pale but burning

«О, Тартар. Я стану твоей самой хорошей девочкой — если захочешь. Смотрите, как я разрываю себе горло голыми руками — кого здесь ты хочешь удивить кровью, девочка? (Кто будет слизывать мою кровь с камней?) Открывай рот пошире и проглатывай все, что они попытаются в тебя вложить. Я никогда не смогу забыть вкус всей этой крови.» Ты проговариваешь себя через тысячи чужих ртов — мерзко и пошло, приятно, но не можешь высказаться, не можешь докричаться. Ты исписываешь тетради, салфетки, книги, к чему тебя приводят подобные попытки самовыражаться, все это — одинаковый и унылый путь в никуда. Ты проецируешь себя в тысячи жизней и тысячи людей, но не можешь обрести главного. Ты согласна быть немой, если бы только тебя кто-то услышал. Ты наивна, ты до сих пор тошнотворно наивна — думаешь, смогла избавиться от тартарианского паразита (не сама. Что ты вообще смогла сама?), так обретешь смысл. Думаешь, дотронулась до камня пути — так увидишь путь во мраке. Но паразит уходит, оказывается вырван из тебя, располосован, уничтожен, и ты ждешь озарения, ждешь, пока благодать снизойдет на тебя. И не происходит ничего. Остается только пустота. Если из комнаты без окон вымести весь сор — она не наполнится вдруг светом. И ты спрашиваешь себя, путь к свету — это куда? Если куда бы я ни пошла, я все равно шагаю в такую пустоту. Копье, даже копье, все тянет тебя вниз, и ты боишься, совершенно мерзко и подло боишься — валькирии не должны бояться — но ты боишься. Может быть, наследницы в тебе больше, чем валькирии? Эгоистичная маленькая сука. Ты ждешь, пока они скажут тебе — Поднимись. И наслаждаешься каждой секундой тишины. Ты знаешь, почему тебе досталось ледяное копье, знаешь, что мрак с тобой никогда не наиграется. Ты все это знаешь прекрасно, ведь в Тартаре чертовски холодно. И чем же, по сути, отличаются свет и мрак, Эдем и Тартар? Когда испытывают и мучают тебя с одинаковой силой оба, когда ни тот, ни другой никогда не примут тебя по-настоящему? О, у мрака, во всяком случае, есть стиль. У света есть Мефодий, у света есть Дафна, у света есть. Да черт знает, что есть у света, они называют это любовью и состраданием, ты не понимаешь, о чем идет речь. Ты притворяешься, что Мефодий — само его присутствие, ощущение, не трогает тебя, не трогает тебя вовсе, господи, на что там смотреть, в самом деле? Там не на что смотреть, но ты пишешь: «Я кровоточу за тебя, мои волосы, мои глаза, моя душа — все кровоточит за тебя. Где ты?» Ты знала, как это могло бы произойти если бы он просто тебе достался, ты не любила играть с игрушками, которые сдаются просто, мерзкий горбун смеялся, «шоколад для нее был не шоколад, а сердце не сердце», ты стояла молчаливой алой запятой, он лишил тебя голоса, чтобы ты еще больше походила на птицу. Чтобы ты никогда не вышла за пределы его клетки. Ты не вышла. Ты знаешь, что наигралась бы с Мефодием через неделю — какое дурацкое в самом деле имя, кто тебе дал такое, зачем тебе его дали, ты бы остался еще одним безымянным, тебя бы никто не заметил. Ты красишь губы ярко-красным, алым, будто не хочешь съесть его сердце больше — ты съела его уже. Ты пишешь снова: «Я нахожу подобие мудрости на острие моего копья. Мы с ним, как многие излишне острые предметы, не можем спокойно наблюдать. Я не могу спокойно наблюдать. Как я продолжаю в тебе растворяться.» Ты не можешь простить ему мелочи — крохотной детали, продолжаешь царапать пальцами на столе, когда кончается бумага. Ты не можешь простить ему мелочи — он должен был раствориться. Он должен был покориться. Как он посмел ослушаться? И тебя лихорадит. «Мне плевать, как это должно заканчиваться, мне плевать, как правильно прощаться. Мне плевать, так что просто иди к черту. Иди к черту, сгинь. Мне наплевать.» Что такое пусть к свету? Если не бесконечное преступление через