Шутки и замыслы

Голос у Джеремайи раздражающе-хрупкий, дрожащий, ксандеровский. Он прорывается сквозь пылающие эмоции, выливается в воздух и отравляет всё вокруг. Срезает пласт наросшего льда где-то внутри Уэйна и рушит то немногое, что осталось. - Почему ты не сказал? Джеремайя, до этого всегда холёный, обманчиво-холодный, идеальный, выглядит взъерошенным отчаявшимся ребёнком, когда поднимается со стула, совершает беспорядочные движения, строит горестно-отчаянные гримасы, руша всю атмосферу отшлифованного спектакля лишь для одного-единственного зрителя-кумира. От этого Брюсу ещё хуже, гаже и злее. Ему не хочется больше видеть в психопате напротив человека, некогда друга. Того самого исчезнувшего Уайлда, с которым они обсуждали ночи напролёт светлое будущее Готэма. Который забавно поправлял очки, буквально горел своими проектами, жутко смущался от комплиментов в адрес его гениальности и уверенно заявлял, что никогда не будет Джеромом... Сердце совершает кульбит, отчего на долгую секунду перехватывает дыхание. Уэйн гневно вглядывается в лицо растерянного Валески и едва удерживает себя от убийства, настолько ему надоели выходки этой треклятой семейки, за каким-то чёртом помешанной именно на нём. Пару мгновений юноша почти готов поступиться принципами, освободить себя и его от этой "дружбы", но присутствие Альфреда, пускай и только физическое, сдерживает, отрезвляет. В достаточной степени, чтобы начать просчитывать ситуацию. Он ведь даже сперва не понял, что увидел. Счёл печальным наваждением тоски, игрой воспалённого, не на шутку встревоженного за опекуна, воображения, и действительно собирался уйти. Но потом шальной ветер заклубился по земле, подбрасывая мусор в воздух, и осиротевший мальчик, с каплями крови на коже и звуками выстрелов вместо пульса, рванул за призраками своих родителей. Все доводы разума и логики обрушились в один миг, когда терпкий хвойно-ментоловый и яркий цветочный запахи, смешиваясь в безумно родном миксе, достигли обоняния юноши. "Это они, они, они!", - шумело в висках, скреблось по нервам, шелестело внутри вен, пока он сомнамбулой следовал за тонкой нитью жемчуга и дорогими запонками в виде фамильного герба на строгом пиджаке. Получи пыльным, набитым камнями, мешком по голове Брюс, и то не было бы так выверено больно и уничтожающе. Превосходная чистота, мило воркующие родители и воодушевлённый как никогда Альфред - всё это выворачивает наизнанку память своей отравой, а обострившиеся режущие чувства барабанят по заполошно стучащему сердцу, превращая беснующийся орган в лоскуты. Джеремайя хочет извратить, изувечить его воспоминания, лучшие и худшие, и вживить в них себя, заклеймить каждое чёртово событие, совершенно не понимая, что тем самым может разорвать душу своему лучшему другу на куски. Брюс сжимает до побеления кулаки, отказывается признавать очевидное и осторожно шагает вперёд, стараясь абстрагироваться от материнской улыбки лже-Марты, тёплого взгляда лже-Томаса и довольного фальшивой жизнью Альфреда за спиной. - Отпусти их. Тебе нужен только я, - мысленно Уэйн аплодирует себе за удивительно спокойный тон, хотя мясорубка под рёбрами перемалывает в фарш все внутренности, пока он всё равно с болезненной жадностью скользит взглядом по мужчине и женщине с идентичными лицами его родителей. Сколько бы времени не прошло, сколько бы он не отпускал своё прошлое, видеть их в них, слышать их смех, чувствовать их запах - самая натуральная пытка. Джером был бы доволен своим невольным последователем. Сердце в груди пропускает удар. Джеремайя вдруг подлетает к Брюсу и бьёт наотмашь, чувствуя неутолимый голод и жажду быть частью... друга? врага? соперника? брата? Он стремительно перебирает подходящие слова, нанизывая