За гранью человечности

— Ты святая, и твоё предназначение — нести людям благо, — говорит мать. И Моргана с чистой, свойственной лишь детям верой, принимает на себя эту роль, не задумываясь ни на миг, насколько истинны слова матери, и что значит посвятить свою жизнь служению другим. Не задумываясь о том, сколь тяжела эта ноша. Святая не в праве сближаться с кем-то, переходя заветную черту, но любить она должна всех — всё человечество. И сколь бы отвратительными и мерзкими не казались ей некоторые люди, она не вправе обделять их благосклонностью. Святая не может посвятить себя кому-то одному. И всё же метка на её запястье, в виде священного стигмата, словно нарушает все законы мироздания. Каждому кто-то уготован судьбой, но этот знак высшей связи даруется лишь людям, тем, что создают в будущем семьи, опираясь на эти узы, крепко связывающие их особой меткой. Моргана не чувствует сожаления, когда делает надрез на запястье, рассекая символ недозволенной связи, и жертвует кровь лежащей при смерти женщине. Эта метка — лишь пятно на коже, порочный знак, подталкивающий её на неверную дорогу. Ей не нужны романтические узы и та любовь, кою менестрели воспевают в своих балладах. Ей не нужна эта связь. Она не сомневается в правильности выбранного пути, отдавая свою кровь нуждающимся, одаривая их чудом божественного исцеления. И даже если эти чудеса не более, чем иллюзия, порождённая их слепотой, она отказывается принимать такую вероятность. Люди благодарят её, склонив колени и сложив ладони в молитве, возносят на шаткий пьедестал, как нечто высшее, нечто вне их досягаемости. Моргана ловит себя на горделивом ощущении собственного превосходства, и тут же корит себя за это. Ведь не может святая упиваться столь низменными чувствами, не может посланник небес смотреть на смертных свысока. Моргана не понимает, отчего же мать, та, что с ранних лет наставляла её на этот путь, требует пасть столь низко, чтобы брать плату с людей за её приношения? Её долг — нести людям благо, безвозмездно помогать каждому. Разве не так мать учила её? Женщина мягко улыбается, гладит дочь по голове, желая на ночь спокойных снов, и Моргана не замечает недовольства в её глазах, а может, просто не хочет замечать. И лишь слова её — держащей в руках кошелёк с полученными деньгами, — после долго звучат в голове, заглушая равномерный гул от колёс повозки, едущей по неровной дороге. «От тебя нет никакой пользы.» Моргана отказывается понимать, почему мать продала её, словно вещь, предмет, лишённый свободы воли. Почему отдала родную дочь на поругание лорду? Реальность — ограниченный, но такой привычный и родной мир — рассыпается перед ней, словно карточный домик, унося прочь наивные надежды, оставляя с ней лишь иллюзию собственной святости, позволяющую сохранить крупицы прежней личности. За множеством глубоких порезов, она больше не различает своей метки, лишь помнит, что та была где-то на запястье, покрытом тёмными багровыми рубцами. Мог ли человек, уготованный ей, испытывать те же муки? Мог ли он тоже проходить через невыносимые, тяжёлые испытания, рвущие на части саму его суть? Моргана задумывается об этом много позже, лишь когда теряет последний отсвет в своей жизни, вместе с тем обретая столь желанное спокойствие в доме почившей ведьмы. Шрамы на руках её, оставленные лордом во время пиршеств, больше напоминающих сатанинские шабаши, где кровь её рекой лилась, наполняя бокалы гостей, больше не болят: зажили, стараниями тех, кому она так и не успела выразить благодарность. Вот только изуродованное лицо с отслаивающимися кусками кожи, по-прежнему вызывает лишь отвращение с загнанной как можно глубже в душу, — чтобы никто не добрался, никто не увидел, — жалостью к себе. Жалостью, недостойной святой. Внутри всё больше расползается бесконечная чёрная дыра, заполняя мраком остатки почти утраченной наивной веры в