Poison

      Пряча тонкую кожу за тканями цвета солнца, умытая изо дня в день сладостными речами любимого, с блестящими золотом глазами. Птица — и внешне, и в душе. Стоящая у пёстро расписанных колон, едва не вплетаясь в них змеёй. Носившая за мягкой спиной вороньи косы, а под грудью — четырех дочерей.       …Чтобы однажды, окончательно задохнувшись в трупном запахе одной из них, бросить немой крик и, с долей счастья, упасть мертвой на почерневшее платье. Чтобы стражники схватили тебя, настойчиво отодвигали грубыми пальцами веки и дико смеялись вперемешку с издевательскими возгласами про изнасилование трупа, и заставляли тебя смотреть.       И ты смотришь. Смотришь. Уже сквозь сладко пахнущую бежевую дымку вечного сна. Ты чувствуешь дочь у своих ног, нервно схватившую тебя за подол, ещё совсем ребёнком, но смотришь только вперёд, где у неё под носом — застывшее красное вино, а навечно открытые глаза отражают серый потолок.       А ведь когда-то (так недавно, так давно!) ты лишь желала нырнуть в страсть на одну светлую ночь, разлив на себя и морскую королеву грубое по вкусу пиво. Перебирать пальцами кожу на её бёдрах, а через минуту чувствовать на языке ядреный привкус соли. Покусывать сглаженную бризом шею. Забыть откуда-куда плыли, и ни за что, никогда не узнать, что такое огонь на теле, на кораблях и сумасшедшая улыбка пирата.       И вдруг резко выплыть из глубокого сна, обнаружив свою голову на её порозовевшей груди, а на полу — пробивающийся из щели луч восхода. Сладостно вздохнуть и слизать с голого плеча остатки горького напитка. А потом, завязав нежные ленты на платье, побежать к солнцу.       Но сегодня ты безнадёжно слизываешь яд с губ умершей ясноокой девицы Ланнистеров, глядя, как твоего родного ребёнка поражает тремор. Сквозь мокрую тряпку кричишь мольбы на непроговариваемом языке, когда он безнадёжно впивается ослабевшими пальцами в абсолютно чужую стену. Безумно трется о неё лицом, размазывая бургундскую кровь из носа по ледяным поверхностям. Не она! Не она. Не она!..       Ведь тебе довелось ощутить огонь на теле, пасть от огня на корабле и узнать, что за сумасшедшей улыбкой пирата скрывается лишь пара желаний. Для начала нескончаемой, дурной, некрасивой власти, а потом более скромное — закинуть тебя на стол, как некое очаровательное заморское блюдо, и, яро содрав смятую юбку, пустить по девяти кругам ада.       …Тебя и любили. Целыми божьими днями Он водил тебя по пышноряженным садам Дорна, с несменной улыбкой слушая и слушая твои голосистые, насыщенные кровью и сталью возмущения, проклятья, обвинения в сторону меняющихся днями врагов. Всё было не так, не так! Ты стучала тяжёлой подошвой, размахивала руками и резала ветер рукавами до пола, словно мечами. А он кивал тяжёлой от рассуждений и твоих речей головой, задумчиво щупал потёртыми пальцами колючую бородку и, лишь ты замолчишь на секунду, оставлял на щеке тёплый поцелуй.       Ты пролила на губы вино, мимо рта, по подбородку, по ключицам, по запястьям дрожащих рук. Оберин оставлял тебе поцелуй, как ты оставляла его златокудрой дочери Серсеи (как мать, трепетно, ласково, отчаянно, с наилучшими пожеланиями смерти) как оставляла его Яре (с надеждой — на знакомство, с разочарованием — на прощание!), как впивалась в губы своей дочери, убивая её из раза в раз, шепча и шепча измазанными ядом губами свои пожелания о смерти «их всех», «всех Ланнистеров»… Разве именно это ты бы сказала горделивой львице, не будь кляпа во рту?       Просыпаясь снова и снова, сжимать мужскую руку, покрытую золотом. Умываться прозрачной водой каждое утро. Не касаться ножом тёмных кос. Смотреть на Яру снизу вверх, чувствуя, как прибрежный песок омывают бумажные волны моря. И одновременно чувствовать на спине ещё тысячи касаний любовниц. Бросать в воздух яростные приказы. Умереть раньше всех дочерей, ни с чего легко упав посреди райских садов на родных землях.       Не сегодня и не в этой страшной жизни.       Смотри. Смотри, как Тиена гниет. Смотри.

Они приказали и не разрешают тебе умирать.