Три цикла вечности

В деревне каждый знал, что колдуны собираются каждую новую луну, дождь не дождь, ураган не ураган. Поговаривали даже, что ураган как раз колдуны и поднимали, чтобы никто не отваживался подходить близко к Козьей горе. В деревне каждый знал, у кого стоит тот большой котел, в котором на самой вершине Козьей горы варили пиво, чтобы каждый пришедший выпил и увидел-услышал непознаваемое. Где в некоторых домах прячут капюшоны, не знали, но догадывались — колдуны отличались от простых людей, но не настолько, чтобы в горницах у них стояли не столы да лавки, а по углам сундуки, а что-то другое. Наверняка сундуки, в которые после новолуния складывали капюшоны, плащи и особую утварь, стояли в самом дальнем от двери углу и были густо исписаны защитными знаками. Как договаривались идти к Козьей горе, как собирались и шли, тоже знали; еще разумели держаться как можно дальше от нее в такое время, а лучше два-три дня до и после него, чтобы разозленные колдуны не прокляли как следует. Знали, конечно, и кто из деревни туда ходит. И помалкивали. Козья гора на самом деле была неказистым холмом, кривоватым, обросшим тощими кустами, но все больше у подножия, и лысым. Удивительно было, что никогда после новолуния не различались следы сбора: ни следов не натаптывали, ни углей, ничего. Словно прилетали, парили над землей, а потом и улетали все те, кто туда собирался. Правда, простой народ не осмеливался совать туда свой нос не то что в новолуние, а и вообще. Козья гора сама по себе была скудным местом, и что домашний скот, что дикие звери шли туда очень неохотно: то ли потому, что весь день топтались бы по жесткой земле, а потом спускались голодные, то ли боялись чего-то. Еще и неуютен был этот холм, казалось подчас, что любой дождь в окрестностях именно над ним собирается; туман, правда, сгущался либо над озером, либо над ручьями, но когда объединялся с тем, что в погоду и непогоду висел над Козьей горой, начинало казаться, что он особенно плотен и душен, а иногда и ядовит. Правда, уже второй год в области властвовала странная погода. От осени к зиме, а от нее к лету она почти не изменялась. На небе висели, не рассеиваясь, тяжелые, набухшие влагой тучи; земля пропиталась дождем до такой степени, что даже крепкий, утоптанный тысячами ног, копыт и лап и сотнями колес тракт хлюпал, когда по нему сбегали в поисках лучших земель крестьяне. Деревья сбросили по осени листву да обжились настолько скудной новой, что леса с кустами казались голыми. Урожаи были неказисты, и те портились от сырости. У людей и животных разбухали суставы и отекали ноги. Так что когда кто-то шепнул, что колдуны с самого начала этого унылого непогодья начали собираться чаще и бывало их на Козьей горе больше обычного, слова эти подребезжали в воздухе, да и рассыпались неровными черепками по людским головам. А потом понеслось: не от колдунов ли и завелось непогодье? К ним-то ходили куда чаще: там коня подлечить, там собственные ноги, из чьих пор сочится, не переставая, сукровица, там яблоневый сад подлечить от порчи, там заговорить от гнили овечью шерсть, которую намеревались продать по весне. Так что наверняка их мошны стали куда увесистей, чем еще два года назад. Поэтому, когда в деревню прибыли в невзрачной кибитке двое из духовной полиции, поздоровались со старостой, а потом разместились на верхнем этаже трактира в пустых комнатах, к ним тут же послали мальчишек с дровами посуше, а затем и сам трактирщик заглянул. Он поговорил с ними, вышел, утирая с землисто-бледного лба вязкий пот, зыркнул на жену, а потом послал работника к мельнику. Работник вернулся; через некоторое время инквизиторы пешком отправились на мельницу. Дело было на закате, мельница стояла на отшибе, и путь к ней лежал между полей, а в одном изгибе пути очень хорошо была видна Козья гора. Над ней уже лежал тяжелой шубой туман, и то ли воображение обманывало, то ли глаза лукавили, но по шубе этой пробегали сизые огни. Тайные полицейские — один высокий, носатый и сутулый, второй невысокий и мосластый, оба тощие и неторопливые — переглянулись, кивнули, посмотрели на гору еще раз и пошли на мельницу. Вышли они, когда из-за туч упрямо пыталась посмотреть на землю луна, и тени их, казалось, жили собственной жизнью. Ранним утром тайные полицейские допросили еще трех людей, каждый раз приходя прямо домой к ним, и каждый раз таким образом, что путь их лежал мимо дома с невысокой даже для этой