Небо встречало прохладное, щекочущее голые ноги утро разливающимся над головой ярким молоком. Непредсказуемые дороги глухой провинции Юньнань продолжали петлять по холмам, то взбираясь наверх, то стремительно спускаясь к подножиям небольших крестьянских поселений.
Восходящие к небесам заостренные горы буравили небесный потолок. И чем дольше Хань Мин-жи смотрела на них снизу-вверх, тем больше ей казалось, что они вот-вот проткнут и разорвут белесое полотно, и оно заплачет кровавыми слезами, пропитав высушенную холодным солнцем почву.
Чайные плантации в этом году пестрили сочным запахом аж до главной магистрали и далее — до железной торговой дороги. Мин-жи как раз возвращалась с едва выкупленного семьей горного участка с экспериментальными сортами, вытянувшего еще ее прадедов из нищеты и голода. Уже с самого утра она повстречала работящую бабушку-тайванку Фан Ши, которая прекрасно знала историю родословной семьи Хань и была с ними на короткой ноге.
Но Мин-жи образ Фан Ши запомнился только благодаря ее грубым рукам, помнящим тяжелый труд, кипящей маньчжурской крови и ее рассказам из далекой жизни о шпионаже еще во времена японо-китайской войны.
О том, как она вместе с подпольными военными блоками формировала прокитайскую партию и, являясь умудрённым опытом топографом, переодевалась нищей и проникала в японский арсенал. Вместе со своими соучастниками партии она тратила колоссальные суммы гражданских учреждений и «подкупала» и вербовала японских генералов и чиновников. В течение многих лет составляла новые китайские и корейские карты военной береговой линии.
Мин-жи не смела отрицать: великолепие ума и неподдельная храбрость простой деревенской женщины Фан Ши оставили отпечаток на душе десятилетней девочки, которая в жизни не была за пределами родной провинции и не знала жестокости новой эпохи — эпохи зарождения причуд.
Тем не менее, похоронив всю свою семью, Фан Ши и рада сейчас оказаться там, где ее душа нашла успокоение и вселенскую радость в повседневном труде. Позабыла, как страшный сон, времена своей молодости, повлекшие за собой тяжелую борьбу за свободу еще молодой Фан Ши.
Мин-жи со стеклоподобной горечью в груди пережевывает историческую судьбу бабушки по соседству, понимая, что иногда некоторые вещи не зависят от нас напрямую, и невинные души всегда будут втянуты в авангард холодных и бессмысленных кровопролитий.
Раньше, пересчитывая на ночь молочные зубы под подушкой, перебирая пальцами острые корешки и одновременно проводя языком по пустующим кровоточащим деснам, Мин-жи размышляла, перебирает ли так же одинокая тайванка свои вечно кровоточащие воспоминания?
Об оккупированной школе? О строгих дежурных из Китая в длинных коридорах? Офицерах и внештатных чужеродных военных? О мертвом затишье в почтовых ящиках во времена «Белого террора»?
Или о том, как по ее вине вскрылась подпольная деятельность литературного клуба, на котором каждый ранний вечер его члены анализировали запрещенную литературу, посвященную теме о сверхлюдях, ступивших на новый уровень эволюции. В то время причуды только-только начали набирать обороты.
Помнит ли она, какими ужасом и отчаянием искривились юношеские лица перед расстрелом на школьном дворе?
На родной земле Мин-жи отроду не водилось никого с похожими мутациями, как у наслышанной отовсюду легенды — люминесцентного младенца.
Похоже, здесь, в провинциальном Китае, в те времена их истребляли, как мух, она не могла сказать наверняка. На вопросы к своей семье о так называемых причудах Мин-жи никогда не получала определенного ответа, не считая угрюмого взгляда отца или безучастного молчания матери. Может, оно было и к лучшему, думала она. Беспричудная китаянка не выказывала интереса и к иностранным героям, никогда не была в курсе мировых геройских новостей. Все это находилось где-то
там, далеко за вэньшаньскими пределами.
Пока у нее есть руки, которые могут распахивать плодородную землю, пожинать трудом заработанные спелые плоды и кормить свою семью, и ноги, способные вести ее только вверх — к самым высоким горам Вэньшаня — и всегда показывать дорогу домой, ей не нужны мутации, несправедливо приближающие человека к богу.
