Care

Длинная царапина на щеке противно жжется — как будто кто-то зажал между пальцами кожу и оттянул. Хигучи тянется ее потрогать: касание отдается тупой, острой болью, и на пальцах остается сукровица и размазанная кровь. Разумеется, ее порыв не остается незамеченным. — Неважно выглядишь, Хигучи-кун, — в интонациях босса нет издевки, только доброжелательность и забота. Они напоминают змеиный яд — в зависимости от дозировки могут и вылечить, и убить. — Разве тебе не следовало показаться врачу? "Вы тоже врач", мысленно говорит ему Хигучи, "и, между прочим, сами же приказали первым делом доложиться вам". Но вслух произносит другое: — Сразу же после отчета, — и сама себя хвалит: голос совсем не дрожит. Если она расскажет боссу все, что тот хочет узнать, ему не придется вызывать к себе Акутагаву-семпая, уставшего после битвы. Ради этого Хигучи готова вытерпеть и тщательно замаскированные насмешки, и тяжелый взгляд кукольно-красивой девочки в алом платье за спиной, и даже простить ей ужасные рисунки, на которых Акутагава-семпай захлебывается собственной кровью. Рисунки — это еще не реальность, и позаботиться о том, чтобы они никогда таковой не стали, — тоже работа Хигучи. Босс поощрительно кивает, привычно устраивая подбородок на сложенных ладонях, и слушает подготовленные заранее фразы: Хигучи размышляла над ними всю дорогу в его кабинет. От описания смертей и убийств ей самой становится муторно, но она старается не ссутулиться и только с усилием держит руки внизу, борясь с желанием снова потянуться к щеке. Ни к чему заострять внимание на собственной слабости повторно. — Хигучи-кун, — задумчиво окликает ее босс, когда она, наконец, заканчивает. Девочка сзади нее чему-то негромко смеется. — Тебе кажется, задание нельзя было выполнить лучше? В мафии ценится собственное мнение, особенно когда оно не противоречит мнению руководства. Хигучи прекрасно понимает суть вопроса и отлично знает, что ей следовало бы ответить, потому что задание они едва не провалили, на самом-то деле, что кашель Акутагавы-семпая заявляет на него свои права очень невовремя, что Акутагава-семпай с пренебрежением относится к приказам, когда дело касается того самого человека, что Акутагава-семпай пусть и силен, но неимоверно безрассуден, и что... Царапина болит. — Никак нет, — четко, практически по-военному отвечает она. В конце концов, куда ей разбираться в стратегиях и планах. — Я думаю, Акутагава-семпай провел эту операцию наилучшим из возможных способов. Босс хмыкает довольно и отсылает ее взмахом руки. Хигучи сползает по стене за дверью, равнодушные взгляды охраны ее не тревожат — им наверняка известно, какой давящей может быть атмосфера рядом со страшнейшим человеком мафии, и Хигучи, если честно, на них плевать. Она снова дотрагивается до щеки, пачкая рукав уже не такой белой рубашки, но не расстраиваясь по этому поводу. Царапина у нее от кучи щебня, на которую она упала. Куда Акутагава-семпай отшвырнул ее — неловкую, застывшую под дулами чужих автоматов: обвил за талию Расемоном и убрал из-под пуль, принимая удар на себя. От заботы Акутагавы-семпая может остаться шрам, думает Хигучи и улыбается: конечно же нет, были ранения у нее и страшнее, от свинца, от ножей и осколков камня, но теперь от них сохранились только воспоминания — а некоторым не досталось и этого. Но при мысли о том, что этот след сойдет, ей становится даже немного жаль.