людей. Возвышаясь над ними, она так и не смогла к ним приблизиться, словно сама её святость стала преградой, непреодолимой стеной, ограждающей её мир от мира человеческого. Словно сама эта роль, данная с рождения продавшей её матерью, стала причиной её одиночества, даже большей, нежели её нынешнее уродство. Но проводя ночь за ночью в тишине, в четырёх стенах маленькой хижины, пропитавшейся запахом лекарственных трав, Моргана всё больше погружается в мысли, противоречащие самой её природе, а взгляд снова и снова ненароком устремляется к запястью, где едва виднеется тусклый стигмат. Некто уготованный ей. Некто, кто, возможно, ждёт или ищет её сейчас. А может, и вовсе живёт своей жизнью с кем-то другим, не задумываясь о знаке свыше, прочерченном на его теле. Даже столь чётко ощущая опустошающее одиночество, Моргана понимает, что никогда не примет человеческой любви, столь далёкой от её сути. Семья, дети, спокойная жизнь с кем-то — всё это чуждо ей, отринувшей — потерявшей? — всё человеческое. Простой человек никогда не разделит и малой части её ноши, не прочувствует и малой доли её страданий. Простой человек никогда не поймёт её. Она рисует лик его в своих фантазиях, но и образ этот слишком расплывчат, лишь в одном Моргана уверена: её соулмейт не мог быть человеком. Но такая глупая, бессмысленная мечта о высшей связи, особых узах, отличных от человеческой любви, остаётся в её сердце, и Моргана не может определить, защищает ли её это наивное желание или лишь больше отягощает изнутри. Возможно, было бы и лучше, не будь у неё этой проклятой метки, дающей пустую надежду. И словно во исполнение её желания, Господь посылает к ней зверя, прячущегося под ликом человеческим, и лезвие меча его разом отсекает девушке руку, обагряя кровью пол её дома. Всё происходит так резко, что Моргана не успевает толком понять, что случилось, лишь вспышка острой пульсирующей боли пронзает тело, выбивает кислород из лёгких, и вызывает тошноту при виде собственной отрубленной руки, из которой всё сочится кровь. Моргана не понимает, отчего юноша, коего она считала другом, и чью сестру пыталась спасти, стоит рядом с убийцей и дрожа берёт у него её руку, после торопливо убегая. Не понимает, за что он так с ней поступил. И отчаянный вопль срывается с губ вместе с мольбами о пощаде. Такими унизительными мольбами, недостойными той, что некогда звала себя Дочерью Господа. Познав предательство и жестокость человеческую, Моргана больше не может заставить себя любить их. Прощать их. Больше не может оставаться святой, хоть лишь эта ложь и оставалась единственной нитью, поддерживающей шаткое существование на грани с подступающим безумием. А оно подкрадывается всё ближе, вместе с холодом в темнице и ненавистным светом, льющимся из крошечного окошка у самого потолка; вместе с ненавистью, заполняющей сердце, и жаждой мести, затмевающей рассудок; вместе с болью из обрубка, оставшегося от её руки, той самой, где некогда виднелся священный стигмат — знак высшей связи, — и онемением других частей тела, с каждым днём покрывающихся всё новыми и новыми порезами. Если высшая связь и существует, то Моргана хотела бы умереть на руках того, кто был ей предназначен. Того, кто не отвернулся бы от её боли и оплакал её смерть, сжимая в руках её безжизненное, почти обескровленное тело. Но знает давно — нет человека, способного сопереживать ей, как нет и ангела, способного её спасти. И всё же, как сладостно было бы ощутить заветное тепло, услышать успокаивающий голос, хотя бы сейчас. Хотя бы перед смертью. Желать этого так глупо. Так… по-человечески. Годы текут медленно и вязко, а святая спит, в ведьму превратившись, насквозь пропитав сердце своё цинизмом, прокляв каждого, кто повинен в гибели её, истратив до последнего клочки своей прежней святости. Лишь голый скелет пылится на вершине башни, всё не обратившись в прах, словно ждёт