Трудное решение

      Мимо проезжает очередная машина, и ей тоже надо трогаться. Но она все стоит и стоит у обочины. Стоит так уже час, а может, и все два – с тех пор, как руки на руле начали предательски дрожать и она решила, что лучше будет притормозить и немного прийти в себя, собраться с духом и продолжить путь. Осталось каких-то несколько миль, и со всем этим будет покончено, раз и навсегда.       "Ну же, возьми себя в руки, Дана", – говорит она себе жестко.       С каких пор она стала такой сентиментальной? К чему сейчас эти сомнения? Она уже приняла решение, единственно верное решение. И на этот раз только ее.              Она не хочет, но снова оглядывается назад, чтобы посмотреть на Уильяма. Давно привыкший к разъездам в машине, все это время он мирно спал, даже не подозревая, что это их последняя совместная поездка и назад она вернется уже одна, без него.       Но теперь, когда она оборачивается к нему, он деловито сосет свою пустышку и тоже поднимает на нее глаза – утратившие уже небесную младенческую голубизну и ставшие темно-серыми. Не как у Малдера. И не как у нее. Возможно, как у его матери, кем бы она ни была. Или как у его… она не хочет даже пытаться вспомнить, какого цвета глаза у его отца. При мысли о котором ее до сих пор едва не выворачивает.              Буквы и цифры прыгали перед глазами, не желая складываться в связный текст, потому что он не имел никакого смысла. Это не могло быть правдой, не могло! Однако результаты генетической экспертизы были неумолимы. Лаборатория сообщала даже, что им пришлось провести обширное углубленное исследование, чтобы в итоге все же исключить возможность отцовства Малдера – несмотря на обнаруженную сильную родственную связь. И ей с трудом удалось сдержать рвотные позывы при мысли о том, что это означало.       Но это не было последним ударом, который ее ждал. Там были и другие листы…       Вероятно, с предоставленным образцом матери произошла какая-то путаница, говорилось в них, поскольку он принадлежит женщине, не имеющей с исследуемым ребенком никакой родственной связи. 0%. В связи с чем при необходимости дальнейшего изучения биоматериал матери просили отправить повторно. Она отправила повторно. Позже. Заранее зная, что это всего лишь формальность и результат будет тем же. Уильям был даже не ее. Она служила лишь инкубатором, который должен был его выносить и предоставить им на блюдечке.              Она не знала, сколько просидела в прострации, не в силах пошевелиться и даже о чем-то думать, пока ее не заставил очнуться пронзительный телефонный звонок. Она не хотела отвечать, но телефон не умолкал, настойчиво требуя внимания.       – Дана? – Это была ее мать, оставшаяся в тот день с младшим внуком и уже всерьез обеспокоенная ее долгим отсутствием. – Когда ты вернешься? Уильям не засыпает без тебя, ждет, когда ты его уложишь.       Она молчала, не представляя, как сможет вернуться сейчас домой и укладывать ребенка, как вообще смотреть на него теперь, зная всю чудовищную правду; и несколько отстраненно размышляла, что следовало бы умыться, поскольку щеки стягивала неприятная жгучая пленка (должно быть, она плакала), и что…       – Дана, что случилось?       "Он не твой внук, мама, не внук", – только и пульсировало в голове, болезненно отдавая в виски, но она все же заставила себя соврать что-то о вынужденной задержке из-за срочной работы и смиренно выслушать тяжелый вздох Маргарет – и доносящийся фоном плач сы… Уильяма. Он не был ее сыном. А она не была его матерью. Уж насчет этого в тесте была полная ясность.              – У вас все в порядке, мэм? – осторожно спросила молоденькая официантка в практически пустом в столь поздний час интернет-кафе, прежде чем поставить перед ней чашку.       Она кивнула, не поднимая головы, и принялась неторопливо, маленькими глотками пить обжигающе горячий кофе.       