Между строк

      Подолгу задерживаться взглядом в никуда, очерчивая бесконечные круги подушечками тонких пальцев на гладких краях салатовой кружки, становится для Хоуп новой реальностью, ровно, как и облачение в искусно расписные маски из безупречного фарфора с фресками безмерного счастья от всепоглощающей подростковой влюблённости.       Вопросы о самочувствии звучат чаще, чем на похоронах матери и впрочем, — свою ложь она тоже произносит с завидной регулярностью, что приобретает с каждым разом достоверное правдоподобие и только один, кто знает её достаточно хорошо, распознаёт лицемерие, но ничего не делает, преследуя собственные мотивы. Ей так проще, ведь любое лишнее движение или слово с его стороны действует подобно акониту, бередящему незажившие раны и наносящему свежие.       И лишь в редкие мгновения хвалёное самообладание под напором тяжёлых дум отступает, и тогда карандаш в её руках разлетается мелкими щепками. Неискреннее «извините» слетает с красивого рта машинально и на сотую долю секунды беспокойные океаны встречаются с кристальной небесной гладью, скрывающей за закулисьями раскалённые, опасные грозы.       Рик смотрит с неприкрытым восхищением, блуждает зачарованным взором вдоль соблазнительных изгибов точёного, изящного и до безумия желанного тела, а у Хоуп порхают бабочки за округлыми дугами, чьи крылья одним цветом с его сияющими аквамаринами да ноги подкашиваются от бархатистого голоса, что медовой сластью вяжет тугой клубок внизу живота.       Чувства наваливаются непосильной ношей, и она срывается с места, равняя ритм шагов под ускоренное сердцебиение; теряется в способах избавления от деструктивных эмоций по дороге в свою комнату, намереваясь в который раз тонуть в литрах тошнотворных зелий или отвратительно сладкого, до ужаса приторного кофе.       Первое для сна без воспоминаний, а второе — сбить терпкий привкус бурбона, что с дьявольской коварностью засел в памяти.       Хоуп режется о зеркальное отражение собственной радужки, раздирает нижнюю губу в кровавое месиво, в надежде развеять душные, тягучие терзания, что оплели внутренности ядовитым плющом непреодолимого соблазна и голых импульсов на животном уровне, но получается не сразу. Высота, на которую он поднял, сквозит одиночеством, поскольку неизменный мужской силуэт покинул, оставив с выпотрошенным наизнанку сердцем.       Слишком часто размышляет о морской синеве в зареве полыхающего заката, о композиции бристольского голубого, что так идеально сочетается с винными оттенками и о холодных руках, выводящих рунические символы под июльским жарким солнцем на выступающих позвонках. В такие моменты необузданная страсть пленяет и подчиняет, и она запускает проворные пальцы вниз, минуя кружевной лоскут и, тем не менее, не всегда желание овладевает девушкой исключительно в уединённой спальне.       Рик пьян, но в крови концентрация алкоголя сведена к абсолютному минимуму; одурманен, хоть ничего и не принимал и потому теряется в догадках, почему прижимается тесно к той, чья атласная кожа чертовски приятна наощупь и в совершенстве гармонирует с его.       Зачем нарочито медленно едва касается трепетных губ, а после остервенело льнёт к рубиновым устам, целуя дразняще и затяжно, неспешно и волнующе, вкладывая всю вечность, и почти на бесконечность теряет связь с действительностью.       Отчего ловит каждый женский, судорожный вздох, марая порочностью безупречную чистоту, наслаждается сладкими стонами, размазывая низменностью кипельно-белую безгрешность, и заносит грязно-красную вязкую гуашь рокового влечения подкожно, подминая под себя всю её суть бытия.       Они пересекаются в коридорах, роняют дежурные фразы, вроде тех, что должен говорить учитель своему ученику или попросту обмениваются мимолётными взглядами; и порой надеваемая маска покрывается глубокими, неизгладимыми трещинами, и она едва ли сдерживает себя, чтобы не встряхнуть мужчину за плечи, когда различает залёгшую фальшь в его широких улыбках и смятение в бирюзовой радужке.       