Никто не заслуживает иметь силы столь сверхъестественных масштабов, ведь это опорочивает человека, делает его грязным, пренебрегающим своими силами, данными ему человеческой природой.
В таком состоянии его тело и разум становятся уязвимыми для одержимости дьявола, падкого на ложь, похоть, силу и лукавое притворство. Дьявол, завидев силу, равную ему, не может ее не возжелать, чтобы обмануть человека, завладеть его душой.
Мин-жи верила. Верила в свою непорочность и
чистоту.
А Фан Ши в свою очередь верила в нее.
Вера в чистую душу людей закаляла человеческую силу Мин-жи. Она поправляет тяжеловесную сумку с собранными земельными угодьями на своих плечах, и легкая улыбка смягчает ее уже покрывшееся испариной лицо.
Наконец-то в этом месяце зацвели сладкие пекинские сливы.
Ее утренняя дорога все еще огибала стороной родные просторы милого дома и домашних садов с ароматными цветущими лимонами и белыми персиками. Мин-жи позволяет себе пробежать мимо чужих административных плантаций и рисовых водяных полей, второпях спускаясь по зеленым склонам и мысленно прощаясь взглядом с лесными площадями на возвышенностях, которые, казалось бы, прощались с ней в ответ. Преломлялись апрельским ветром.
Подбегая к домику из белого камня, украшенного развитым, извилистым, как змей, темным плющом, Мин-жи, умаявшись, бросает сумку с тщательно собранным продовольствием на сооруженную ее отцом деревянную скамью и разворачивается, выбегая из цветущего сада, пока ее мать не запечатлела ее возвращение через занавешенное кухонное окно.
Ведь кропотливый день Мин-жи еще не закончился — впереди держала дорога вдоль железнодорожных путей, прямо в безымянный город Вэньшань-Мяо-Чжуанского автономного округа, в который и входила ее уютная чайная провинция.
За весь путь Мин-жи восемь раз нащупала в карманах просторных коротких шорт целых тридцать два юаня, которыми Фан Ши наградила ее за то, что та «не побрезговала провести старую слепую бабку» вчерашним темным вечером к ее славному домику на отшибе в низинах долин. На прощание она даже одолжила девочке заранее зажженную керосиновую лампу и женьшеневый чай, который давно исчез с плантаций Юньнаня.
А Мин-жи и рада заблудиться в разросшихся рисовых полях, спотыкаясь в непроглядной мгле о неровную каменную дорожку, ведущую от дома Фан Ши до главной проезжей дороги. Ведь уличный фонарь уютного старушечьего домишки давно распрощался последним отблеском света в безымянную грозовую ночь.
Не только Мин-жи, но и вся семья Хань давно подозревает, что эта чудная старушка, обошедшая стопами весь оккупированный Тайвань, не понаслышке знает, где раздобыть редчайший фарфор Хуан-де на юго-востоке Китая, или, например, как договориться с уличными торговцами снизить цены на рыбу за милую душу.
Мин-жи знает, что ровно за тридцать два юаня она может купить японского речного угря.
Еще она знает, что японских угрей можно купить только ранним днем четверга в безымянном городе Вэньшаня, то есть — сегодня.
Отрезание головы унаги — обязательное условие продажи. Одни говорили, что перед смертью в глазах угрей запечатывается глубокое отчаяние, и это делает его настолько соленым, словно все его нутро умывается своими же слезами, испытывая вселенскую грусть какой-то неведомой потери, известную только им.
Мин-жи могла поклясться, что помнит, как четыре года назад ее заставили чистить и рубить головы унаги. В тот контрастный лиловый вечер на улице безымянного города праздновали фестиваль горных цветов. Но Мин-жи умывала руки в окровавленном тазу, склонившись над своим мельтешащим отражением и почти теряясь перед той изучающей ее маленькой незнакомкой с презирающими узкими глазами.
Могла ли она назвать ее другом, ее — отрубающую головы угрям и умываясь в их крови?
В ту ночь она так и не смогла уснуть.
По случаю приглашения отца старших, всегда шумных господ, кажется, его старых вьетнамских сослуживцев, в доме стоял неугомонный хохот и острый запах табака. Их дверь всегда плотно закрывалась перед Мин-жи, пряча, утаивая, не давая уловить китайские военные мотивы старого сохранившегося радиоприемника и вонь высокоградусного спиртного. Ее кропотливая мать, Мэй Шинь, в спешке подавала на стол квадратную газовую плитку со скворчащими, уже нарезанными унаги и жареным рисом.
