Невозможное, небывалое

...где, голос услышав твой, (Выходи в сад, слышишь, выходи в сад) Я вновь притворюсь живой На полтора часа. Princess Angine - Выходи в сад

— Время вышло. Морок и во плоти морок. Стоит — серая тень. Крылья-рукава бессильно повисли, и в глазах смирение, жесткое, как колодки, необратимое, как закат, который жарким заревом наваливается на заросший сад. Что время вышло — любому ясно, стоит лишь на этот сад взглянуть. Птица, что так хотела взмыть ввысь, взлететь — но лишь падала со стоном вниз. Есть лишь один путь к полету для таких птиц с подбитым крылом — выпасть из гнезда, сорваться со скалы… Что толку плести кольчугу тому, кто едва-едва еще ощущается, а скоро и вовсе перестанет — того и гляди руки сквозь воздух пройдут на месте серых шелков. Чэнь отводит глаза, как будто под его взглядами морок и правда истает. Не может выдержать улыбки, всепонимающей и острой, как нож, которым из жалости добивают раненого пса. — Отпусти, — почти просит теперь морок. Руки горстью складывает, а в руках сердце бьется, горячее, живое, ровно отмеряет положенное время. Хорошее сердце, оно бы еще дважды по четырнадцать отмерило, если бы только дали! — Ну же, Чэнь, — и снова улыбка эта. — Ты дал мне так много… Я и просить не мог о таком, когда ты нашел меня в снегах. Наш договор ты перевыполнил дважды. Еще один раз — и мы оба будем свободными. Чэнь складывает веер, раскрывает вновь, касается шелковыми птицами молчаливой грудной клетки и только головой качает. — Я с тебя долгов не просил, Чансу. — Не могу больше, совесть не позволяет, — спокойный голос, как шелковая вышивка стелится, слушать тошно, не слушать — не выйдет, стучат молоточки слов прямо из-под виска. — Нет больше Мэй Чансу. Вышло его время, а стало быть и договор вышел. Я же не оборвать все прошу. Я обмен прошу. Чэнь, не смогут они без меня. Вот это, последнее, царапает за пустоту на месте сердца и разом выбивает из груди дыхание. Там, на дне глаз, чужой знакомый человек снова взывает о помощи, предлагая обмен: невозможное на небывалое. И сердце в его ладонях бьется, живое. — Возьми, — и голос этот командирский, грому подобный. Пальцы длинные, вокруг сердца сжимаются, хорошее сердце, рабочее, зачем отказываться? Да затем, что и в самом деле тому, кто собирается закончить ранее начатое, сердце без надобности. Было нужно, когда кровь качало. Было нужно, когда отмеряло справедливость в любви и наказании. Было нужно… Необходимо было ради четырнадцати лет сплетенных рукавов и судеб. Теперь без надобности. Чэнь шагает вперед, протягивает руку, не глядя, забирает с ладоней сердце и смотрит в глаза. — Чэнь, — громоподобный голос оглушает. — Ты обещал. Только ты можешь. Серый морок развеивается, раздваивается, расслаивается под вечерним ветром. Черные крылья простираются над пожухлой травой, засохшей землей, выгоревшей землей, черные клювы открываются все разом: — Ты обещал. Только ты можешь. Гомон и шум вороньих крыл ничем не лучше шелкового шелеста. Чэнь завороженно смотрит на гладкие черные перья и пустота в груди отсчитывает время назад, вода в клепсидре бежит назад, назад! — отшатывается, стоит вороньей стае податься вперед. — Нет больше Мэй Чансу! — слышен крик. — Я Линь Шу! Линь Шу! Плющ вздымается над трещинами земли, тянет вверх мощные побеги, оплетает деревянные балки, переламывая их и не замечая, обрушивает крышу на книги и чайный прибор, оставленный ими перед тем, как выйти в сад. Забвение окутывает усадьбу в считанные мгновения, и все увивает зеленый крепкий ствол мертвого дерева, вскрывшего могилу всех тех, кто жил в этом доме долгие два года. Они встают, поднимаются — один за другим, теперь Чэнь ясно видит их, всех, не неясные тени, не сумрачный шепот — во плоти, в крови и гари, и в пламени, охватившем сад, морок-воронье вновь сбрасывает перья и возвращается к серому шелку. — Они не справятся без меня, — ровный шелест. — А мне пора домой. Человек стоит за спиной Человек держит знамя Человек кладет руку на плечо под серым шелком Человек улыбается — Воистину, сын превзошел отца, — с гордостью говорит человек и смотрит ему в глаза, и Чэнь низко кланяется. — Отец будет рад услышать это, — отвечает он. Человек улыбается Человек сжимает руку на плече морока Человек вкладывает ему в руку знамя Человек кивает Сердце пульсирует в ладони, и Чэнь смотрит растеряно: а дальше зачем? Выронить, выбросить, пусть плющ-бессмертник пережует да подавится, пусть вырастет камелия на заброшенных руинах, пусть все удивляются, пусть… Все переплавлено давно, переделано, все давно сложено в красноватый сосуд, который неожиданно легко вложить в протянутые руки. В черных глазах — опустошающая нежность. Четырнадцать лет — и лучшее творение невозможного, помноженного на небывалое. — Ты чудовище, Чансу, — не сдерживая нежности, шепчет Чэнь. — Твоими стараниями, — шелестит морок, и на мгновение он снова человек из плоти и крови, и ледяные руки охватывают ладони с сосудом, и вытягивают его из пальцев. ... а потом говорили, говорили, говорить не могли ...об удивительном сражении при Мэйлин ...очевидцы говорили, что бок о бок сражались с Великой Юй ...что будто бы еще одна армия пришла на помощь в решающий момент Что будто бы людей на поле боя было вдвое больше, чем выехало из столицы Что будто бы знамя, взметнувшееся над отрядом, было каждому чем-то знакомо Что будто бы ярости в тех воинах было столько, сколько живому и не вместить Что будто бы не было врагам от них ни жалости, ни пощады ... и еще говорили, что многие узнавали кто отца, кто брата, и оттого на душе вился гроздьями тяжелый плющ и цвела камелия. Что до генерала Мэя, так никто не запомнил, как он погиб, а только запомнили, как пылающее солнце согревало бледное лицо, и как черная челка залихватски лезла в глаза, и гордо стоял он рядом с отцом… Это потом сказали, что он погиб, а до того видели стаю птиц, сорвавшихся со скалы и взмывших в воздух. Чэнь раскрывает веер, и шелковые птицы продолжают свой полет, такой же долгий, как полет красного шелка в темноте восстановленного храма.