Летящий

      Огни светодиодов, вспыхнувших все в одну секунду ярко-лиловым цветом, ослепили его. Сияющий круг арены и сотни людей, собравшихся на трибунах, будоражат сознание. Взгляды моментально обратились к нему, он чувствовал, как они скользят по его телу, стянутому облегающим лиловым трико с блестками и переливающимся несколькими яркими золотистыми линиями вдоль тела, с шёлковыми манжетами на запястьях; на лице — яркий грим, руки замотаны лентой, на лодыжках — эластичные бинты. Страховочный пояс крепко затянут на талии, и он дёрнул его, убедившись, что всё работает как надо.       Платформа под ногами — остров в море пустоты. К нему опускают трапецию, и он берётся за твёрдую металлическую перекладину присыпанными тальком ладонями.       Он привстаёт на носки, сгибает колени и прыгает. Тёплый ветер, наполненный запахом карамельного попкорна, бьёт в лицо, он ловко делает вступительное сальто и переворачивается в воздухе. Мышцы живота и груди натягиваются, когда он цепляется ногами за перекладину. Раскачивается вниз головой, повиснув на коленях, отросшие волосы щекочут ему щёки и шею. Затем напрягает мускулы и подлетает вверх, заученным движением перевернувшись оказавшись на трапеции снова, уже сидя на ней и лучезарно улыбаясь ахнувшим людям. Из хриплой каллиопы льётся музыка — какая-то старая французская песня, которую уже заглушила волна заливистых аплодисментов, а его поднимают в воздух, всё выше.       Далеко внизу арена старого родного цирка, вокруг — ряды зрителей, которые только пристально смотрят, не издавая больше ни звука. Круглые глаза, раскрытые рты. Тут главное — перебороть себя, не подпустить к себе страх упасть, и полностью погрузиться в номер. Опасно, да. Да, сложно. Но как же сладко щекочет горло, как взволнованно-приятно охватывает тело и разум это чувство, когда на тебя все только и смотрят. Разве не об этом он когда-то мечтал?       Эдд закусывает нижнюю губу.       На ложах вид просто замечательный, даже лучше, чем на самых верхних трибунах. И хорошо видно каждый изящный прогиб в гуттаперчевом теле, каждое движение и взмах, сияние в свете прожекторов гладкой переливающейся ткани. Он хватается за шёлковые полотна, крепко удерживается сильными руками, пока их края развеваются где-то внизу, переплетаясь с друг другом и неслышно шурша своей тканью. Скрывается в них, кутается, вальсует между ними, а все смотрят, затаив дыхание. И Эдд тоже.        — Опять волнуешься за него? — Том стоит сзади, со сложенными на груди руками смотря в затылок инспектора манежа. Тот с тяжестью выдыхает и, поджав губы, выдавливает из себя негромкое «угу».       Как же, любой директор цирка будет испытывать беспокойство за своих подопечных, когда они выполняют столь опасные трюки, но за Мэтта Эдд беспокоится как-то по-особенному.        — Не стоит, — ладонь в белой перчатке, ложится на плечо друга, коллеги и руководителя по совместительству, а сам Том также сосредотачивает взгляд на гимнасте. — Он прекрасно справляется с этим уже несколько лет подряд, ты же знаешь. К тому же, у него страховка.       Эдд заламывает брови, но внутри себя безусловно соглашается с этими словами, вот только угомонить это волнение в душе всё равно не получается полностью. Сколько бы он не убеждал себя в том, что бояться нечего, дыхание всё равно сбивается с ритма вместе с изумлённым вздохом зала, стоит умелому гимнасту резким движением скользнуть вниз и повиснуть на трапеции, между сияющими полотнами.       У него остались синяки и недосрослись разодранные коленки и локти — их не видно под костюмом, но на коже они очень сильно выделяются — это ещё после самых первых его тренировок. Были падения, их просто невозможно избежать, пока не научишься предотвращать их, балансируя на перекладине. Пока не найдёшь в этом себя, пока не поймёшь.       