убежище

      — Мы можем поговорить?       — Нет.       Голос звучит более чем уверенно и даже властно; отказ бьёт по щекам. Сынмин глубоко в душе удивляется от того, насколько Хёнджин упёртый и глупый, — ведь с самого начала было ясно, что он не захочет разговаривать, что ответ будет отрицательным. Ведь не может он так просто пойти и начать слушать откровенную ложь от того, кто без задней мысли его предал; но этой простой истины, кажется, не понимают — или не хотят понимать. Останься Хёнджин последним человеком на земле, Сынмин никогда бы в жизни не стал его слушать.       Потому что противно.       Потому что больно.       Хочется добавить что-нибудь колкое, обидное; желчь разъедает внутренности, но он велит себе молчать — и так достаточно было сказано. Хёнджин не заслуживает ни взгляда, ни вздоха в свою сторону, ни даже упоминания. Он пустое место, он — предатель.       Сколько ещё Сынмин сможет вынести чужое назойливое присутствие — день, два? С каждой секундой его терпение источается, словно стекляшка, об которую бьются волны; он не может смотреть на человека, что вновь появляется перед ним, не может слушать его голос, что раздаётся в метрах, не может позволить себе даже думать о нём. Лимит исчерпан — Хёнджин больше не имеет права появляться в его жизни.       Если бы Хёнджин захотел поговорить не сегодня, не вчера, а сразу после того, как растоптал его доверчивое мягкое сердце, то, быть может, он бы и выслушал. Быть может, он и сам бы высказался, вылил на него все страдания и тоску, обличил бы его во лжи, заставил извиняться, просить прощения, стоя на коленях, но время ушло, и теперь внутри него пустота, а вместо раздавленного сердца — дыра. Глубокая, не зарастающая, дыра.       Сейчас он намерен лишь отвернуться и уйти прочь, оставив Хёнджина в одиночестве так, как когда-то он сам оставил его. Они не должны находиться вместе, в одном помещение, не должны дышать одним воздухом и даже жить на одной планете — они друг для друга никто. И более не могут называть себя иначе; они навсегда ушли из этого мира.       Слышится грустный вздох, и Сынмина разрывает на части от негодования и злости — неужели Хёнджин и правда не понимает, что у них не может быть и намёка на разговор. В действительности не Хёнджин должен вздыхать, а Сынмин, ибо это он был в полнейшем отчаянии, глядя на счастливого парня, что отныне улыбается не ему. Не Хёнджин плакал ночами, когда видел поток новых фотографий человека, который бросил его на произвол судьбы. Не Хёнджин страдал от боли, что парализовала душу.       Хёнджин радовался жизни, в то время как Сынмин мечтал умереть.       Сынмин ненавидит его до белеющих косточек на руках, ненавидит его широкую улыбку и громкий голос, ненавидит его запах и жесты, ненавидит его присутствие. Он ненавидит его полностью, от начала и до конца.       Ненавидит так, как когда-то любил, — до безумия.       Вслед раздаются торопливые шаги; Сынмин молится, чтобы ему только казалось. Ему не нужна драма, не нужны эти игры в догонялки и громкие крики с просьбами остановиться, подождать, выслушать. Он не намерен тратить на него ни минуты — тот и так слишком много украл у него. Забрал то, что уже невозможно восстановить, то, что в итоге валяется среди мусорных баков, — он не позволит Хёнджину посягать на его время снова. Пусть довольствуется его варварски убитыми чувствами, его потухшим взглядом и депрессивными мыслями, его разбитой вдребезги любовью.       Сынмин не может понять, почему Хёнджин всё ещё пытается, почему он не оставит его в покое, почему он не вернётся к своему нынешнему парню. Ведь он же и так счастлив: у него есть возлюбленный, которого он осыпает поцелуями под покровом ночи, которого нежно обнимает по утрам, которого с восторгом провожает взглядом. С которым он делает всё то, что делал с Сынмином.       Между ними всё кончено — бесповоротно и навсегда. Они никогда больше не смогут прикоснуться друг к другу, поцеловать, оказаться в одной постели — потому что Хёнджин разрушил их. Променял, выкинул, сжёг, словно ненужный хлам. От них остались лишь горькие воспоминания, которые со временем также превратятся в горстку пепла. Сынмин собственными руками избавится от них.       Шаги стихают, больше никто не идёт следом. Сынмин позволяет себе вздохнуть с облегчением, но тут же чувствует в груди разрывающую боль, от которой хочется выть. Он надеется, что это станет их концом, что больше не будет глупых попыток восстановить прошлое, ведь то, что разрушено до основания, невозможно вернуть. Но в то же время ему хочется плакать, как ребёнку, потому что одиночество заполняет его, мешается с кровью, затапливает сознание и место, где когда-то находилось сердце.       Больше ни одного ласкового прозвища, ни одного тёплого касания, ни одного влюблённого вздоха. Их прекрасный мир стёрся с лица земли, оставив после себя безлюдную пустыню, наполненную муками и страхом.       «Я люблю тебя».       Сынмин навсегда убеждается в том, что это лишь красивая ложь.