Мемория

Воля Бездны могла исполнять желания, получая взамен нечто незаменимое. Если бы только Гилберт мог теперь поступить подобно тем, кто однажды просил ее… Но теперь Воля лишилась тела, и оставалось только шептать в золотистую пустоту, не решаясь шагнуть вперед. Не о смене прошлого, вовсе нет. Лишь о силах дожить до новой встречи с Озом. И вот тут-то и заключался подвох, Гилберт был не уверен, что не человек способен переродиться через столетие. Ведь Оз, его бесценный господин Оз — такой чувственный, такой искренне-живой, самый смелый из всех, сколько не ищи, такой эмоциональный, был всего лишь вещью, одушевленной Бездной. Разве так? — Ответь мне? — умолял Гилберт, поднимая бокал вина единственной рукой, словно Воля бездны могла сидеть сейчас с ним за одним столом. Ответом была тишина. Лишь казалось, что в мрачном и пустом особняке, в котором Гилберт впервые лишился Оза, тикают остановившиеся часы. Гилберт нетвердо прошел к ним, плеская из бокала так, что при обороте показалось, что за ним остается кровавый след. Осушил одним глотком остатки и не смог осторожно пристроить опустевший бокал на пол, и тот лопнул, как когда-то надежды Гилберта, когда он увидел печать часов над сердцем Оза. — Мне нечего больше отдать, — зло сказал он и пнул часы. На самом деле, у Гилберта было еще многое, но он не ценил его: все самое дорогое было утрачено, и смерть теперь казалась предпочтительнее пытки потери и непреходящей меланхолии. Часы вдруг забили, и Гилберт схватился за голову, не понимая, что не имеет больше возможности прикрыть от резкого, оглушающего в безмолвном доме звука оба уха сразу. Оглушенный, Гилберт сполз вниз, опускаясь коленями в пыль и стекло. Мир задрожал, и его окружили образы, схожие с воспоминаниями, сохраненными в Бездне. Он несся через схожую с нечистой рябящей водой толщу прошлого ко всем прожитым воплощениям. Он, укутанный в тяжелый, грубо обделанный мех, бежал по снежному лесу от завывающих, фантастических тварей, куда там было цепям до них. Он гнул спину над крохотным, плохо родящим полем, соперничая за каждое зерно с птицами. Он смело смотрел в лицо врагам, когда его, потерявшего силы, расстреливали из луков почти в упор. И дрожал перед необходимостью обзавестись супругой, не из склонности, а лишь чтобы оба они не пропали с голоду. Он терял не только руки — поочередно все конечности — и задыхался от муки, пронзенный колом. Он испытывал нежность женщины и радость отцовства, и сыновнюю привязанность, и приятное порой бремя братства совсем не с Винсентом. Он хлебал яд предательства и предавал сам, в первую очередь — себя. Он был палачом, бездумно взмахивающим топором, вот почему, должно быть, Бездна и выбрала его однажды в Глены, затем — в Найтреи, в человека, способного быть жестоким и сильным, обагрить руки кровью. И был слабаком, хрупким, безобидным мечтателем, не знающим борьбы, погрязшим лишь в книжных историях. Он медленно тлел в сырой темной камере, куда худшей, чем та, где когда-то запирал его Зай Безариус. Он был всеми теми людьми, но при этом же оставался Гилбертом. Едва не сойдя с ума, он понял — никогда еще, кем бы он ни был, что бы ни испытал, он не чувствовал — никогда еще он не знал такой сильной, всепоглощающей любви ни к кому, кем бы он ему ни приходился, пока не встретил Оза. И их единственный, случившийся по инициативе Гилберта поцелуй — самое нежное и драгоценное воспоминание, несмотря на все то хорошее, немногое правда, но тем не менее происходившее, что он прежде имел. Он сейчас снова целовал его — прямо сейчас — сонного, разрумянившегося от близости камина и большого количества горячего чая. Не сдержавшись после нескольких винных порций, как сегодня, самовольно и непростительно склонился над его лицом и осторожно, как ему показалось, почти невесомо прижался губами к его губам. А затем, подбодренный тем, что Оз не просыпается, очертил их контуры кончиком языка. После чего Оз, словно бы во сне, приоткрыл их, впуская его внутрь. Парализованный натиском чувств, Гилберт далеко не сразу заметил, что Оз приоткрыл еще и глаза. Его ресницы слабо мазнули по коже. Но стоило отстраниться — как они оказались снова крепко зажмурены. И история завершилась без упреков, без возражений: словно попыткой великодушно поберечь сентиментальность наконец решившегося на активные действия Гилберта. Повести себя так был способен лишь тот, кому Гилберт сильно небезразличен. Так мог поступить тот, кого Гилберт не мог подвести, кого он был обязан дождаться, чтобы продолжить их объяснение, ведь Оз не из тех, кто может позволить себе оставить незаконченным даже самое безнадежное дело. Гилберт с трудом поднялся, отшвыривая слетевшую вниз и резко ударившую его по голове крышку часов. Зная твердо, первое, за что он примется — выльет остатки вина, ему нужно беречь здоровье до той поры, когда Оз вернется, и Гилберт со всех сил будет стараться для того, чтобы их отношения получили более тесное развитие, чем они успели их сблизить за прошлый период времени. А еще зная — у него уже есть собственные ответы, и другие больше не нужны ему. И вдобавок, что он — это он, кем бы он ни был раньше и кем бы ни стал, и даже если он вправду сам вдруг погибнет, обязательно снова вернется именно к Озу. Тому, кого он любит.