От Малдера по-прежнему не было никаких вестей. Зато у нее были. Еще какие. Она зажмурилась на мгновение, потому что слезы собирались вновь застлать глаза, и заставила себя дышать ровно. А потом, в поисках тепла и успокоения, начала перечитывать его последние письма, хотя в этом и не было нужды, поскольку она помнила их наизусть и любое могла бы с легкостью воспроизвести по памяти, представляя, как это говорит ей он. Но сейчас от его слов о том, как он скучает по ней и сыну, у нее нестерпимо заныло в груди.       Он тоже в это верил, все это время. И им и раньше доводилось заблуждаться, во многих вещах, – но никогда так жестоко.       Ей вспомнилось, как светились его глаза, когда он с гордостью и трепетом держал на руках Уильяма – их сына, как они оба считали, чудесный плод их любви. Наивные, они думали тогда, что знают истину. Но на самом деле не знали ни черта.       "Увези меня отсюда, Малдер. Увези куда угодно", – ее пальцы замерли на клавиатуре, и она еще долго смотрела на мигающий курсор, прежде чем стереть написанное.              Однажды ее уже увезли. И теперь она всю жизнь будет проклинать тот день. Хотя ей некого винить, кроме самой себя. Соглашаться на поездку с этим курящим ублюдком было все равно что заключать сделку с дьяволом. Она должна была знать лучше. Должна была.       Зато он знал. "Вы готовы умереть за Малдера, но не позволите себе любить его", – сказал он, и она лишь усмехнулась про себя, не собираясь посвящать его в подробности своей жизни. Но его и не требовалось посвящать: он все про них знал и наверняка терпеливо дожидался момента, когда сможет наконец воплотить свой грязный план, не зародив при этом подозрений в постороннем вмешательстве и сомнений в вероятном отцовстве.       Малдер был прав, прав. Ее просто использовали, гнусно и цинично. А она еще и сочла эту невозможную беременность чудом. Боже. Она же давно не была маленькой девочкой, чтоб продолжать верить в подобные вещи. Чудеса – это не про нее. Похищения, надругательства, эксперименты – другое дело.       "Вас использовали, чтобы родить этого ребенка. И продолжают использовать, чтобы вы его вырастили", – снова и снова звучат у нее в голове слова Джеффри Спендера.       Но черта с два она будет в этом участвовать, черта с два останется слепой исполнительницей чужой воли!              Она отворачивается от Уильяма и смотрит вперед, на простирающуюся перед ней дорогу. Дорогу, которую на этот раз выбрала сама.       Родители Малдера же смогли, говорит она себе. И она тоже сможет. Это… это даже не ее сын. И она ничего ему не должна. И уж тем более она ничего не должна тем, кто его создал. Тем, кого не испугали бы его необычные способности, потому что они с самого начала знали истину, которую теперь знает и она. Тем, кто рано или поздно предъявит на него свои права. И когда они явятся за ним, она лишь рассмеется им в лицо и пошлет искать ветра в поле.       Возможно, по прошествии времени ей даже удастся забыть, что когда-то у нее был сын, точнее, она считала, что был. Она соберет его вещи – те, что не поместились в сумку, лежащую сейчас в багажнике, – и отдаст на благотворительность. И когда-нибудь даже почти спокойно сможет заходить в комнату, которая совсем недолгое время служила детской.       Она не его мать, а он не ее сын. Сколько раз за последние дни она повторила это, словно мантру? Уверяя себя, что даже хорошо, что он еще не научился говорить и ни разу не назвал ее мамой – и ей не нужно будет стараться стереть из памяти еще и это.       Возможно, он вырастет хорошим человеком, станет, к примеру, астронавтом и полетит к другим планетам. А возможно, возглавит однажды колонизацию. Кто знает, для каких целей он появился на свет. Они оба были частью какого-то большего плана. Но теперь, когда ей это известно, она не позволит воплотить его в жизнь.              Ее пальцы сжимают руль – ей хочется поскорее со всем покончить. Вновь вернуть контроль над своей жизнью, а не чувствовать себя марионеткой в чужих руках.       Ее ничего не связывает с этим ребенком. Ничего. Кроме того, что она носила его девять месяцев. И растила как своего сына еще дольше. Кроме того, что в самые темные времена, когда Малдер был похищен, найден мертвым и похоронен, подчас только мысль о нем, маленьком существе внутри нее, вынуждала ее подниматься по утрам и двигаться вперед. Кроме того, что лишь ему так легко удавалось заставить ее улыбаться, когда они вновь остались одни.       "У него твои волосы и твои глаза", – вспоминается ей словно из прошлой жизни. Ни то, ни другое уже. Он изменился с тех пор. Но какое бессчетное число раз ей казалось, что она видит в нем черты Малдера! Может быть, она и видела, ведь у обоих ее любимых мужчин…       Наверно, она бы даже посмеялась над подобной издевкой судьбы – если б могла…              – Это папа, да, папа. – И в ее воспоминаниях Уильям тычет пальчиком в фотографию, которую она ему показывает. – Пока он не может быть с нами, но когда-нибудь… – ее голос не слушается, а губы дрожат, и она прижимается ими к макушке сына, целуя его мягкие волосики снова и снова…       Она хотела, чтобы он знал, кто его отец, и узнал его, когда он вернется, когда, возможно, у них даже будет какое-то подобие семьи. Все, что она хочет сейчас, – это разрядить обойму в провонявшего сигаретным дымом ублюдка, который возомнил себя вершителем судеб. И это желание уступает лишь желанию проснуться и обнаружить, что все это просто кошмарный сон, сродни тем, что нередко посещали ее во время беременности и после.       Вот только это не сон. А кошмарная явь, в которой ей теперь приходится жить.              – Не дай им забрать моего ребенка, Моника! Не дай им его забрать! – в отчаянии кричала она когда-то.       И эта сцена – только с иным исходом – еще долго преследовала ее по ночам, после чего она просыпалась с испариной на лбу и колотящимся сердцем и успокаивалась, лишь убедившись, что Уильям мирно спит в своей колыбельке.       Но даже там, в самом страшном сне, ей не могло привидеться, что не пройдет и года, как она решит отдать его добровольно.              Она тянется к папке с документами, лежащей на соседнем сиденье, и принимается вновь, не первый уже раз, перечитывать официальные бумаги, в которых ей предстоит поставить свою подпись и которые определят ее судьбу – и судьбу ребенка, у которого пусть и нет ее крови, но все еще ее фамилия. И который в этот момент умудряется выронить соску и беспокойно крутится в своем кресле, пытаясь до нее добраться, но удерживающие его ремни не дают достаточной свободы движения. И тогда он начинает плакать.       В эту минуту он меньше всего похож на зловещий проект или эксперимент. Просто ребенок, несчастный ребенок, чья жизнь тоже скоро разлетится на осколки – как и ее несколько дней назад.       Он плачет и тянет к ней ручки, но она не двигается с места. Даже если во всем мире нет ни одного человека, к кому еще он бы мог их тянуть, это уже не ее забота, не ее…              Она вычеркнет из жизни этот год, эти два года, и будет жить дальше.       Ей больше не придется спешить домой, потому что там снова будет тихо и пусто. По вечерам она опять сможет читать научные журналы, а не детские книжки с картинками. Никто не будет подолгу занимать ванную, плещась там в свое удовольствие и весело отправляя брызги ей в лицо или задумчиво грызя резиновую уточку. Никто не вцепится ей в волосы хваткой ручонкой и не изобразит виноватый вид, когда она будет его журить. И она уж точно перестанет петь – ведь вряд ли найдется еще кто-то, кому это будет нравиться. И кто будет так же славно засыпать под ласковое: "Сладких снов, мой хороший, мамочка тебя любит".       Он был единственным, кому она говорила это с такой легкостью. И тест тоже мог сколько угодно говорить одно, в то время как сердце нашептывало иное.       "Мамочка тебя любит".              Уильям наконец находит успокоение, сунув в рот большой палец и обиженно сопя. Ее же пальцы мнут и мнут бумаги, неосознанно поначалу, но затем все с большим ожесточением, словно те жгутся; пока они, такие важные еще минуту назад, не падают на пол бесформенным комом – словно мусор.       Но прежде чем развернуть машину, она выходит из нее и, отстегнув сына, берет его на руки и прижимает к себе, касаясь влажной щекой его горячего мокрого личика.       – Все хорошо, Чилли Вилли, все хорошо, – поглаживая его по спине, шепчет она. – Мы едем домой… домой.