деревни крышей и неожиданно маленькими окнами. В нем никого не было, одна из кружевниц сказала, что Айрине отправилась к тетке, жившей на хуторе в двенадцати верстах отсюда. Тайные полицейские снова переглянулись. На закате они отправились к Козьей горе, неторопливо обошли ее, время от времени останавливаясь, чтобы сделать заметки в свои записные книжки, и переговариваясь короткими рублеными фразами. До новой луны оставалось шесть дней; они уехали через три, загрузив в тяжелые, обитые толстыми железными листами и обвешанные хитрыми замками сундуки несколько десятков тетрадей с протоколами. Айрине не вернулась к тому времени. Староста старался не смотреть в сторону Козьей горы. Мельник держал голову пригнутой к земле. Кружевницы шептались, что это наверняка не испытание послано Всевышним, а на самом деле дурные шутки всяких там… вот уберут их, и исчезнет то проклятье, которое они навесили над областью. К новолунию тайные полицейские вернулись не сами по себе, а в сопровождении двух дюжин военных, одетых в похожие мундиры и обвешанных амулетами, как не каждая девка на крыльце публичного дома. Они прошествовали по деревне прямо к Козьей горе — а на самой вершине ее уже горел вовсю костер, над ним висел котел, а в нем булькало зелье. Уже почти все осушили свои фляги и требовали наполнить их вновь, и Айрине охотно наливала зелье — сама пробовала, морщилась, трясла головой, кидала трав тех и тех, немного углей, выхватывая их прямо из-под котла, загребала черпаком тумана с искрами и вытряхивала его туда же, подсыпала еще из одного мешочка травяной пыли, нюхала и пробовала, удовлетворенно кивала и наливала следующему. Зелье булькало, меняло цвет, то загоралось тускло, то над ним внезапно поднимался пар гуще обычного. Айрине что-то не нравилось в зелье, она принюхивалась к нему, ворошила угли, чтобы добавить жара огню, проверяла рукой, горяч ли котел, и даже прислушивалась, как булькает варево в нем. Поэтому она не услышала, не заметила, как бросились врассыпную братья и сестры по ремеслу в надежде на спасение, вскинула голову и заозиралась только когда завопил и заглох за кляпом один, за ним другой, и еще один. Остальные вроде успели спастись, но тайных полицейских они уже не интересовали. А вот стоявшая у котла ведьма — еще как. Двое следователей по особо тяжким духовным преступлениям (а им были присвоены именно такие чины) встали по обе стороны от нее. Зелье в котле светилось синеватым, желтоватым цветом, пар, поднимавшийся над ним, казался зеленым, а лицо колдуньи — словно светилось изнутри оранжевым. Казалось даже, что ее кожу изнутри лижут языки пламени. Она посмотрела налево, на низкого следователя, затем — направо, на длинного. – Опять ты, – сморщилась она, выпрямляясь. Длинный выпрямился и вскинул голову. Слова колдуньи ввергли его в недоумение: что значит «опять»? Айрине поводила рукой над котлом, и варево в нем улеглось и потемнело, остыло почти разом, а вслед за ним погас огонь и потемнели угли. Она вздохнула и повернулась к низкому, заводя руки за спину. Длинный сдержал дрожь от обжигающего холода, неожиданно пробежавшего по его спине и сотней змей проскользнувшего по коже, и связал ей запястья, предплечья и локти, затем рывком поднял за запястья вверх, выворачивая руки в плечах. Айрине от неожиданности вскрикнула. Длинный и низкий обменялись удовлетворенными взглядами, в которых боль, которую только начинали причинять Айрине, оценивалась как небольшое, но очень приятное поощрение. … Айрине сидела на стуле, ноги ее стояли в жестяном ведре, в котором поверх воды плавали куски льда. Ее брюки были криво обрезаны чуть выше колен, и кожа на голенях была частью содрана, частью разукрашена ожогами. К ведру тянулись два провода, низкий сидел, подперев подбородок рукой, на его коленях лежал выключатель, подсоединенный к другому концу проводов. Айрине сидела, сгорбившись, ее голова бессильно клонилась к груди, темно-рыжие волосы были неровно сострижены, так что невозможно было спрятать обезображенное синяками и кровоподтеками лицо. – И ты конечно же будешь настаивать, что не знакома с Михаилом Муратовым, – монотонно говорил длинный. Айрине повернула к нему лицо и криво усмехнулась. – Буду, – томно протянула она и неторопливо провела языком по растрескавшимся губам. Длинный опустился перед ней на колено. – Никогда не получала от него приказов, не распоряжалась деньгами, не готовила зажигательные смеси, не поджигала