Планы на будущее

Макото смотрел в спину уходящему Имаеши, почти бессознательно отмечая чуть перекошенные плечи (многолетняя привычка сидеть за компьютером в невероятной позе боевой креветки), еле заметную хромоту (авария, сложный перелом бедра, три года реабилитации и пучок патентов на средства этой самой реабилитации), растрепанные даже больше обычного волосы (порывистый восточный ветер плюс упорная ненависть Имаеши к любым средствам для укладки), смотрел и ни о чем не думал. Это были самые приятные мгновения в жизни Макото: когда можно было — и получалось — вообще не думать. Не анализировать, не упорядочивать информацию, не проводить аналогий и не выслеживать причинно-следственные связи. Просто таращиться на мир, пока мозг регистрирует поступающие данные в пассивном режиме, даже не обрабатывая их. В детстве ему казалось, что думать — это круто. Что способностью думать помногу и постоянно он отличается от серой массы людей вокруг. Макото предавался этому занятию с удовольствием, применял навык где ни попадя, не заботясь об этической стороне того, что делал: главное, что он мог просчитывать события, чужие реакции и действия, и просчитывать так верно и быстро, чтобы еще успевать составить полдесятка сценариев ближайшего будущего. Уже в университете мозг намекнул, что не все так просто. Что за собственную исключительность придется расплачиваться: сперва бессонницей и мигренью, потом галлюцинациями и провалами в памяти. Потом был заботливый пожилой доктор и бледно-зеленая одиночная палата, и еще мама с каменным лицом, то ли гневная, то ли усиленно не-плачущая, и диагноз на трех листах, который Макото читать не дали, чтобы опять не перенапрягся. Потом было ничего. Провал в памяти длиной в пару лет. Его лечили новейшими методами, дважды возили в Австралию, кто-то сделал на его случае докторскую степень — это Макото знал, но не помнил. Ему рассказывали, показывали документы и фото, но он так и не сумел добыть у своего мозга никаких образов, звуков или вкусов того периода. Сейф заперт, код утрачен. А потом был Имаеши. То есть на самом деле он вернулся в хронику жизни Макото раньше, между путешествиями за океан. Нынче Имаеши был математик с какими-то настолько неординарными теориями, что разговаривать о них можно было от силы с десятком человек по всему миру, немножечко физик, немножечко нейрофизиолог. «В общем, такой же шизик, как и ты сам, только проявления посмешнее», — сказал он как-то, и Макото не нашел, что возразить. Это Имаеши принес («в клюве», шутил он, и Макото всегда на этом месте воображал здоровенного взъерошенного ворона со здоровенным клювом и почему-то в очках, хотя почему — «почему-то»…) жутко прогрессивную идею лечения, основанную на гармонизации импульсов мозга (по-хорошему, идея была вовсе не новая, ее уже лет десять продвигали, но это Имаеши нашел какие-то повторяющиеся закономерности в биотоках здоровых людей, сложные, как космос). Он убедил мать Макото позволить опробовать экспериментальную методику на ее сыне (Имаеши еще в школе умел быть убедительным до ужаса, а повзрослев, прокачал способность до таких величин, которым в человеческих языках просто нет названий), и у него получилось, и однажды Макото вдруг понял, что помнит и вчерашний день, и позавчерашний, и попытка сложить два и два не уводит его в дебри расчетов парникового эффекта на следующие пятьдесят лет… по крайней мере, не уводит сразу, оставляя время осознать, что происходит, и оттормозиться. Он увидел, как Имаеши выруливает из-за угла с двумя стаканчиками кофе на картонной подставке. Интересно, какой кофе он взял в этот раз. Имаеши был слегка одержим идеей пробовать новое. Предсказать его выбор было почти невозможно. Макото пытался несколько раз, но всегда спотыкался о нехватку исходной информации. С Имаеши было легко не думать, потому что Имаеши был абсолютно хаотичен, и зависимости его поведения тянулись, наверно, к каким-то совершенно недоступным Макото факторам, типа венерианских бурь. При этом Имаеши ухитрялся быть социален — не всегда, возможно, но в той степени, которая прощается математическим гениям. А еще им обоим нельзя было водить машину. Макото — из-за препаратов, которые он принимал, а Имаеши вообще-то никто не запрещал, кроме него самого. «Если я сяду за руль, мы рискуем очнуться где-нибудь в Хакодатэ, потому что я увлекусь процессом, а ты начнешь вычислять, куда мы едем, и не подумаешь меня остановить», — говорил он. Макото не