себя. Ты ничего в этом не понимаешь. Ты смотришь на перепачканную кровью и помадой бумагу с отвращением. А после равнодушно прячешь в ящик. Ее присутствие ты ощущаешь кожей, оборачиваешься к ней, брезгливо поджав губы, вся твоя поза — все выражение твоего лица: «Что ты тут забыла, светлая?» Ты хочешь смотреть на ее крылья, у тебя таких никогда не будет, ты знаешь, что было время, когда у нее было больше темных перьев, и ты хочешь узнать, что будет, что будет, когда/если потемнеют они все. Твои крылья вспыхнут и погаснут? Что с тобой будет, Дафна, что с тобой будет? Она рассматривает тебя внимательно, ты чувствуешь себя неловко — бессмысленным конструктом, набором костей, кое-как упакованных в оболочку, девочкой, напоровшейся на собственное копье. И ты продолжаешь гвоздить ее к месту взглядом, «Чего тебе, светлая?» — Путь к свету, — говорит она тебе, чуть склонив голову, сидит на твоем подоконнике, мисс совершенство, сама безупречность, мерзкая светлая сука, получила все, что причиталось тебе, тебя от нее тошнит. Тебе хочется положить голову к ней на колени — она пахнет яблоком, всегда пахнет яблоком. И разрыдаться. Почему мне так невыносимо пусто? Ты молчишь, ждешь, пока она закончит мысль, — это вовсе не преступление. Не может быть преступлением. Это совсем другой. Образ мысли, что ли? Я тоже все время думала, что это бесконечно себя переламывать, но путь к свету не может быть связан с насилием, особенно с насилием над собой. Это ведь едва ли не хуже. Ты злишься, хватаешь ее за руку, хватаешь первое, что попадается под руку — карандаш для глаз, кажется, неважно, ты пишешь прямо на руке, как такие нежные руки могут быть у человека, который сутками занят только флейтой, который запускает пальцы в его волосы, как она может не кровоточить двадцать четыре часа в сутки? Ты пишешь прерывисто и твой почерк убогий, чертовски убогий, как всегда, для удобства ты разделяешь мысли косыми чертами. Тебе невыносимо. не смей меня жалеть / мне не нужна твоя жалость / и учить меня не смей тоже, кто ты такая, чтобы меня учить, кто тебе сказал, что тебе можно / будто есть другой путь, будто можно не выламывать и не страдать, будто ваш свет — не о страдании и не сострадании вовсе, кто ты такая, чтобы учить меня, оставь себе свою мудрость / мне нужен свет, я хочу / иначе бы я просто погибла /, но разве можно принять его без муки? Ты прерываешься, переводишь дыхание, чувствуешь, как карандаш плавится под пальцами, что ты такое? Темного дара в тебе слишком много, а душа, что та душа? Души в тебе чуть. По крайней мере тебе так кажется. Она открывает рот, сказать что-то еще, но ты сердито мотаешь головой, в ее взгляде тебе видится только жалость. Ее ладонь заканчивается, но твои мысли нет, и ты идешь дальше, пишешь выше, ты не умеешь молчать. Или молчать — единственное, что ты умеешь. иди к свету / подобным мне говорите / иди к свету / построй дом — ни разу не видев дома, вот как это звучит / меня тошнит от подобных тебе, дафна / знаешь, почему? / потому что ты можешь в дерьме изваляться и трахнуть своего мефа в прозрачных сферах / и ты все равно останешься чистенькой, святой, светленькой /, а во мне кислотная грязь / я даже в эдеме, даже с ледяным копьем буду гнить / разве это честно? Ты поднимаешь на нее глаза далеко не сразу, собственные кривые буквы прыгают перед глазами, подобные готическому собору, они стремятся куда-то вверх, к свету, наверное? Хотя бы твоему почерку удается создать такую видимость. Ты устала и ты смертельно измотана, ты упираешься лбом в ее плечо, когда понимаешь, что не можешь больше говорить и не можешь больше гореть. Там, где ты продолжаешь полыхать жаром — она дарит только прохладу и ты издаешь жалобный птичий писк на ее попытки обнимать тебя, жалобный и яростный — это все, что можно будет однажды о тебе сказать. «Не трогай