Почему-то сами стены насмехались над Мин-жи и отворачивались от нее.
Но сегодня не страшен даже попутный северный ветер — ее день словно предрешен на благополучие. Сердце легко покрывалось теплой кромкой, похожей на прикосновение диких лотосов в чистых озерах ее поселения, где она с дошкольного возраста любила осторожно пробегать по некрепким мостовым сооружениям. Дальше — как мышь, через сад китайских камней, где обычно коротают свои дни за беседами докучливые наставники ее школы. Ей все казалось, что она проделывает шалости с воображаемым другом, в то время как ветер задирал ее футболку и вольно прогуливался по гладкой коже.
Быть пойманной в китайском саду рядом с озером Сяньлим всегда означало выговор, нередко наставники применяли легкие телесные наказания в виде несильных ударов по спине или коленям.
Таковы были обычаи даосского храма: плати за свое непослушание и смело неси наказание, как примерный ученик. Даже вопреки всей строгости закона, Мин-жи никогда не подпускала к себе мысли об их неидеальной системе образования и почитала каждого наставника, подарившего ей мозаику мудрости своих тяжких лет. Все для нее было не настоящим. Как игра.
Никто не объяснял ей, что из-за малейшей неловкости она может свалиться со скалы и разбиться насмерть.
Даже когда ее ноги путались и соскальзывали с омывающих легким весенним течением камней, и она проваливалась в него по самые икры, что-то внутри китайской молитвой твердило ей идти дальше.
И она идет.
Миновав последнюю станцию и провожая в далекие горные пустыри торговый поезд, Мин-жи почувствовала неведомый ветер перемен.
Не кочующая маятником взад-вперед суетливая толпа, проносящаяся быстро, как нагромождённая событиями фотопленка, не устало раскинувшиеся вдоль дороги торговцы с переполненными телегами — не это вызывало у нее беспокойства и все нарастающего юношеского возбуждения.
У ее тела кто-то размыл четкие границы, и теперь ей казалось, что она может быть кем угодно и чем угодно.
Но музыка!
Сквозь неразличимый уличный говор, словно Мин-жи пыталась пройти сквозь плотную шайку собак, пытающихся приодеть человеческую личину и слиться с толпой, как демоны, — во всем этом гремящем пространстве где-то терялся ностальгический мотив. Настолько знакомый, он резанул по самым затаенным местам, напомнил о тайных вечерних посиделках в заднем дворе даосско-коммунистической школы-храма, о древнекитайских историях школьного дежурного Бао со всегда снятой, как на поминках, офицерской фуражкой.
Этот господин, быть может, сам того и не осознавая, напрашивался на своих слушателей.
Как открытая книга — посторонний человек бы сразу догадался, что на душе у него неспокойно и даже с головой явно не все дома, стоит ему затронуть времена двадцатилетней давности, трагедии всего Вэньшаня — взрыв на пиритовой шахте, стоивший жизни пяти шахтерам.
— Земля сотрясалась даже на расстоянии километра, а грохот доносился сквозь закрытые окна, — вспоминает господин Бао, и непонятно: говорил он это самому себе или кому-то еще.
«Господин Бао опять забыл свою фуражку. Или это фуражка забыла голову господина Бао», — было единственным умозаключением хихикающей Мин-жи, невольно пропустившей все мимо ушей.
Местным и иногородним репортерам не удалось связаться ни с одним из совладельцев шахты.
Траур затянулся на целую неделю, ведь даже в крупнейших завалах полиция не обнаружила ни одного из пяти тел работников шахты, среди которых должен быть и дедушка Мин-жи.
Ее отца, бывшего вьетнамского военного Хань Фэн Ю, после этого точно подменили.
Отличающийся особой строгостью, закаленный духом и телом, его воспитывали по всем китайским стародавним обычаям. Всегда одержимый пунктуальностью и порядком. Видимо, господин Хань Фэн Ю посчитал неплохой идеей вдолбить в голову своему единственному отпрыску все те знания о мирских реалиях, несомненно, исключительно точных и устойчивых, как корень дерева.
Однажды жизнь преподала Хань Мин-жи прекрасный урок причины и следствия.
