться из этой мрачной истории. Феликс смотрит на выброшенный в окно холст, ему, как и тому, кто на нем изображен, лучшее место только там. Подальше от него. Подальше от его территории. Потому что нельзя пускать ненависть на свою территорию, потому что она удушит тебя. Он чувствует ладони Виктора на своих плечах и даже не пытается обернуться, это все равно ничего не решит.       — Мне тоже есть за что тебя ненавидеть.