меня.» Она не слушает. Ты думаешь об этом как-то криво и как-то вскользь, будь в тебе больше противоречий и будь в тебе меньше доброты, больше черных перьев, ты бы мне нравилась больше. Где твои крылья? Она обещает тебе несбыточную ерунду, будто дальше будет проще, будто чем дольше идешь, тем проще идти, но ведь это бред, ты хочешь, чтобы она замолчала, стекла звенят в окнах, шепчут ей «молчи, молчи, молчи, молчи, молчи» Она не была послушной, никогда не была послушной, это тебя раздражает, это просто сводит тебя с ума, не смей так поступать со мной, светлая. Не нужно быть со мной доброй, я этого не переживу. Ты отодвигаешься снова, стряхиваешь наваждение — ее руки, ее руки, что она вообще себе. Почерк, неровный, нервный, злой змеится вверх к локтю. не нужно меня опекать / не знаешь, куда деть свои беспокойные руки, когда мефодию больше не нужен ангел-хранитель? / мне не нужен тоже / получила свое «навечно», историю идеальной любви? / в тартаре было столько прекрасных женщин и все смотрели на меня / и ни одна не хотела мне помочь / я рвала их на куски по желанию / что ты смотришь на меня, откуда в тебе столько сострадания / я разорвала бы и тебя на куски тоже, если бы тебя не берег твой меф / и тебя тоже / вот только больше не хочу / зачем ты пришла? В одном месте ты продавливаешь карандаш до крови, пытаешься докопаться к самой сути и когда она тихонько шипит от боли, ты усмехаешься. Кривишься. Наклоняешься и собираешь каплю губами, она не успевает тебя остановить. Это можно назвать главной трагедией твоей жизни. Никто. Никто не успевает тебя остановить. Не рискуют даже попробовать. надо же. я думала будет золотой /, но ты не божество / я бы никогда не подумала / даже не жжется / я бы забрала всю до капли / что тогда обо мне сказали бы твои святоши? Тогда ты тянешься к ней, как всегда тянешься ко всему светлому и ко всему прекрасному, движимая единым порывом — дотронуться. И заранее зная, что опорочишь, ужалишь, испортишь одним своим прикосновением и ты ждешь, пока она застынет, пока она напряжется, но она сидит, как влитая, когда ты упираешься горячим носом ей в шею и вдыхаешь яблочный запах в очередной раз, что знает свет о том, как надо, если не позволяет себя вот так касаться. Что тогда правильно? Если люди не могут, если никто не может. Валькирия, говорили тебе, обречена на одиночество. Но что же делает свет со своими подданными, если лишает их опоры, если заставляет сражаться каждый день, ты не понимаешь. Если заставляет неумолимо закалять характер, но чего ради, чтобы стать святой праведницей, на которую никто не взглянет дважды, чтобы умереть от одиночества, не имя возможности коснуться, тебя обдает прохладой в очередной раз, — Это значит, что ты запуталась. Она отвечает как о решенном, тогда ты поднимаешь на нее глаза снова, А ты нет? Спрашиваешь ее одним взглядом. Ты разве не запуталась? Тебе не навязали избалованного наследничка мрака, сиди с ним, веди его к свету, наставляй, как младенца? И я не лучше. Но ты так любишь все, что будет тебя разрушать и тянуть вниз, ты так любишь быть святой праведницей и ждешь, пока неправедность полюбит тебя взамен? Но мы можем только брать, мы можем только желать, мы можем только требовать. Нам не переступить через себя и я бы не посмела дотронуться до копья с теми мыслями, что мучают меня сейчас, я бы не посмела дотронуться до копья с тем, что я к тебе испытываю, оно обернулось бы змеей и ужалило меня. Я хочу, чтобы оно ужалило меня. Я представляла любовь как бесконечное терзание. Я хотела тело и душу, такие же, как мои и не такие же совершенно. Я нашла ее. Ты продолжаешь до тех пор, пока она тебя не остановит, тебя злила ее убежденность, ее какая-то жесткая, расчетливая, нечеловеческая точность, свет не представляет, что такое человек, они давно утратили всякое сходство, ты