их, как звонкие монеты, как белые зубы, как жемчужные бусины на покрытое плесенью восприятие, смакует каждую букву и смысл, но вспоминает. Вспоминает и корчится в ненависти к своему брату. Что рисует алые рожицы под черепной коробкой. - Ты. Не. Сказал! Не сказал! - кричит Джеремайя снова и снова, стискивая голову и вырывая клочья волос. Брюс смотрит на него снизу вверх, боясь пошевелиться, чтобы не стать причиной новых жертв неуравновешенного психа, и стирает кровь с губы, напряжённо оглядываясь. Его "родители" и Альфред карикатурой на самих себя застыли на месте, словно кто-то нажал на стоп-кадр. Чёртов Тэтч многое предусмотрел. А, значит, всё было задумано явно не так. - Не понимаю, о чём ты, - Уэйн как никогда жалеет, что не носит с собой пистолет. Мог бы сейчас взять на мушку Валеску, попытаться растормошить людей... Или припугнуть очередного в его жизни клоуна... "Конечно, Джеремайя ведь такой пуганный. Думаешь, ты не применил бы оружие против него? Ха!". Брюс сглатывает слюну с металлическим привкусом и давится кислородом, когда его резко поднимают за лацканы пальто вверх и трясут куклой, пока стеклянные глаза в паре сантиметров от его собственных не леденеют в попытке сдержать яростное разочарование. Их дыхания смешиваются, отчего Уэйна пробирает леденящая дрожь. - Брюс, почему ты не сказал? Разве я не твой лучший друг! Джеремайя буквально искрит необузданной детской обидой и горечью; весь его тщательно-продуманный, отточенный до мелочей, план рухнул карточным домиком, соляной пылью, неудачным экспериментом, а всё из-за одного факта, упомянутого болтливым дворецким. О котором не знал никто, кроме опекуна, Уэйна и Люциуса. "Маленький секретик Брюса Уэйна", - оскорбленно шипит ему в лицо Валеска, чувствуя, как вновь обрывается рациональное мышление, когда юноша в его руках стремительно бледнеет и пытается спрятать бегающий взгляд среди до му́ки знакомых вещей. Лучше бы Джеремайя просто убил его. То, что он задвинул в самые дальние, тёмные уголки разума, удовлетворённо рычит, неизбежно пробираясь наружу. Его кошмар, воплощение всех страхов, сомнений и градирующего сумасшествия, бьёт по скелету с завидной частотой, но заставляет картинки прошлого предстать перед глазами. - Брюсси, Брюсси... Принцесса всея Готэма... Заноза ты моя, в заднице... Юноша, с трудом сфокусировавшись, отталкивает в сторону парализующие воспоминания и почти произносит глупый, очевидный вопрос, когда позади раздаётся бодрый голос: - Это я осведомил господина Валеску о вашем состоянии. Он был весьма потрясён услышанным; признаться, я же неприятно удивлён, узнав, что вы не рассказали своему лучшему другу о случившемся, - Альфред неодобрительно качает головой и укоризненным пустым взглядом давит ложной моралью Брюса, отчаянно, до тошноты и воя не желающим обсуждать это. Однако Джеремайя непреклонен и, как всегда, нестабилен. Сверлит взглядом побитого кота, скрывающего глубоко внутри высокоразвитое чудовище, и, кажется, действительно не осознаёт весь фарс и сюрреализм происходящего. Насколько же умный человек может быть недальновиден и наивен... - Любимый бесстрашный конкистадор-самоубийца... Брюс взрывается: низко рыча, сбрасывает с себя хватку Джеремайи и со всей дури всаживает ему кулак в живот, затем в челюсть. Ярость, тёмная и гулкая, кипит адреналиновым током по жилам, побуждая стереть в порошок бывшего человека, заставившего вспомнить. Он столько сил потратил на то, чтобы заглушить барабанящий смех в груди! Чтобы перестать просыпаться от хрипа севшего голоса и ран, наносимых собой же в порыве выдрать это изнутри, и не искать в зеркалах первые признаки психопатии! Лишь благодаря жёсткой дисциплине Альфреда, ненавязчивому присутствию Селины и