дома, на которые он указывал тебе, – продолжал длинный, ласково проводя рукой по сальным, влажным от пота волосам на ее голове. – Настаиваю, – прежним тоном подтвердила Айрине. – Чем он покорил тебя, милая? – сочувственно спросил длинный. – В Тринте у него любовница, в Адальбо другая. Ты знаешь, что его младшему сыну восемнадцать? Ему только что выдали свеженький паспорт, и он такой красавчик на фотографии. И его нынешняя обожательница куда моложе и… Он покосился на низкого, тот сквозь зевок подхватил: – …лучше сохранилась. – И жить будет не в пример дольше. Айрине, золотце мое, у вас нет никаких шансов. Ваш поезд давно ушел. Ему бы лет пять назад устраивать свою гребаную контрреволюцию, а не очаровывать своими речами студентов и курсантов. Сейчас армии на него насрать. Низкий задумчиво цыкнул и подтвердил, изучая ногти: – А ему на тебя. Он не пошевелил и пальцем, чтобы спасти хотя бы половину твоей ячейки. – Он вздохнул, игнорируя угрюмый взгляд Айрине. – Вас только двое осталось. Между прочим. – Алек не в пример тебе болтлив. Глядишь, и получится включить его в систему защиты свидетелей. Ты же… – Он положил руку Айрине на колено и тяжело вздохнул. Она мрачно смотрела на низкого, и глаза ее загорались угрожающим, неукротимым огнем. – Твои показания, милая, не особо нужны. Ни мне, ни Карстену. А у тебя, между прочим, выбор между мучительной и очень мучительной смертью. … длинный опустил ультразвуковое ружье и умиротворяюще поднял руку. – Опять ты, – закатила глаза Айрине. – Ну-ну, ты резва, как мысль, сокровище ты наше. За тобой не угнаться просто. И что значит «опять»? – широко улыбаясь, спросил он. Низкий держал ее на прицеле, механически жуя зубочистку, спецназовцы в полном штурмовом снаряжении медленно окружали Айрине. Она сделала еще шаг назад. – Айрине, душка, не делай глупостей, – попросил ее длинный. – Зачем тебе, такой роскошной, такой полной жизни, рисковать ей? Мы же здесь не как враги. Мы можем кое-что предложить тебе. Она попятилась еще. До края крыши оставалось не больше полуметра. Двое спецназовцев крались к ней, внимательно следя за ее взглядом и замирая, когда она глядела по сторонам. – Мы готовы предложить тебе реинкарнацию, золотко. Новое имя, новое лицо, новая жизнь. Никаких проблем с законом, – ворковал длинный. – Все будет в твоих руках. И на банковском счету, ты же так любишь банки. Ты же так любишь то, что они хранят, ты так любишь считать, что они хранят это для тебя. Закон готов закрыть глаза на твой маленький порок. Подойди ко мне. Помоги нам найти место, где лежат те маленькие блестящие цацки. Ну? Айрине засмеялась. – Что, так и не нашел? Ищи, милый, – озорно подмигнула она. И прыгнула назад. Спецназовцы бросились к ней, но она уже падала с края крыши — и на двести с лишним этажей вниз. – Сука! – выплюнул длинный, ударив кулаком по перилам. Низкий недовольно скрипнул зубами. … дрова уже сложены в кострище еще накануне. Народ толпился с самого рассвета, встревоженно переглядывался, обменивался беспокойными словами. Колдунов жгли не так часто, как еще двадцать лет назад — собственно, Айрине была первой за последние двадцать лет, – так что зрелище обещало стать приятным разнообразием к обычным повешениям. Другое дело, что жгли колдунью. Народ рассчитывал, конечно, что пришлые полицейские запытают ее до такой степени, чтобы она ничего не соображала на костре и не успела никого проклясть напоследок, не наслала никакой порчи или неведомых болезней. Да и уже когда Айрине сидела в тюрьме в соседнем городе, дожди стали куда сильнее, все ее обережные письмена потекли на стенах, и гниль на шерсти, плесень на зерне и болезни на жите стали разрастаться с невероятной силой. Кого она заговаривала от хворей, жаловались на вдвое сильные против прежнего мучения, остальные начали шептаться: что делать, когда этой колдуньи не станет? Врач из города в их сторону и плевать не желал. Кто-то, правда, утверждал, что как раз потому что она еще жива, все так и бурлит. Помрет — наконец они увидят солнце за этими плотными, вязкими тучами, еще и на деревьях полезут зеленые листья. Ее везли в повозке, прикованной к стулу: идти она не могла в любом случае, в ее теле мало осталось целых костей. Когда повозка качалась на камнях, Айрине содрогалась от боли, открывала мутные глаза и смотрела вокруг, хотя едва различала предметы. Полицейские, впрочем, не выглядели удовлетворенными. Кажется, не добились от нее признания, без