С началом дня возводит границы, устанавливает допустимые лимиты и зачёркивает чернильным пером предельную квоту в тетради уже без двадцати четыре, а после мысленно отсчитывает количество оставшихся часов до следующих суток, через раз чертыхаясь, потому как пропорции разнятся колоссально и не в её пользу.       Проклинает силу воли в одну минуту десятого, поскольку та оставила один на один с мыслями о симпатичном мужчине с пленительными, нежно-голубыми, живительными очами и взъерошенной копной расплавленного золота, насмехаясь где-то в стороне над напрасным противостоянием собственным порывам.       В тайне желает щёлкнуть выключателем, что отключит человечность и позволит не испытывать стыд и угрызения совести от вероломного предательства, глядя в тёмные глаза своего парня, но напоминание о наследии отца останавливает её. А может ею двигает страх забвения, лишения той части себя, что таилось и пряталось долгое время от неё же самой, которого не хватало для цельного ощущения личности?       И, возможно, с ними Хоуп чувствует себя настоящей и подлинной, живой и дышащей полной грудью, без прикрас и подражания образцовым эталонам, что учат быть правильной и хорошей и всегда ставить на первое место чувства других, затесняя собственное «я» под крышку деревянного гроба, вбив свинцовые гвозди поверх.       Рик аккуратничает, мягко ступает по скользкому льду и ходит вокруг да около, натянув участливый облик добродушного наставника, несмотря на то, что его руки пропитаны несмываемым грехом, но он упрямо продолжает скрести покрасневшую плоть, да только бесполезно это и оттого одна её половина хочет крикнуть, чтобы тот прекратил, а другая — молча высмеять бесплодные старания.       Хоуп злит та притворная порядочность, что карикатурно пролегла меж складок сведённых бровей, возмущает наигранная безвинность, переливающаяся жемчугом в плутовской лазури его цепкого взгляда, оскорбляет и выводит из себя непогрешимая непричастность, вызывающая стремление стереть двуличие и показать всем истинную натуру.       Алчный рот скользит по обнажённым ключицам, припадает к изгибу лебединой шеи и он чувствует неутолимую потребность во влажных, чувственных, мягких губах и по этой причине неминуемо возвращается к ним, продолжая ненасытными касаниями крепких рук исследовать податливый женский стан и сбрасывать ненужную текстильную шелуху.       Кладёт их нагие тела на кровать задрипанного мотеля, забывая о нависших проблемах будущего и прошлого, и наслаждается настоящим, что ласково протягивает к нему тёплые, солнечные ладони и одаривает упоительными, исступлёнными, неистовыми поцелуями, да молвит его имя с томным, переслащённым придыханием.       Он не нашёптывает нежностей, как делал это Лэндон в их первый раз, и во второй и в третий, да впрочем, в каждый из последующих; не осторожничает и не медлит, а входит на всю длину и двигается бесцеремонно и грубо, с особым проблеском жестокости и слепой ярости на заволочённой первобытной страстью грозовой радужке.       Она выпустила когти в ту ночь, оцарапывая мускулистую спину за секунду до того, как посыпалась мириадами искрящихся звёзд, что ловила позже собственноручно под сомкнутыми веками и впустила в свою жизнь невообразимый симбиоз совершенного, опасного, отчаянного безумия и пагубного, безудержного, плотского желания, приоткрыв дверцу из слоновой кости, на которой висело крамольное табу.       Рик пробрался глубоко внутрь, затронул нечто тёмное, что было в ней с самого рождения, но беспробудно спало, по сей день, а после на поверхность вымостил что-то древнее, примитивное, разрозненное и затем оставил разбираться самой. И Хоуп ненавидит его за это, люто и свирепо, презрительно и практически патологично, но оттого необъяснимо желает.       Поначалу не так явно и уклончиво, она отодвигает неизвестную личность, что умные книжки по психологии прозвали «Альтер эго» на задний план. Отрицает нелепую абсурдность, не принимает неизученное, странное, диковинное влечение, раз за разом, прочитывая главу о первой стадии модели Кюблер-Росс, и упорно не признаёт изложенное.       