подробным отчётам Люциуса, недавно у Брюса получилось обуздать парализующий ужас и смириться с тем, что живо внутри него. И теперь... Теперь хохочущие монстры неумолимо вылезают из нор и скалят свои дьявольские лица. Продолжить потасовку не выходит из-за "ожившего" Альфреда, сковавшего руки юноши у него за спиной. - Уничтожить тебя и Готэм стало моим стремлением. Вот вы где у меня все... Кхм-кхм, прости, пупсик, детям до восемнадцати такое показывать нельзя. - Я не хотел бы знать вообще! Никогда! Ты хоть понимаешь, насколько это убивает меня! "Ты хуже Джерома!", - хочет выкрикнуть вслед Брюс, но вовремя останавливает себя, задыхаясь от нахлынувшей огненной агонии, припечатывающей разум каждым ударом сердца. Для Джеремайи это могло прозвучать как самый искренний комплимент его таланту виртуозно вгрызаться в человека и перестраивать там всё на свой лад. Видимо, ещё одно семейное сходство. - Но с тех пор, как я нашёл своего бедного несчастного одинокого братца... Он с такой параноидальной настойчивостью готовился к нашей встрече (моя школа, горжусь), что цели слегка изменились... - Это я должен быть звездой шоу! - Валеска всё больше напоминает наркомана, готового пойти на всё ради дозы. Его ломает и увечит всё ещё звучащая в мозгу тихая речь дворецкого, который, сложно представить, старался сопротивляться гипнозу. - Раз мы не могли быть лучшими друзьями, то я стал бы для тебя самым пугающим врагом. Ты бы просыпался в ненависти ко мне. Пытался просчитать каждый мой шаг, а, не сумев, вновь подкидывал бы в тлеющий костер гнева новые причины. Я бы стал твоей ответственностью, болью, злобой и отмщением... Джеремайя и продолжил бы разоряться на подходящие ситуации слова (прекрати, прекрати вытаскивать труп Уайлда на свет!), если бы не услышал сухой смешок Уэйна, совершенно противоречащий скользкой жалости и обречённости в глазах юноши. - Ты болен, Джеремайя... - Это ты был болен, Брюс! Но таким, какой ты сейчас, тебя сделал он! - Знаешь, как он смотрит на тебя, фарфоровый мальчик? Ты не заметил? Будто хочет переварить заживо, слопать с костями-жилами-хрящами, и, поверь - не подавится... Знакомая жадность, не правда ли? Брюс отворачивается от театрально заламывающего руки Валески с вполне реальным сумасшествием, пульсирующим в мертвенно-рыбьих глазах и трупной гнилью по венам, и скрипит зубами от безысходности. Почему он по-прежнему хочет достучаться до некогда скромного проницательного гения, почему не может смотреть на сотворённого подлой рукой Джерома дьявола без скорби по ушедшим временам? Что-то внутри всё ещё надеялось на то, что, может быть, однажды... Вот только это - Готэм. Го-тэм. Давно стоило бы привыкнуть к тому, что в поганом городке самые сильные мечты искажаются в ужасы, разъедающими ночами. Ничто никогда не будет, как прежде. И тот лучший и единственный друг, ровесник по возрасту и интеллекту, давно кормит червей под обломками убежища, вместе с остатками веры в лучшее и представлениями о новом, измененном их деяниями, мире. Брюс криво хмыкает и фокусируется на бормочущем что-то непонятное Валеске. - Джеремайя, послушай, - Уэйн с неохотой ловит тяжёлый, с осадком пустоты взгляд и едва подавляет желание поёжиться, слишком уж сокрушённо выглядит мужчина. - Сейчас это не имеет значения. Джером мёртв, а я умирать не собираюсь. - Брат считал себя умнее всех, лучше всех. Маленький льстивый выродок... Ты напоминаешь мне его чем-то. Постоянно. Было и есть у тебя что-то такое, высокомерное. Ксандеровское, ха... Словно ты тоже считаешь, что личина, которую ты носишь сейчас, настоящая... Понимаешь, к чему я клоню?.. Валеска очень долго и внимательно изучает показное спокойствие Брюса, который и правда не осознаёт, насколько же всё