***
Не столичный кабинет, поздний вечер и ворох старых и не очень бумажек — всё это болезненно напоминало Фельп, но это не Фельп, а Бакрия, да и Марсель уже разбирался в «бумажках» — они письма и местами доносы. — Ты привёл Готти или Готти привёл тебя? — создавалось впечатление, что Рокэ решил за один вечер прочесть всё, что было понаписано в его отсутствие. Было немного обидно, зря, что ли, виконт охрип вчерашним утром? — Нас обоих привела своеобразная жажда. Пряничная и винная. Но я согласен на поговорить, а он — на почесаться, — вообще-то виконт не собирался идти на попятную, но ассоциация с Фельпом была неискоренима! В тот раз им выпить не удалось. — Главное, чтобы не наоборот, иначе мир сойдёт с ума. — Рокэ только отодвинулся от стола, как Котик уже был тут как тут, то бишь — тяжёлой головой на регентских коленях. Два предателя нашли друг друга. Любуясь идиллией почёсывания за ушами, Марсель пытался утихомирить внутреннюю грызню себя с собой: он не чувствительная девица, чтобы так сосало под ложечкой без причины, а Алва — не выходец, не выходец и всё тут! Над всем сущим издевается, шутки шутит, с дамами — сама галантность, включая, кстати, озлобленную на весь мир алатскую принцессу… Так и хочется сказать — так это, сударь, у вас с головой не в порядке, а не у вашего друга. Всё было слишком хорошо. Слишком идеально, как по сценарию, но по сценарию ставятся спектакли, а у нас тут жизнь! — Ещё минута тишины, и я поверю, что в дыру провалился ты, — Рокэ всё же оторвался от котиковых ушей и смотрел на него. На линии взгляда плясала свеча. — Провалился и подменился. Это молчание наводит на скверные мысли… — В твоё отсутствие мне приходилось разыгрывать самого себе соберано, — встрепенулся Марсель, чувствуя, как язык понёс околесицу раньше, чем это разрешила голова. — И иногда эта суровая, но всё ещё прекрасная жизнь, хоть и без тебя, вынуждала меня молчать. — Тебя пытали? — осведомился Рокэ. — После гвоздя в сапоге — нет, — с неожиданной злобой припомнил виконт. — А вообще я снова в голосе и готов доложить о чём угодно, от отцовских астр до того, какую грушу сегодня ела Матильда, я её видел… Но вы с Котиком замечательно проводите время вдвоём. От некоторых взглядов Алвы иногда хотелось забиться под подушку и трагично умереть, ну или просто умереть, если рядом не было уютной постели: какими-то он награждал добиваемых врагов, какими-то — прошляпивших своих, и каждый раз Марсель думал — какая всё-таки радость, что смотрят не на меня! Как выяснилось, любой радости приходит конец. Рокэ ничего не сказал, но посмотрел, и это не было похоже на нохскую кровавую баню, простите — дуэль, вообще ни на что не похоже. Исподлобья, но как-то чересчур внимательно, щурясь… Долго и болезненно. — Если хочешь что-то сказать, лучше говори. Хочет. Но что? Для начала надо понять… С честью выдержав странный взгляд, Валме откликнулся: — Я непременно воспользуюсь этим правом, как только сформулирую более поэтично. И не вздумай отпираться, ты разрешил! — Хорошо, — устало сказал Алва и откинулся на спинку кресла. — Разрешил, хотя, возможно, пожалею… — Уже могу идти формулировать? — Приступай. Только, будь добр, зажги ещё пару свечей. Марсель решил побыть добрым и зажёг, что-то пофыркивая себе под нос насчёт четверного заговора. За столом и так ярче некуда, не иначе, соберано собирался… Соберано собирался, какая прелесть… Разгонять древнее зло. Судя по тому, что Готти весело тявкал за прикрытой дверью, он мистической угрозы не представлял.***
