Одиночество военного историка

Признайтесь: мой род занятий — вот что тревожит вас. Вот почему мало кто пригласит меня к ужину, пусть даже бог свидетель: я вовсе не стараюсь выглядеть страшно. я ношу платья средней длины и спокойных оттенков бежевого. я душусь лавандой и стригусь вовремя — никаких провидческих косм, полных змей, чтобы запугивать малолеток. Если я закатываю глаза с бормотанием, если стискиваю руки у сердца и кричу в ужасе, словно третьесортная актриска в сцене с безумием, всё за закрытой дверью; никто этого не видит, кроме зеркала в ванной. В целом я вполне могу согласиться: женщинам не следует раздумывать о войне, не следует беспристрастно взвешивать тактические приемы, или избегать слова «враг», или видеть обе стороны и не осуждать никакую. Женщинам следует выступать за мир, или раздавать белые перья, дабы пробудить храбрость, бросать свои тела на штыки — уберегая младенцев, которым всё равно после разобьют головы, — или, будучи изнасилованными многократно, повеситься на собственных волосах. Таковы их обязанности: всё это, а еще вязание носков для солдат, и моральная поддержка своего рода. А также: оплакивание мертвых. Сыновей, любимых, так далее. Всех убитых детей. Вместо этого я рассказываю то, что, надеюсь, сходит за правду. Нечто грубое, не прелестное. Правду редко принимают радушно, особенно за столом, хотя я хороша в своем ремесле. Я промышляю как храбростью, так и зверством. Я гляжу на них и не порицаю. Я записываю всё так, как оно и происходило, насколько только может быть точной память. Я не спрашиваю: «почему?», поскольку в целом всюду одно и то же. Войны случаются, потому что те, кто их начинает, думают: мы сумеем выиграть. Во снах я зачарована этим. Викинги покидают свои поля каждый год, на несколько месяцев, для грабежа и разбоя; так мальчишки отправляются на охоту. В обычной жизни они были землепашцами. Они возвращаются, нагруженные великолепием. Арабы скачут крестоносцам навстречу — их ятаганы способны резать шелк, подброшенный в воздух. Быстрый удар по конской шее, и гора брони рушится, точно башня. Огонь против металла. Поэты сказали бы: романтика против пошлости. Просыпаясь, я знаю: всё по-другому. Вопреки пропаганде не бывает чудовищ — по меньшей мере, таких, что умирают навечно. Прикончишь одно — а обстоятельства и радиосводки тут же породят следующее. Поверьте: целые армии пылко молились богу, денно и нощно, от всего сердца, и всё же их вырезали всех до единого. Победу часто добывает жестокость, и большие результаты дало изобретение механического устройства (читать: радара). Верно, доблесть порой что-то да значит, как при Фермопилах. Порой то, кто останется правым — вопреки предельной добродетели, по удобной традиции определено победителем. Порой люди бросаются на гранаты и взрываются, точно хлопушка с кишками, чтобы спасти товарищей. Меня это восхищает. Но холера и крысы выиграли множество войн. Они — и картофель, или его отсутствие. Бесполезно навешивать все эти медали на шеи мертвых. Впечатляюще, но я знаю слишком много. Великие подвиги только вгоняют меня в тоску. В интересах исследований я прошла по многим полям сражений, что когда-то были влажными от раздавленных человеческих тел, усыпанными осколками взорванных снарядов и обломками кости. Все они вновь зазеленели ко времени, когда я там оказалась. Каждое вдохновило немало красивых фраз — в свое время. Грустные мраморные ангелы насиживают, как куры, травяные гнёзда, в которых не будет выводка. (Ангелов можно, с тем же успехом, описать как «вульгарных» — или «безжалостных», смотря с какого угла сделан снимок.) Много где на воротах есть слово «слава». Конечно же, я срываю на каждом цветок-другой — и засушиваю в гостиничной Библии в качестве сувенира. Я такой же человек, как и вы. Но бесполезно спрашивать у меня окончательного ответа. Как я и говорила, я занимаюсь тактикой, а также статистикой: на каждый мирный год приходится в среднем четыре сотни военных лет.