которого дело привычно не считалось завершенным успешно. Но упряма была Айрине, все мастерство длинного, вся изобретательность низкого не помогли. Двое солдат, приставленных на этот день помощниками к палачу, подняли стул и поставили его на дрова. Священник приготовился читать отходную молитву, помахивая кадилом. Палач поднес к хворосту факел, но не спешил поджигать. – Не упрямься, дитя, – печально обратился к Айрине священник. – Прими милость всевышнего, обратись к нему с мольбой о прощении. И ты отправишься к нему с легкой душой. Айрине смотрела на факел. Глаза ее прояснились, по губам скользнула улыбка. Кожа засветилась изнутри. Начали отрастать волосы, заструились по плечам локоны из жидкого золота. Она посмотрела на длинного и подмигнула ему. Огонь ручейком стек с факела на хворост, и в считанные мгновения костер вспыхнул. Палач взвизгнул и отбросил факел, отскочил и присел, прикрывая руками голову. Народ бросился с площади прочь. Длинный сделал несколько шагов к костру. – Но… как? – пробормотал он. Если бы на площади стоял зевака, решивший развлечения ради считать до ста, а потом и дальше, то уже на девяностом счете он бы растерянно смотрел, как оседает огонь, открывая, что на кострище ничего не осталось. Ни углей, ни цепей — ничего. … князь сосредоточенно хмурил брови, осторожно правя лепестки на дереве из драгоценных камней и металлов. Рядом с ним потемнел и заклубился воздух. Князь вздрогнул и обреченно покосился туда. Воздух посветлел, открывая ему Айрине, одетую в золотое трико, бесконечно прекрасную, самодовольную, счастливую и жаждущую общаться. – Здравствуй, – мурлыкнул Айрине, широко улыбаясь. Князь опустил руку и не без усилий натянул на лицо приветливую физиономию. «Вернулось», – подумал он. Мыслеречь всем была хороша, а особенно тем, что понимать ее мог/ла только Айрине — странное создание, мужского и женского пола одновременно и вообще бесполое, юное и дряхлое, существующее в прошлом и будущем, вечно и никогда не меняющееся. Князь заявлял, что Айрине досталось ему в наказание невесть за какие поступки от Предвечного. Само Айрине считало, что этими байками князь дурит скудных умом, а на самом деле сам же и создал его, но помалкивало: мало ли, а то как воплотил, так и развоплотил. Айрине подняло руку, и в ней материализовался кубок, в котором лениво побулькивало расплавленное золото, а по его поверхности плавали кубики вольфрамового льда. Оно отпило коктейля и подошло к окну, открывавшему отличный вид на внутренние залы, этажами уходившие на бесконечные глубины вниз. Айрине присмотрелось и увидело их — двоих: длинный лежал на дыбе, и работники Князя усердно крутили лебедки. Низкого подвесили за ноги прямо над котлом, по чьей-то легкомысленной прихоти в точности походившим на тот, с Козьей горы. Он орал и извивался, но голова его неумолимо приближалась к кипящему маслу. Айрине ухмыльнулось и сделало еще глоток. – До чего хорошо дома, – счастливо протянуло оно. – Ты скучал по мне? Князь упорно отказывался мыслеговорить с ним. Более того, он с утроенным усердием принялся шлифовать лепестки для цветов. – Н-ну хорошо. Мной недовольны. Как там: неконгруэнтно, неисторично, неаутентично. Князь, к разочарованию Айрине, мог мыслеговорить на многих диалектах. И сейчас он изливал потоки брани, которую оно могло понимать лишь отчасти. Это не способствовало сохранению хорошего настроения. Айрине взъерошило кудри и плюхнулось в кресло, подбросило кубок, и он тут же исчез. – И что Он хочет от меня? – потускнев, спросило Айрине. Князь покосился на него и предпочел ограничиться картинкой. – О нет… – скривилось Айрине. Через вечность — или секунду — или две недели законного отпуска — оно брело к огромным воротам, волоча за собой полыхающий меч. Настроение у него было самым мрачным. А ведь с Него станется решить, что Айрине отлично исполняет свои обязанности. И повысить. До какого-нибудь многокрылого и многоглазого зануды, пусть и полного огня. Айрине встало перед воротами и оперлось на меч. Огляделось. Происходившее за спиной не интересовало его совершенно. Происходившее перед ним не впечатляло. Айрине прикрыло глаза. За его спиной зашелестели крылья. В облаках образовалась прореха, и в ней появилась макушка дерева. Айрине хмыкнуло, усмехнулось, продело меч в засов и пошло к прорехе. Прыгнуло в нее, на ходу покрываясь чешуей. Она сверкнула напоследок всеми цветами — и облака снова застыли в неизменной безмятежности.