Иногда господин Фэн Ю специально оставлял возле своего кабинета на стеллаже, всегда запертом на ключ, фарфоровую статую китайского дракона, и Мин-жи знала, что в такие моменты его ни в коем случае нельзя беспокоить. Искусно разрисованная статуя завораживала и немало значила для господина Фэн Ю. Для Мин-жи подобные ритуалы казались почти странными: ее отец никогда не выказывал особого интереса к предметам искусства. Но с этого подарка, по его словам, знакомого мастера он буквально сдувал пылинки.
Мин-жи не сразу поняла, что тогда произошло, но она точно никогда не забудет то, как замер ее отец, когда она случайно ее уронила. Статуя оказалась ужасно хрупкой, голова дракона укатилась к косяку отцовского кабинета. Трясущимися руками Фэн Ю собрал все металлические осколки и ушел в спальню, проведя весь остаток дня в попытках починить ее. Статуя растеряла свою былую ценность, но отец все равно сохранил ее и не забыл устроить страшную порку своей дочери. А вечером, в ответ на все попытки защититься, он заставил вымыть ее рот мылом и сквозь стиснутые зубы причитал:
«Если грешишь языком — вырви его!»
После того случая ей еще не мало доставалось.
Сейчас она удивляется, как вообще еще не развалилась в пух и прах.
Казалось, после того случая Фэн Ю чуть ли не выдумывал проступки своей дочери, чтобы та иной раз получила по лицу. Случалось, обозленный на весь свет, его вены так сильно вздувались, что походили на маленькие угри, которых Мин-жи приходилось освежевать для вечерних застольных посиделок господ, лишь бы отец был сыт и доволен проделанной работой.
Было ли это на самом деле — Мин-жи никогда не узнает.
Разумеется, ее мать Мэй Шинь вступалась за свою плоть и кровь, выращенную в своей утробе долгие мучительные и кровавые для нее месяцы, но отчего-то Мин-жи предпочитала думать, что она всегда бродит словно во сне: бездумно готовит богатый ужин из выращенного вручную продовольствия, всегда молча и неспокойно убирает задний дворовый сад. А иной раз подзывая к себе Мин-жи, начинает нести ей полную околесицу, потом, точно осознав весь вздор, якобы вспоминает о других бытовых делах и исчезает в своем саду.
А порой и вовсе не замечает никого вокруг, как в вакууме.
В эти моменты Мин-жи воображает, как ее мать, протирая мокрую посуду, обессиленно разжимает руки, с громоподобным грохотом все разбивая, и равнодушно уходит прочь, не сказав ни слова.
Уйдет ли она когда-нибудь от нее, родной Мин-жи?
Уйдет ли так же, как уходит в себя? А быть может, она уже ушла?
Но Мин-жи не боится. Она вообще ничего не боится, кроме нашумевших для нее «причуд», о которых в родных краях ни слуху ни духу, точно во времена правящей цензуры «Белого террора», о котором рассказывала ей Фан Ши, но только не родители.
Мин-жи не боялась даже когда стала свидетелем дивной и, как ей казалось, презабавнейшей картины. Точнее сказать, она не могла подобрать слов, чтобы описать свои щекотливые чувства.
Ведь не каждый день она могла увидеть то, как ее мать раз за разом относила тарелку из кухни в столовую, по пути роняла ее и повторяла весь процесс снова и снова.
Зашедший из-за спины отец взял ее под руку и отвел в спальню, а она волочилась за ним неприкаянной. Может быть, думает Мин-жи, все-таки иногда ее мама оставляет свое дитя? Но куда она уходит? И может ли когда-нибудь пригласить ее в свой чудный мир?
Думая об этом, она не одну глубокую ночь не могла сомкнуть глаз, а ее слух обострялся до такой степени, что улавливал, как вне стен детской комнаты по коридору, прямо в двух шагах от двери, кто-то ходил и постоянно ронял тарелку.
А возвращаясь с вечерней школьной смены, Мин-жи устало бросила вещи рядом с отцовским стеллажом и непреднамеренно уловила телефонный разговор матери, стоящей к ней спиной в конце темного коридора.
— Мама, это я, можно я приеду на следующей неделе и немного побуду? Нет, ничего особенного, я просто хотела тебя повидать, вот и все. Нет, он хорошо со мной обращается, — ее голос предательски вздрагивает, — подожди минуту, кажется, он подслушивает.