Ко второй, — «Злости», — он находит её возле пруда с исписанными чернилами листками, что горестно потрескивают и тлеют под немигающим, испепеляющим, затуманенным взглядом бездонных, глубинных очей и выражает крайнюю степень сожаления. Просит прощения, обещает, что такого больше не повторится, говорит как облажался, раскаивается в совершённом, сокрушается и линчует себя.       — Мне жаль. То, что я сделал — не прощается, — неприкрытые эмоции сквозят в мужском баритоне. Рик растерянно проводит по спутанным прядям, прячет руки в карманах, ходит по изломанной округе и не находит себе места. — Твою мать, Хоуп, я крупно проебался! Виноват, прости.       — Крупно проебался? Всего лишь? — она переходит на сопрано, истошное и пронзительное, что закладывает им обоим уши.       Внутренний ураган сливается с внешней природой, и былое безоблачное небо затягивается тяжёлыми тучами, акварельная гладь озера беснуется, отражая чертовщину в лиловом отливе её глаз. Огненные вихри вздымаются со шквальным ветром, и девушка подлетает вплотную к нему, борясь с желанием пройтись кулаком по скульптурной скуле либо впиться в капризный рот пламенным поцелуем, с силой оттягивая позолоченные шелковистые нити волос.       — А что насчёт меня? — заносит ладонь, так и не решив сжать ту или нет.       — Мне нечего сказать больше, кроме как прости, — его голос на грани и лицо покрыто сколами. — Прости, Хоуп.       Она обессилена, разбита, сломлена, и рука безвольно повисает вдоль сгорбленного тела. Ненастье сходит на нет, но прежнее сияние солнца не появляется, необратимо оставляя свой след не только на погодных условиях. Первым порывом было обнять её, пообещать, что со временем полегчает, но делает он только последнее.       — Будет лучше, если эта история не получит огласки, чтобы не пострадала репутация… — дальнейшее мужчина не поясняет, повисая недосказанное в раскалённом воздухе.       И Хоуп вновь поднимает кисть и разрезает душную тишину звонкой пощёчиной. Ложь — всё сказанное им ложь, обвёрнутая разноцветным фантиком с красивой обёрткой, аккуратно сложенная и опрятная на вид, что утаивает внутри горечь истинных намерений.       Бьёт снова, повалив их обоих на траву, и ещё раз, вкладывая неконтролируемый гнев и невыносимую обиду, но ощущает под ними только нарастающее возбуждение и вместо следующего удара прижимается губами к его. Безжалостно прикусывает, приправляя токсичный поцелуй металлическим вкусом, срывая гортанный стон и последующую за ним вспышку раздражения, что скидывает натянутое притворство.       Рик стискивает округлые бёдра и перекатывается, оказываясь в главенствующей позиции и Майклсон усмехается, подмечая свою правоту на его счёт, пока тот спешно избавляет её от джинс. Ему не жаль, как, впрочем, и ей.       — Блять, Хоуп, — дёргается он, когда она позволяет себе вольность оставить багровую метку на шее, где даже самый высокий ворот рубашки не скроет ту.       В отместку рвёт футболку, что была её любимой и в ругательствах девушка не стесняется, умело сыпля едкими колкостями, которые в свою очередь распаляют того пуще прежнего. Он грубоват и эгоистичен в своих движениях, мгновенно заполняя женское естество собою, властен и резок в поступательных движениях, доводя за считанные минуты до исступления.       В редкие моменты мужчина снисходит до нежности, ласково перебирая переливающиеся огневом локоны или оглаживая бархатную кожу, вроде тех манипуляций, что проводит сейчас, а девушка с любовью заглядывает ему в чернильные очи и на короткий миг позволяет себе чувствовать не только жгучую ненависть к нему.       Каждый раз Аларик говорит о прекращении постыдных деяний, уверенный в своём обете и уходит, держа дистанцию до того, как волна покаяния не захлестнёт с головой и он не придёт к Хоуп за отпущением грехов. И всегда исход неизменен, циклично повторяя устоявшийся круговорот.       Однажды она поймёт его отношение и прознает первопричину сильных, безумных чувств, сокрушаемых на неё мужчиной, в конце концов, проникнув под таинственный, небесный занавес и ответ озадачит как никогда прежде, — наследие Никлауса Майклсона, что принесло страдания бесчисленному количеству людей и, в том числе, — Аларику Зальцману.