Эдд никогда не может сдержать вздоха, когда мельком бывает видит проглядывающиеся под кожей Мэтта чёрные гематомы. Он всё смеётся, говорит что это просто напоминание, как будто забыл, как больно было разбиваться об маты, едва ли смягчающие ушиб.       Эдд отчаянно давится воздухом и вздрагивает вместе со всем залом при каждом перевороте, прыжке, соскальзывании и обороте вокруг перекладины, хотя, в отличии от зрителей, он прекрасно знает, в чём секрет.       А Мэтту до жути нравится всё это. Нравится управлять эмоциями людей, наблюдающих за ним, заставлять их восхищаться и переживать, когда он подобно лишённой костей змее переворачивает своё тело из одного положения в другое. Нравится парить под самым куполом, грациозно изгибаясь, словно диковинная птица с прекрасными яркими фиолетовыми крыльями — полотнами, что он обмотал вокруг своих рук, волшебно вздымающихся при взмахе. Люди могут только восторгаться — и это всё, что ему нужно. Он чувствует себя таким вольным, свободным, по-настоящему счастливым, находясь выше всех здесь душой и телом. Этот старый цирк дал ему это. Эдд дал ему это.       Так пусть он выступает этим вечером не для зрителей, переполняющих трибуны, которых он видит каждый день и уже не всматривается в лица разинувших рот детишек, как на первых своих выступлениях, когда ему были так интересны все эти эмоции. Пусть сегодня он выступает для Эдда, зная, что он смотрит на него сейчас.       И ему хочется показать ему чуть больше, чем тот когда-либо в нём видел, хотя он знает цену такой выходке.       Выпуская полотна из рук, он сгибается пополам, держась одной рукой за трос, а другой копошась с чем-то на себе. Несколько сотен пар глаз испытывающе смотрели прямо на него, освещённого прожекторами, и каждый молчаливо гадал, что он делает. Только когда вниз полетели две кожаные части пояса, до всех единым изумлённым вздохом дошло: он только что избавился от страховки.        — Эт..этого нет в программе… — растерянно бормочет Эдд, и Том видит, как его руки, положенные на деревянный лакированный бортик, начинают безудержно дрожать. — Какого чёрта он там творит? Он ведь понимает, что может сорваться?        — Надеюсь, — мрачно бурчит Риджуэлл и встаёт рядом с другом.       Мэтт снова не думает. Он никогда не думает.        — Если он разобьётся, то я его убью.       Эдд издаёт смешок — скорее нервный — на попытку Тома отшутиться, а сам не сводит глаз с потемневшей фигуры.       Мэтт раскачивается на трапеции, словно на качелях, и световые круги прожекторов едва успевают ловить за ним его тень, летящую по стенам шатра. Под ним — десятки метров, и любое неловкое движение может стать роковым. Да, ему никогда не нравилось думать о своих поступках, какими бы они не были. Он любил этот щекочущий внутренние органы риск, пусть даже и не вспоминал о нём в эти моменты. Мэтт ощущал себя неуязвимым, властным над своей жизнью. Он почти летел в цирковом поднебесье.       Всё — пустяк.        — Г-где сетка, Том? Я не вижу сетки внизу, почему её не натянули?!        — Сетка лишь для репетиций, Эдд, ты же знаешь…       Новый вздох, смешавший в себе испуг и восторг, синхронно издали наблюдающие с трибун — артист делает опасный оборот вокруг перекладины, едва подлетев над ней и снова крепко схватившись за неё. И почти сразу же, не дав спокойно выдохнуть ни себе, ни залу, Мэтт выполняет второй, любимый трюк — срывается вниз, как будто соскользнув с трапеции, но под вскрик толпы поджимает ноги так, чтобы ловчайше вывернуться и снова повиснуть на коленях вниз головой, снова раскачивая трапецию ещё сильнее и выше.       Грохот аплодисментов разрывается по цирку; кто-то в ужасе закрыл ладонями глаза и отвернулся, а кто-то завороженно смотрел дальше. Профессионального гимнаста даже забавляло то, как он может заставить зрителей рукоплескать своими «обрывами». Пусть они визжат, пусть хватаются за сердце, пусть хлопают в горячие ладони — это всегда так уморительно, когда люди упиваются зрелищем.       Он подлетает настолько высоко, что достигает высоты ложи.       