Поначалу это показалось Мин-жи слегка странным, ведь бабушка умерла еще пять лет назад. Но раз ее мать с ней разговаривала, быть может, она, Мэй Шинь, знает, как это сделать?
От бушующего внутри счастливого трепета и перевозбуждения наивная и юная Мин-жи не спала всю ночь напролет.
Сам дом не терпит ее снов?
Каждое раннее утро Мэй Шинь просыпается без пробуждения. В своей безжизненной комнате бесконечного кошмара. Рядом с тихо сопящим мужем-военным, чувствуя себя даже не дома, а где-то в постоянно меняющемся пространстве. С постоянно преображающимися формами,
фигурами,
линиями,
перспективами.
Иногда Мин-жи слышала негромкий, но беспокойный разговор из кухни, самой дальней части дома от входа: отец терпеливо выслушивал, как Мэй Шинь монологом рассказывала о несуществующих предметах, окружающих ее нагих тел, которые зовут ее, коконов, витиеватых сплетений. С каждым ее пророненным словом было видно — терпение Фэн Ю на исходе.
— Ты же знаешь, я не могу спокойно ходить, когда под ногами постоянно маячит эта чертова кошка. Пожалуйста, избавься от нее как можно скорее, я устала постоянно через нее переступать или гадать, когда она снова на меня выскочит!
«Мам, но у нас ведь нет кошки. У меня аллергия, ты забыла?» — провожала взглядом Мин-жи медленно ступающую к зеркалу мать и впоследствии наблюдая, как она вплотную прислоняет к отражению нахмуренный продолговатый лоб. Запятнанное стекло ритмично запотевало от ее тяжелого, горячего дыхания, а тонущие в мешковатом кардигане ладони устало оперлись на зеркальную поверхность по обе стороны от лица.
Вроде бы, она хотела что-то сказать, но из ее горла Мин-жи услышала лишь надсадные хрипы.
Говорить что-либо не было смысла — Мин-жи знала, что мама все равно не ответит. В последнее время она часто ей не отвечает. И это может продолжаться несколько дней подряд. Интересно, куда прячется та самая кошка?
Наивное дитя не знало, была ли жизнь ее матери лишь репетицией перед тем, как она окончательно проснется с тем, чтобы
жить ради чего-то.
В конце концов, не зря Мин-жи каждый день молится на специально сооруженном отцом домашнем алтаре — камидана, чтобы когда-нибудь она все-таки проснулась и обрела себя. Так же делает Фан Ши.
В таком же сне бредет и Мин-жи, бредет навстречу музыке, и в голове у нее уже все перемешалось: унаги, отрубающие себе голову, прошедшие через вьетнамскую бойню и тихо спящие в китайском каменном саду их дома, и какой-то Белый Террор, представляющийся ей тараканом, роняющий тарелки по пути в спальню, где рассматривают себя в зеркале чьи-то нагие тела.
Влеченая мотыльком на блеклый китайский фонарик, выпуклый, покачивающийся в такт дуновению ленивого полуденного ветра, принесшего откуда-то терпкий аромат рисового вина, напомнивший ей пир закрытого застолья (и даже манящего Пхат Тхай, которым угощала Фан Ши), — Мин-жи продолжает идти.
Наконец мелодия стала отчетливее, мотивы юэцинь буквально брезжали в закоулках сознания маленькой взволнованной китаянки, навязала в зубах, и Мин-жи не заметила, как стала неуверенно мычать ей в такт, еще не до конца разбирая мелодию. Подходит ближе к приоткрытой, гонимой взад-вперед ветром двери, как оказалось, местного скромного ресторана с тайванской и вьетнамской кухней.
Звук просветляется, она уже чувствует его воодушевляющее дыхание где-то в груди, точно кто-то водил рукой по ее коже, как кисточкой с гуашью разводами по воде.
Мотивы повествовали о сражении речного дракона, перекрывшего течение и принесшего засуху местному крестьянскому поселению. Мин-жи бы тоже хотела когда-нибудь сразить речного дракона или кого-то более ужасающего!
Более ужасающего?
Хватаясь от боли за кровоточащий лоб, Мин-жи теряет равновесие от неожиданного удара, и надолго забывает о чудесных фольклорных мотивах.
В открывшемся проходе на нее испуганной кошкой вытаращила глаза странная девчонка — ее настоящая копия! С отколовшегося, закрученного, как крендель, бараньего рога стекала чужая кровь.