отвратительно вышло. Насколько обыграл их обоих по всем фронтам его сумасбродный близнец. Джером всю жизнь умел, несмотря на явную деструктивность мышления, выждать момент, а затем ударить исподтишка, в самое уязвимое место, чтобы наслаждаться эйфорией от причинённых мук. Особенно он обожал это делать со своим братом. Мама всегда относилась с большей любовью к способному сыну, тихому и незаметному, чем к мальчику, забивающему кошек насмерть камнями и потрошащим щенков. Чем больше её дети вырастали, тем сильнее становилась разница между близнецами, с настолько отличным внутренним миром, что брезгливость матери к Джерому приобретала геометрическую прогрессию. Тем яростнее Джером ненавидел Джеремайю. Особенно после фатальной лжи, в результате которой вся семья считала его монстром во плоти и предпочитала разукрашивать синяками и ожогами по мальчишескому телу. Так, лишь благодаря Джеремайе, Джером стал тем, кто он есть. Бесповоротно и окончательно. И потому желание во что бы то ни стало истребить из брата всё человеческое прижилось неубиваемой привычкой. Отплатить той же монетой: сделать подобием себя, тем самым ублюдком, с перманентной жаждой боли и анархии в червоточинах души - что может быть лучше? - Хотя что ты можешь понимать, Брюсси, ты же под таким кайфом, что впору вызывать психушку. Или катафалк... Прекрасное ощущение, нет? Ну красавчик, не злись, я же так стараюсь! Коктейль "девчачий хэппи энд" приготовлен специально для тебя. Джеремайя резко подходит к напряжённо замершему Брюсу и, щёлкнув лезвием, проводит им по его щеке, испытывая невыносимое желание разрезать все слои, разделяющие их души, и забраться внутрь. Перекроить всё, до чего дотянутся бледные формалиновые руки, везде оставить следы своего присутствия. Исправить неисправимое. Открыть глаза единственному человеку, ставшему роднее матери, Экко, работы, цели в жизни, и алчно привязать к себе же, разве он так много просит... - Я мог бы быть много ближе, чем тот грабитель в переулке, - глухо шепчет Валеска, опуская бритву вниз и медленно разрезая свитер, рубашку, хотя в голосе ясно чувствуется едва удерживаемое вибрирующее безумие. Уэйн гневно дёргается и шипит: длинная багровая полоса быстро набухает цветом в опасной близости от гортани, чем тут же пользуется Джеремайя, с удовольствием истинного гурмана смакуя каждую каплю крови, переливающуюся на стальной поверхности. Как он и думал: великолепное сочетание аристократичной пряности и горьковатого вкуса падшего Готэма. Капелька смоляного героизма, нотки шафрановой безбашенности, сладкой ненависти и невыносимый эвкалиптовый привкус собственной дурной крови. - Я, так уж и быть, благородно исцелю тебя... - Прекрати! - ...ведь знаю, что ты хочешь больше всего на свете - жить... - Как ты не понимаешь - эти декорации в виде вещей и людей, чтобы подготовить нас к неизбежному финалу! Финалу, в котором наша связь стала бы нерушимым абсолютом, но теперь... Джеремайя режет ткань до тех пор, пока не оголяет худую мальчишескую грудь полностью. Он касается солнечного сплетения пальцами, что скованы перчатками, давит на рёбра и с живым любопытством наблюдает, как рефлекторно сокращаются косые мышцы живота Брюса от его прикосновений. Уэйна почти трясёт от ярости и инородного стыда, однако прирученный Тэтчем Альфред всё также крепко удерживает подле себя, не позволяя совершить непоправимое. Но чертовски необходимое. - Теперь, когда я знаю, что он сотворил... Как я могу сравниться с ним?!! - меняется в лице Валеска, мгновенно выпуская пенящийся хаос, почти вопит в истерике и содрогается от судорожного переваривания кристального разума в собственном яде. - Я не смогу... Не сумею перекрыть его влияние, потому что Джером... Рука, быстро