— Если ты перед отъездом не сыграешь, прекрасные дамы нас сожрут, — поделился размышлениями Марсель, не по-виконтски, но вполне по-капитански взгромоздившись на подлокотник прелестного бакрийского диванчика. — И будут несправедливы. Тебя за что? — За всё особое. — Придётся сыграть, — казалось, Алве всё равно, играть ли, не играть ли, раньше он ломался дольше — если не соглашался сразу, конечно же. Марсель покачнулся и не упал с дивана, вернул равновесие и покосился на Рокэ через плечо: тот брёл вдоль книжной полки, ведя пальцем по корешкам. — Если с прошлого раза инструмент в порядке. — Инструмент в порядке, если ты стёр с него свою кровь… — Стёр. Тебя послушать, там пролились кровавые реки. — Но можно было пальцы не выламывать! — Тогда бы хрустело, а не лилось. — Сомнения в сторону, великий и ужасный всё ещё зануда. — Задним числом мне показалось, что гитара была плохо настроена. — Рокэ, побойся если не Создателя, то Леворукого — разве ты бы стал играть на плохо настроенной гитаре? — После того, как вылез из дыры и из стены поочерёдно? — вопросом на вопрос ответил Алва. — Боюсь — кого, решай сам, — что мог и не такое. — Да уж, ты сделал невозможное — поразил сам себя… — потянулся Марсель. — Принести гитару? Я не помню, в чьих покоях она валяется, но явно не для настройки… Готти умудрился унюхать инструмент раньше хозяина; корпус действительно выглядел прилично. Воспользовавшись тем, что его не прогоняли, Валме пристроился на полюбившемся диванчике, на сей раз — беспардонно с ногами, и уткнулся подбородком в колени. Стало чудесно, почти как дома. Рокэ с гитарой сидел у окна, первые несколько аккордов не вышли, затем — как по маслу. Пальцы то ласкали, то прижимали струны, всё было хорошо и очень грустно. Мелодии перетекали одна в другую, длясь не дольше минуты… За окном полыхнуло, как на пожаре — солнце садилось. Виконт сощурился и закрылся рукой: пялиться на небесную лаву было больно, хоть она и окрашивала всё вокруг в заманчивые оттенки алого. Рокэ уже не играл, но держал пальцы на струнах и молча смотрел на закат. Марсель не сразу понял, что не так, потом дошло — он действительно смотрел. — Ты ещё здесь? — негромко спросил Алва, не поворачивая головы. — Да, — голос был и голоса нет, он снова охрип, ощутимо сильнее. — И я всегда буду здесь. Рокэ прикрыл глаза и улыбнулся, вышло горько и невыносимо, но всё ещё безмолвно. За неимением пушистого загривка под столом Марсель сомкнул пальцы на бахроме валявшейся рядом подушки. Они друг друга поняли.***
— Как давно ты не видишь? — в упор спросил виконт. Пальцы всё ещё терзали несчастную подушку, ну и кошки с ней. — Ты стал слишком радикален, в этом тоже виновата жизнь? — Рокэ всё ещё вёл себя как обычно, то есть — говорил как обычно. — Последнее, что я видел достаточно чётко, это Этери. Потом — как при контузии, с одним лишь отличием, контужен я не был. — Но ты играл… — Видеть не обязательно, хотя это, конечно, затрудняет процесс. Сначала пропадает чёткость, затем — цвета. Близорукие люди довольно красочно описывают мир своими глазами, не то чтобы я жаждал опробовать это на себе, но вот — пришлось… — Свечи-то хоть помогли? Я едва не расставил их квадратом, но сдержался… — Я бы вряд ли заметил, мог не сдерживаться. — Почему-то эта самоирония резанула по сердцу сильней правды. — А вот мода на объёмные буквы на книжных фолиантах мне по душе. Разве что не удастся зайти дальше обложки. — Это дыра? — безнадёжно спросил Марсель, понимая, что на этот вопрос даже Зоя Гастаки не ответит. Рокэ всё ещё смотрел в окно, и виконт очень к месту вспомнил их неудавшиеся гляделки — конечно, глядеть было неуютно, причём, закатные твари, обоим! — Это плата. Чем