спорил, но намеревался как-нибудь проверить это на практике. Когда Имаеши заблагорассудится устроить отпуск, например. — Выбирай, — сказал Имаеши, останавливаясь перед Макото и протягивая подставку. — Разные? — Сам не знаю, — Имаеши просиял ребячливой улыбкой. — Я попросил заказать для меня девчушку, сидела там возле кассы, лет шести. Макото выбрал правый стаканчик, просто потому, что правую руку протянуть было удобней. — Ее родители не попытались обвинить тебя в приставаниях? — Я сказал — на счастье, — Имаеши выбросил подставку в урну и сел рядом на скамейку. — Да и потом, там нормальные родители, в отличие от большинства наших с тобой сверстников. — Мы с тобой не составляем большинство. Имаеши аккуратно пихнул его локтем: — Теряешь хватку. Попрошу врача снизить тебе дозу седативного. — Я должен был спросить, с чего ты взял, что родители девочки нормальны, точно. — Отлично. Вон они выходят, смотри. Макото посмотрел. Супружеская пара с двумя детьми, старшая — девочка-младшеклассница, прыгает вокруг невысокой худощавой матери, та со смехом пытается поймать дочку и стереть с лица «усы» из молочной пенки, младшее чадо неизвестного пола спит на руках у отца, наверное, года полтора, вид у Киеши замотанный, но вполне счастливый, вообще семейство выглядит очень гармонично, похоже, и правда нормальное, даже ближе к идеальному, можно без ретуши в телевизор, хотя лучше бы детей было трое, сейчас модно пропагандировать размножение, демографический кризис во всей красе, старение населения, сорок шесть процентов нетрудоспособных, такими темпами еще семь лет и… Киеши помахал им, придерживая ребенка одной рукой — с такими лапищами это для него никакого труда не составило. — О, — сказал Макото, словно вдруг проснувшись. Он часто себя так чувствовал, когда что-то вышибало его из закручивающейся воронки рассуждений и подсчетов. — Это ты Киеши нормальным назвал?! Он помахал Киеши в ответ. Подумал и улыбнулся вдобавок. Киеши заслуживал благодарности: без его приветствия Макото ухнул бы в дурную бесконечность расчетов пенсионной реформы и экономического положения Японии в целом. — О, — отозвался Имаеши, будто передразнивая, но на самом деле нет: они просто перехватывали друг у друга интонации, как братья или супруги со стажем, — и на одну розовую таблетку меньше, пожалуй. Ханамия, ты у меня так скоро вылечишься, и что я буду делать?! Макото не имел представления, почему его реакция на Киеши заставила Имаеши думать о близящемся исцелении. Но, наверное, автору методики было виднее. — Найдешь еще кого-нибудь, кто нуждается во вправлении мозгов? — Это был риторический вопрос. А ты? Ты уже думаешь, чем займешься, когда выздоровеешь? А пора бы. Осталось… — Имаеши прищурился, как будто у Макото на лбу очень мелким шрифтом были расписаны все этапы лечения, — ну, года три самое большее. Скорее меньше. Макото пожал плечами. Если его признают дееспособным, ему не составит труда устроиться в любую государственную контору: туда, где нужно много и быстро считать, делать прогнозы и сводить данные из разных областей. Этот талант от него никуда не делся. У него была другая задумка, не относящаяся к профессиональному будущему. В день, когда его официально признают вменяемым, способным отвечать за себя и все такое, он все-таки поцелует Имаеши. Он бы легко мог сделать это в любой момент: они жили в одном доме уже семь лет. Но психам нельзя строить отношения, психи за себя не отвечают. Поэтому Макото терпеливо ждал, когда закончится терапия, таблетки, опека. Ждал, когда можно будет перестать опасаться, что собственные мозги подведут, обманут. Когда можно будет обнять встрепанного очкастого ворона (нет, не галлюцинация, просто метафора), самому выбрать кофе для него (пробовать новое — это одержимость, а любит Имаеши карамельный латте), свозить его куда-нибудь на машине, не опасаясь усвистеть в непредсказуемые дали. И поцеловать. Главное, чтобы, исцелившись, предатель-мозг не уничтожил вместе со всеми глюками и эту мечту. — Ханамия? — Имаеши вопросительно заглянул ему в лицо и постучал согнутым пальцем по темечку. — Есть кто дома, эй? Макото покрутил в пальцах опустевший стаканчик из-под кофе. — Семпай, слушай, а Киеши-то не хромает совсем. Тоже… вылечился? Имаеши странно улыбнулся. — Вылечился, ага, давно уже. Поправка: два года, Ханамия. Поехали домой? — Да, — сказал Макото и встал. — Поехали домой, семпай. И поднял руку, подзывая такси. Это даже психам разрешено.