избавленная от сине-фиолетового облачения, всей пятернёй опускается на левую грудину и со всей ненавистью сжимается в кулак, скобля короткими ногтями по тонкой коже, бело-багровому шраму и оставляя алые борозды, пока под ладонью ускоренно бьётся сердце. - Я стану твоим личным ангелочком на плече! Не правда ли замечательно - так или иначе мы всегда будем вместе! Могу поспорить, ты мечтал об этом, дроча одинокими вечерами, ха-ха!.. Он прошёл такой длинный, извилистый путь только для того, чтобы оказаться поверженным недалёким сумасшедшим близнецом. Джером, в конечном итоге, отнял у него совершенно всё... Даже Брюса. Джеремайя медленно склоняет голову набок и поднимает полный сожаления и скорби взгляд на Уэйна, отчего последнего разрывает спазм от плохого предчувствия. Он видит в ледяных обычно глазах самое искреннее прощание, и это пугает слишком сильно. Брюс не готов умереть, только не от рук Валески... Любого из них. Он не для того столько боролся с собственными демонами, чтобы погибнуть от рук чистейшего безумия. Брюс затыкает хохот где-то на грани слышимости, скалящийся довольным сытым волком, и не успевает совершить вдох, как чужие тяжёлые руки смыкаются на его горле с вполне конкретной целью. - Прости, Брюс. Джером всегда ломал мои игрушки, и после, сколько бы я ни пытался, не мог их починить. - Ты удивишься, насколько этот вундеркинд обидится на мою выходку. А я что? Я ничего, для всех стараюсь... Джеремайя сам едва сдерживается от слёз, видя, как жизнь лучшего друга стремительно утекает сквозь его пальцы просто потому, что не успел, не предупредил смертельную ножевую рану и не разгадал гораздо более чудовищный план братца. Как же глупо и опрометчиво не заметить очевидное! А мнил-то, мнил себя великим учёным, созидателем, в конце концов, сейчас разрушающим собственное альтер-эго. Вопреки греющему ум желанию превратиться в ночной кошмар для Брюса Уэйна. Раз иного не дано... Но вдруг что-то задорно щёлкает на краю сознания. Он врывается в личное пространство Брюса, сталкиваясь нос к носу с юношей, испытывающим явную асфиксию, и вглядывается, высматривает, улавливает то, что подметил мгновение назад в его глазах. Мелькнувшее хвостом, в бордово-чёрной оболочке, эфемерное, но реальное как никогда. Наконец, Джеремайя замечает и фиксирует разумом, тут же откинувшим налёт безнадёжности и поражения. Замечает плоды своих трудов (о, смерть лже-Альфреда была восхитительной, почти идеальной, что уж говорить об искалеченной подружке); эти плоды были осторожно и благоговейно отданы в руки Брюса, только открой и пойми, прими, идиот. Похоже, не только близнецы умели мастерски играть роль, уготованную тупым скованным обществом. Удушение прекращается также внезапно, как и началось. Брюс хрипло впитывает изумительно-божественный кислород и непонимающе смотрит на вновь одухотворённого Валеску, с явным азартом просчитывающим очередную убийственную задумку. Тот ломанным подпрыгивающим шагом подходит к "родителям" и что-то проникновенно шепчет им, не переставая изредка хихикать. Джеремайя был и остался до жути педантичным перфекционистом. И считал доводить дело до конца, с соблюдением самых крохотных деталей, крайне важным качеством архитектора, не только стратега. Даже, будучи в юном возрасте, он строил из мокрого песка высокие замки до тех пор, пока реальная конструкция не повторяла эскиз в его голове. Его проекты всегда блистали изысканностью и сложностью, рождёнными из разводов гематом, презрительного смеха и ощутимой зависти. Ведь Джером каждый раз находил брата, как бы хорошо тот не прятался, избивал и возился с за́мками до тех пор, пока не уничтожал их все до основания. И продолжалось это до тех пор, пока Джеремайя, с синяками на