бы это место ни было, оно не сочло нужным избавить меня от шрамов и головной боли, не взяв ничего взамен. В каком-то смысле справедливо. — И что дальше? — Марсель наконец отпустил подушку и ответил сам себе: — Хотя спешить-то некуда… У тебя глаза внешне не изменились, никто ничего не замечает. — Но заметил ты. — Я не считаюсь, от меня вообще отделаться крайне трудно, если ты забыл! Но правда, ты ведёшь себя как обычно, подозрений не вызываешь, великолепно всем грубишь… — Попробуй не грубить, — вполголоса сказал Рокэ, — когда тебе что-то доказывает размытое пятно в драных сапогах. — Извини. — Пустое… Закат становился невыносимым. — Каково это? — Представь, что под веками пламя. — Даже если Рокэ ждал этого вопроса, ответил он не сразу. — Оно закипает, не останавливаясь, и жжётся так сильно, словно у тебя два живых солнца вместо зрачков. Это кажется невыносимым, но ты хотя бы видишь мир, поэтому терпишь, а потом в какой-то момент солнца гаснут, и всё умирает. Не жарко, не холодно, какие-то очертания ещё видны, но все они — в тумане, и чем сильнее стараешься этот туман разогнать, тем гуще он становится. — Поэтично сформулировал, — пробормотал Марсель. — Знал, что ты оценишь. Да и закат располагает. — Как он выглядит? — Как выглядит… Большое багряное пятно. Почти сливается с горами. Из этого окна вида на горы не было, и виконту захотелось взвыть.***
В наполненных бокалах на столе отражался последний кусочек солнца. — И что дальше? — Ты же сам сказал — всё как обычно, спешить некуда. — Глупость сказал, а ты обиделся… — Обижаться бессмысленно, когда есть здравое зерно, — отозвался Рокэ, расправляя манжеты. Они почти спустились к остальным, но только в мыслях, да и разговор окончен не был. — Я ещё не ослеп. Не до конца… Сыграем, выпьем, поедем по делам. — А как потом? — Как обычно, Марсель. — Если не знать, ни за что не догадаешься, потому что смотреть в глаза собеседнику Алве ничто не мешало. Похоже, он опять умудрился разозлить соберано. Ну, чуть-чуть. — Хватит разыгрывать трагедию, тебе не идёт. Потом будет потом, а сейчас — как следует выпить и спеть, как в последний раз. — Трагедия наложилась на трагедию, я терпеть не могу прощаться и уезжать, — пожаловался Валме. — Ещё чуть-чуть, и опять начну грызть ногти. За это надо выпить. — За твои дурные привычки пить не стану. — За отъезд тебя устроит? Звякнули, столкнувших, два багровых солнца. Как теперь смотреть на небо, когда в голове засел жуткий образ? Но живописный… Но больше жуткий. Марсель с неожиданным равнодушием к напитку хватил кэналлийского, как касеры: вкус не играл роли вообще, ничто её не играло, а в нескольких комнатах отсюда сейчас придётся рвать струны и весело шутить. Весело! И не говорите! — Хоть вино в этом мире не меняется, — рассеянно сказал Рокэ, возвращая бокал на стол. — Стой! Левее… Пауза в полторы секунды, наполненная звенящей тишиной, кривая улыбка с болезненной досадой. Алва как-то странно поджал губы, но, возможно, так легла тень. — Конечно, левее. Спасибо. Бокал не разбился. Несколько шагов до двери Марсель был готов треснуть себя чем-нибудь тяжёлым — когда не надо, почти всегда, говори — не хочу, но вот по-настоящему важное давалось ему с трудом: проверено ещё в родительском доме, да и неотправленные письма той же Франческе говорят сами за себя. Ещё немного, и будет вообще поздно. Смог — ускорил шаг, догнал, положил руку на плечо: — Мы и так опоздаем, так вот пока не опоздали, позволь мне сказать… — Ты уже всё сказал, — Рокэ остановился, но руку не стряхнул; дышать стало проще. — А я услышал. По коридору они шли плечо к плечу.