видишь в этом чудовищную, неразрешимую трагедию. Ты хочешь помочь ей вспомнить — одна беда, ты не знаешь, что такое люди тоже, и расцеловываешь ей шею, больше метишь, оставляя красные следы помады до самой ключицы и ниже, когда ты путаешься в ее одежде, она тебя не остановит, ты знаешь, что она тебя не остановит. Человек хрупок и слаб, его ведут его пороки, человек невероятно силен, сила его желания — неопалимый светоч, неугасимый пламень, страшнее Тартара, святее Эдема. Любая устойчивость — мнима. Свет превращается в ледяных жестоких истуканов, не целованных даже солнцем, которого в Эдеме навалом, так что они могут знать? Когда ты рассматриваешь ее — ты не представляешь ее как простую смертную, ты не видишь ее человеком, она им и не является, ты гладишь кончиками пальцев ее грудь, ведешь ниже, к животу, знакомишься с ней по-животному, это не от людей тоже, вовсе нет, ты обводишь языком ее сосок, она выдыхает негромко, кто смотрел на тебя, смотрел ли на тебя кто-то? Посмотри и ты тоже. я однослойна / внутри меня нет.. меня / смешно, правда? Ты издаешь еще один высокий, пронзительный звук, смеешься, когда она прижимается голой спиной к холодному оконному стеклу и замирает, вот так выглядит тартар. Твоя температура близится к опасному порогу с одной стороны. А с другой стороны будет холодно. Но стекло скоро нагреется, запотеет от ее дыхания, ты представляешь ее полностью раздетую так четко, что тебе хочется плакать, тебе страшно ее такой представить, ты боишься, что свет окажется таким ярким, что ослепит тебя. Что ты сможешь, кем ты будешь, если сможешь только слышать и никто, никто и никогда не услышит тебя больше. Что от тебя тогда останется. Ты знаешь, что она скажет тебе позже, послушай, милая, уже утро, позволь мне выбрать звезды из твоих волос или подобный светлый романтический бред в этом духе, или она не скажет ничего. Но ты попросишь, попросишь взглянуть на ее крылья, и ты не веришь, что это принесет тебе что-то, кроме боли. Ты останавливаешься как раз в тот момент, когда тянешься руками к молнии на ее джинсах и не узнаешь ее в эту секунду — ни в светлой растрепавшейся косе, ни в божественном, невероятном свечении, которое исходит от ее кожи, ни в руках — открытых, будто крылья. Будто принимающих тебя в объятья. Это твои крылья? Спрашиваешь ты в ужасе. Мысленно. Не ждешь ответа. Как ты еще умеешь проявлять свои желания, свои привязанности, как еще ты хочешь говорить о главном, если не прижимаясь горячей щекой к ее груди, пока она путается пальцами в твоих волосах, ты вспоминаешь, как она касается флейты. И знаешь, что в этот раз все по-другому. Ты останавливаешься, покорившись тревоге. иногда я боюсь / ненавижу в этом признаваться /, но иногда я боюсь, что я не понимаю, что такое эта ваша любовь по-настоящему / я не понимаю / мне порой кажется, что я ищу новую религию, с которой смогу заниматься сексом / но как я могла перепутать тебя с желанием / желание с любовью? научи меня, объясни мне / Твои неловкие буквы обвивают, целуют уже ее плечо, а ты все пытаешься найти подобие покоя, ты слепа и глуха, ты понимаешь только прикосновение голой кожи, ты не успокаиваешься, прикосновения ее рук, ее пальцев, не могут смирить тебя. Ты знаешь, что твои тренировки с копьем машинны, ты как автомат, созданный разить, созданный убивать, ты не несешь милосердия, ты не несешь пощады, атрибут света должен направлять тебя, но путает только больше, ты не знаешь, хочешь ты ее или ты хочешь ей обладать и это пугает тебя тем сильнее, чем меньше ты знаешь, что с тобой и что с ней делать. Разница между ней и Мефодием в том, что последнего тебе бросают как собаке кость — перекусить, разгрызть и выплюнуть, забыть, что за последнего ты принимаешь муки, ты принимаешь темноту, ты принимаешь неподъемную ношу, один всегда остается под океанической