каждый дюйм тела, не осознал, что рядом с собственным искажённым отражением у него нет и не будет будущего, о котором он мечтал. Именно тогда впервые появились порезы на открытых участках кожи и рассказы о том, что обещал сотворить с ним собственный близнец. Мама в ужасе охала, дядя пьяно поддакивал и говорил, что всегда видел эту мразь насквозь. Джером, объятый яростью, но боящийся наказания, перестал приближаться к брату, но раны и ссадины всё равно появлялись с поражающей регулярностью. Джеремайя признавал: лишь благодаря жестокому беспросветному детству, сумел выбиться в люди и закрепить в себе умение идти к цели напролом, чего бы это не стоило. Поэтому идея, поселившаяся в черепе всего минуту назад, уже полностью захватила мозг и толкала совершить то, что Уэйн никогда не забудет. Это будет его самый лучший замысел. - Меня навсегда запомнят две самые главные фиксации моей жизни. До. Самой. Смерти. Неважно, что для этого придётся сделать... Брюсу резко закрывают нос. Зашевелившиеся не-Томас и не-Марта, с приклеенными улыбочками и лишёнными искры глазами, цепко скручивают его руки, пока Альфред перекрывает воздух. Джеремайя выглядит слишком воодушевлённым, восторженным, готовым ко всему, чтобы позволить ему осуществить новую зверскую схему. Поэтому из принципа Уэйн вспоминает свои тренировки под водой и пытается отсрочить неизбежное, хотя прекрасно понимает, что это бесполезно, и играть всё равно придётся по его правилам. Но он никогда не сдастся без борьбы. Такова его сущность. Лёгкие быстро воспламеняются, пульсируют болью, лихорадочно сокращаются, но губы у Брюса упрямо сомкнуты, а во взгляде читается непоколебимая уверенность в своём решении. Джеремайя рад, что друг так сопротивляется, невероятно гордится его несгибаемой волей, всё-таки их встреча была судьбоносной, предрешённой. Он выглядит умиротворённо-властным и просто ждёт - мгновением больше, мгновением меньше, не имеет никакой разницы. Когда же терпеть предательскую слабость тела не остаётся сил, Брюс судорожно делает резкий вдох, другой... и в ужасе распахивает до предела глаза, ощущая, как густая эвкалиптовая кровь заливает пищевод и лицо нескончаемым потоком токсина безумия. Собственноручно перерезавший себе горло Джеремайя расплывается в удовлетворённой улыбке: Уэйн предпринимает безуспешные попытки закрыть рот (Альфред не зря ест свой хлеб) и не глотать радостно отданную жизнь. - Всё это ради тебя, мой лучший друг, - еле произносит ещё больше побледневший Валеска, лишь крепче прижимая вырывающегося Брюса к себе и думает, что это лучше оргазма, интимнее секса и больше любви в миллионы раз. Потому что чувствовать мальчишеские губы, распахнутые, принимающие его дар, на краях идеально разрезанной глотки, сбитое дыхание и кашель от того, что Джеремайя отдаёт слишком много, и непролитые слёзы, пеленой окутавшие уставшие от бесконечных ударов глаза... Всё это заставляет мужчину познать себя творцом. Пигмалионом. Богом нового человека. Во взгляде, опустошённом, измученном и кричащим в агонии, он наконец видит то, что хотел видеть - себя. У него получилось, получилось! Теперь его громадная тень впечатана в душу Брюса, вмурована в бессонные ночи, выжжена на внутренней стороне век без шанса на избавление. Вечный спутник будущего Тёмного рыцаря. Джеремайя замертво падает на пол, выглядя так, словно познал самое великое счастье. Он продолжает смотреть на оглушённого, покрытого кровью, Уэйна и жить также, как жив его брат. Брюс оседает от шока в руках очнувшегося от гипноза Альфреда, кривясь от безрезультатных попыток исторгнуть из себя часть умершего друга, и вновь слышит, как громко и чётко смеётся в груди сердце. Сердце Джерома Валески. - Это будет моя самая лучшая шутка!