кого-то. И когда возле двери раздаются шаги, и в темницу заходит человек, нарушая вечный покой ведьмы, Моргана начинает медленно пробуждаться ото сна. Алые капли стекают по руке незнакомца, капая на грязный пол. На болезненно худом его запястье, бледном, словно фарфор, кровоточит метка в виде священного стигмата, и юноша неприязненно морщится, сжимая ладонью руку в попытке остановить кровотечение. — Значит, — тихо бормочет он, заметив скелет Морганы, а после вновь бросая взгляд на кровоточащий стигмат, — это звало меня к тебе? Моргана не знает, что он чувствует, и видит лишь смятение на его лице. Но взгляд его алых, точно зрелое вино, глаз, напоминает её собственный — пустой, полный обречённости и смирения перед судьбой. Моргана понимает — этот человек сполна хлебнул горя. И хоть рука её с меткой давно отсечена, а плоть с годами истлела, Моргана впервые ощущает некое родство — ту самую связь, предначертанную судьбой. Ей хочется смеяться. Громко, на грани истерики, согнувшись пополам от злорадного хохота. Уж слишком смешна эта шутка судьбы. Настолько, что ещё сильнее хочется проклясть к чёрту всё вокруг. Почему предназначенный ей родился спустя столько лет после её смерти? Почему лишь сейчас он появился перед ней? Но что-то рвётся внутри, когда юноша подходит к её костям и, склонившись, обнимает скелет с такой непривычной заботой и нежностью, словно и впрямь испытывает жалость. Словно и впрямь способен её понять. Он дарит ей тепло — то самое, о коем она мечтала, умирая. Шепчет слова, исполненные сочувствия, прижимая к себе её холодные кости. Длинные белые пряди его волос падают на её голый череп, когда юноша склоняет голову и сжимает зубы, сдерживая подступающие рыдания, но Моргана понимает, что скорбит он не над её останками, а над собственной жестокой участью, находя утешение в объятиях скелета. Мёртвый соулмейт для проклятого человека. Дьявольское отродье, лишённое будущего, для некогда святой, утратившей всю свою святость. Моргана впервые находит кого-то сродни ей. Такого же, живущего в нечеловеческой роли: неестественного, неправильного, не способного вернуться к нормальной жизни среди людей. Безмолвной и безликой тенью наблюдая за ним, почти слившемся в своей безжизненности с мрачными, холодными стенами особняка, Моргана испытывает желание заговорить с юношей, прикоснуться к нему, подарить ему утешение. Вот только давно забыла все тёплые слова, и лишь язвительные высказывания срываются с уст её вместе с проклятиями. Им обоим нет места в юдоли живых, и всё же предназначенный ей — проклятый, заточённый в особняке, словно в темнице, — знать бы только за какие грехи? — продолжает своё шаткое существование, хоть душа его давно рассыпалась в прах. Моргана склоняется к нему, читающему книгу, сидя у камина, и дотрагивается костлявой рукой, лишённой плоти, до его запястья, где виднеется тусклая, более не кровоточащая метка — знак их связи. Мишель не ощущает её прикосновения, но чувствует присутствие ведьмы за спиной, и лёгкий холод проходит по коже, там где касались пальцы Морганы. Он не испуган, но всё же застывает в напряжении, и оборачивается, в попытке увидеть кого-то, стоящего позади, так близко, что чувствуется призрачное ледяное дыхание. Моргана иронично усмехается, забавляясь его замешательством. Особые узы, отличные от человеческой любви — та связь, о которой она всегда запрещала себе думать. — Жаль, мы не встретились, когда я была жива, — признаётся Моргана, незримо щеки юноши касаясь, и обнимает тонкий стан его, бесконечным холодом окутывая. Слова, полные горечи, не достигнут ушей соулмейта, а касания рук её подобно иглам ледяным, пронзающим его плоть. Ничего. Рано или поздно она сможет заговорить с ним, приблизиться хоть немного, даже если и близость эта станет для Мишеля вторым его проклятием. Даже если священные узы, рожденные стигматом, превратятся в приговор.