Том отскочил чуть ли не сразу, а Эдд так и остаётся на месте, как окаменевший, запрокинув голову и приоткрыв губы, почти не дыша.       Мэтт замирает прямо напротив него, зависая в пыльном цирковом воздухе на несколько долгих секунд. Несколько долгих секунд, превратившихся в замедленную съёмку. Нет, время совсем остановилось, встало на месте в этом ровном круге шатра, и только они вдвоём остались живы друг для друга.       Его почти можно было коснуться.       Они увидели друг друга не так, как видели всегда в мягком приглушённом свете лампочки в гримёрке, не так, как видели, перебрасываясь полными энергии и энтузиазма взглядами перед началом выступления. А так — открыто, в разгаре выступления, среди фиолетово-синих светодиодных огней. Дышать трудно, но в дыхании даже нет необходимости.       Эдд видит его глаза и блеснувшие в них огоньки лишь на мгновение, прежде чем они скрылись в тени, налёгшей на половину его лица. На миг в них Эдд увидел растерянность, сменившуюся заинтересованным, таким самоуверенным и совсем безрассудным взглядом. Бледно-голубые, почти кристальные глаза сверкнули, а затем сверкнула и улыбка на тонко очерченных губах. Не та фальшивая улыбка артиста, а живая.       Настоящий. Мелькнувший сквозь весь искусственный образ артиста, который как бы ни был красив, всё-же созданный только для шоу.       Он тянет к нему руку, обёрнутую атласной сиреневой лентой, в каком-то странном жесте. Она была такая тощая и почти что белая, но что-то в этом невероятно привлекало. Эдд чувствует невесомое, тёплое касание на своей щеке, прикладывает руку — и время возвращается к реальности, оглушающий шум публики снова эхом взрывается в ушах. Стоило ему только осознать, что с только что произошло, как Мэтт тут же вырвал ладонь и полетел вниз, будто в насмешку.       Тому едва удаётся удержать Гулда, когда тот, видимо, в каком-то беспамятстве, отчаянно метнулся вслед за отдалившимся назад силуэтом. Гимнаст снова взлетает, с другого конца, и на его лице сияет театральная улыбка.        — Шутник хренов…       Эдд сипло смеётся, опираясь о бортик, слегка за него переваливаясь, и машет на себя своим цилиндром. Ему всё становится так ясно, так ясно что он и держать себя не в силах. Томас не стал говорить вслух, но подметил, что вместе с этим у него безудержно трясутся кисти рук и коленки, а взъерошенный затылок мокрый от пота. Да уж, хорош инспектор манежа в таком виде.        — Эдд, спускайся давай… — негромко напоминает Том. — Тебе ещё следующий номер объявлять.

***

      Впервые Эдд замечает, как нестерпимо душно становится в его цирке после выступления. Он хватает ртом жаркий воздух, его глушит шум людей, толпой пробивающихся к гардеробу. Он идёт, тяжело передвигая ноги, не успевая откликаться на возгласы своих коллег, жать им руки в какой-то хаотично бесопляске, как будто программа не закончилась полчаса назад, а продолжает полыхать яркими огнями прожекторов. Пахнет удушающим табаком — Торд уходит курить после каждого шоу.       Несколько секунд теряются в нерешительности перед дверью в гримёрку прежде, чем Эдд заходит в неё.       Приятная прохлада вместе с витающим ароматом парфюма набирается в лёгкие. Мэтт уже успел переодеться в привычные узкие джинсы и толстовку, но на лице всё ещё оставался кукольный грим. Блёстки на рыжих волосах ещё сверкают, как только ловят малейшую каплю света, которую могут отразить. Под сиянием лампочек, горящих через одну-две вокруг его любимого зеркала, светлая кожа выглядела почти белой, едва отливая сиреневыми тенями.       Он оборачивается к нему и Эдд застывает у входа. В мягком приглушённом бело-фиолетовом свете Мэтт кажется другим, не тем, кем был какое-то время назад в свете софитов и под куполом. Уже не такой пугающе выразительный, не такой серьёзный и сосредоточенный, теперь с медными волосами, лежащими неровными, взлохмаченными прядями, привычной рассеяностью и проблёскивающейся усталостью в глазах — такой обычный Мэтт, его Мэтт.        — Эдд! — артист радостно и оживлённо улыбается ему, в своей манере тянет имя на гласной, с удовольствием жмуря глаза и раскинув руки в приветственном жесте.       Гулд в ответ не удерживает себя от короткой доброй усмешки и растягивает такую же улыбку, робко подходит ближе.        — Тебе понравилось, как я выступил? — Мэтт никогда не обращается к директору на «Вы». Впрочем, ни к кому так не обращается, зато зачастую требует так обращаться к самому себе. — О, может стоит в следующий раз выполнить немного больше с полотнами? Или, как насчёт обруча… — половину слов Эдд благополучно пропускает мимо ушей. Но одна фраза чётко ударяет в голову: — Я был хорош, верно?       Эдд в смятении. Он не знает, с чего ему начать: похвалить Мэтта за то, что он смог прекрасно выступить без троса, или отчитывать его за этот поступок, совершённый, как ему показалось, из какого-то извечного желания выпендриться. А ещё два этих спорных варианта притесняет третий, настолько открытый и сильный, что Эдд сам хочет незамедлимо выпустить его наружу и одновременно боится его. Но сейчас слишком, слишком подходящий момент, место, время. Чтобы сказать.       Он прикасается своими пальцами к руке гимнаста — в том же месте, где они касались в разгаре выступления. Эдд видит, как Мэтт поджимает губы, и между ними трепещет волнение. Вторую руку он запускает ему в волосы под затылком, слыша томный вздох; притягивает ближе к себе, заставляя покорно подогнуть колени (разница в росте, наверное, со стороны выглядит так нелепо). Потому что другого способа всё это выразить всё разом сейчас Эдвард в себе не находит.       Почти. Совсем чуть-чуть.       Торд вваливается в гримёрку именно в ту секунду, когда всё должно стать чуть более чем идеально, и от него всё ещё несёт едкой табачной вонью. Мэтт моментально отрывается от директора цирка, обращая лицо к напарнику, и также приветливо ему улыбается.        — Приятель, ну даёшь! Не думал, что тебе хватит смелости, или, скорее, глупости, чтоб такое вытворять. Я видел, как у Пата… Да что там он, у меня самого руки тряслись, пока я этот трос проклятый сворачивал! — Ларссон небрежно ерошит ему волосы, и отчётливо видно, как блёстки осыпаются с них. — Ты, верно, совсем с катушек съехал, но, чёрт тебя дери, это было потрясно!        — Да, я знаю, я звезда, — напыщенно отзывается Мэтт, гордо вскинув носом. Слова товарища явно тешат его эго, но пусть сегодня это станет позволительно.        — А сколько народу пришло! Я в этом цирке чуть ли не с самых первых выступлений, и ни разу столько здесь не видел. Заняты были все, абсолютно все места, и главное же…       Эдд отстранённо смеётся вместе с ними, как будто просто за компанию, даже толком не вслушиваясь в разгорячённый разговор между двумя артистами.       До того момента, пока Торд не пихает его в плечо, по-дружески.        — Слушайте, там ребята через полчаса собираются отметить удачное выступление. И Том, разумеется, притащит выпивку, — заявляет он, нетерпеливо утягивая Мэтта к двери. — Там будут жокеи, балансеры, атлеты… Будет невежливо не явиться, пойдём.        — А что, решение директора цирка не учитывается? — нахмурился Гулд, который, вообще-то, был против распития алкоголя в своём цирке.        — Ладно тебе, у нас впервые за несколько лет такие сборы, дай ребятам отпраздновать! — Торд хмурит брови, будто обижается, но это никогда не выходит у него достаточно правдоподобно.        — Действительно, Эдд, — подхватывает Мэтт. — Почему бы нет.       Эдвард смотрит на него точно секунд десять, с искренней теплотой, похожей скорее на отцовскую заботу, и некой досадой. И наконец, отворачиваясь и сдавленно улыбаясь, махает на них рукой:        — Чёрт с вами, пойдёмте.       Эдд выходит из гримёрки последним, а в мыслях решает, что, наверное, стоит ещё чуть-чуть отложить этот момент. До следующего подходящего раза.