толщей, чтобы второй полетел и ты до сих пор думаешь, сколько еще вы должны таскать это в себе, ты должна таскать это в себе? Дафну тебе никто не бросает, не предлагает, ты хочешь сама, ты тянешься к ней слепо и жжешься, ты говоришь с ней на единственном языке, тебе доступном, тебя другому не научили, ты исписываешь ее руки буквами, в какой-то момент отчаявшись сложить их в подобие смысла, он не нужен тебе — он нужен любому, но ты сейчас с ним просто не справишься. они ждали, когда мой крик станет громким достаточно, чтобы обрушить небо /, но я так и не научилась говорить / только чирикать / немота мне кажется избавлением / если бы я смогла говорить — слова бы стали материальными / и я никогда бы не смогла от них спастись / я никогда бы не смогла от них сбежать / как ты вообще можешь говорить, светлая? В этот век варваров, все еще варваров, ты остаешься героиней, облаченной в ненависть, как в доспех и ты боишься только одного — момента, когда он дает трещину. Ты не можешь справляться с этим и не можешь это контролировать, она говорит тебе, снова говорит с тобой, — Я просто верю, что слова — не только оружие. Они еще и способ отказаться от войны. Или утешить раны. Но если они все еще тебе недоступны, — ты перебиваешь ее, хватаешь за вторую руку, пишешь размашисто, через всю ладонь. освободи меня / разотри меня в порошок в твоих руках / это ведь будет почти божественный промысел / я готова превратиться в пыль и в пепел / до тех пор, пока это твои руки Она качает головой, ты знаешь, что ты почти смешна, безусловно, почти смешна, весь неуместный суицидальный пафос присущ только душе, выращенной, выпестованной, вымученной в Тартаре. Когда она ловит твое лицо в свои руки, неправильно, и ты рычишь снова, не наставляй меня, мне не нужен наставник, мне нужна подруга и мне нужна любимая, мне нужна любовница, что ты можешь мне из этого дать, не нужно,, но она продолжает, — Но ведь важнее, что под этой потрясающей и пугающей новизной, ты видишь вещи иначе и тянешься к ним, ты видишь собственное сердце и как оно бьется, свободное от всего, что сковывало его раньше, ты видишь сияние непроданного эйдоса, и гонишь от него мрак, разишь его, не знаешь ни страха, ни усталости, ты видишь свою жизнь с более близкого расстояния, чем когда-либо и видишь, что она прекрасна, прямо здесь, у тебя под кожей. Ты ей не веришь. Ты не веришь ей, потому что чувствуешь и пустоту, и ярость, и это невероятное, болезненное почти притяжение, Тартар падает, нежилой дом за нежилым домом, а после еще один. Ты ей, конечно, не веришь, и стекло у нее за спиной дает трещину — она позволяет тебе сделать и это, она что же, тебе доверяет? Как глупо, когда ты не можешь поверить себе сама. путь к свету — это путь к тебе? / Зачеркиваешь. Маленькое добро ничего не значит, когда мы потеряны полностью. Но маленькое добро значит так много, когда наши раны и наши травмы жрут нас с такой силой, что не пошевелиться. Ты говоришь с ней на только тебе понятном языке. В твоей голове ни единой цельной мысли, имеющей единое начало. Что ты по-настоящему хочешь ей сказать, что быть исключительно светлой или исключительной темной кажется тебе противоестественным и ты знаешь только общий вектор, куда бы ты хотела двигаться, но кем ты будешь, если перестанешь терять голову каждый раз, как видишь ее, кем ты будешь, если перестанешь желать так ослепительно? «О, Эдем. Я стану разящим копьем в руках твоих. Кого ты хочешь удивить здесь падением, девочка? Мы видели люцифера, падающую звезду, и с тех пор перестали удивляться чему либо. Но я сжимаю копье крепче, кто оторвет меня от нее, кто станет между нами, кто укажет мне на мою порочность? Если мне никого здесь не удивить пороком. Я никогда не забуду вкус ее крови. Ведь, послушай, дорогая, мое тело до сих пор остается спором, который начала вовсе не я.»