Первая кровь, последняя кровь

Он не выбирал, где проходить срочную службу, не выбирал ни место, ни род войск. За него, как это обычно бывает, все решили сверху. В армии выбора нет — есть приказ и есть устав. На войне — тем более нет выбора, но помимо приказа есть еще и отчаянное желание выжить, и именно оно руководит тобой каждую минуту, каждый миг пребывания в горячих песках под прицелом врага. Стреляй — и выживешь сам. Либо враг рухнет на землю, хрипя в предсмертной агонии и захлебываясь кровью, либо ты. Выбора нет. Говорят, первое убийство, первая пролитая кровь — это своего рода боевое крещение, а убивая, ты переступаешь какую-то черту, переступаешь раз и навсегда. Брехня. Нет никакой черты. И не было. По крайней мере для Баркаса, когда он впервые завалил какого-то звероподобного, заросшего головореза, так вот просто взял и рассек ему горло прямо до позвоночника. Враг даже испугаться не успел, даже Аллаха своего призвать — только хрустнула под наточенным лезвием кость, да фонтан крови взметнулся прямо в лицо Баркасу, заливая алым все вокруг. И не было ни осознания того, что он исполнил свой долг, ни мысли, что без этого ублюдка мир станет лучше. Может быть, и лучше, конечно, да только убивал Баркас совсем не из идейных соображений, а сошлось все — или он, или хмырь этот бородатый. Кто кого убьет, чья голова останется гнить в кустах — мудака этого или Баркаса. Впрочем, тогда он еще и Баркасом не был, к нему еще по имени обращались. Или по фамилии. Боевые товарищи его заговоренным считали — в разведбригаде морской пехоты соплякам не место, а парень этот с твердой рукой и ледяным взглядом как будто из другого теста был. Ничто не брало. Холодняк-то понятно — ножевым боем он лучше всех в части владел и успевал вспороть противнику брюхо прежде, чем тот замахнется... Но ведь его и пули стороной обходили. Пуля, конечно, дура, и она не выбирает, кому кишки выпустить — сильному или слабому... но вот обходила его, хрен знает почему. В разведку ходил, туда, откуда живыми не возвращаются — а вот Баркас возвращался. Весь в крови, в чужой крови. На его глазах умирали от сквозных ран и свои, и враги, волочились по песку вывороченные кишки пополам с дерьмом... Мерзость, что уж там. Но война вообще мерзость. Или своего рода проверка: кто сильнее окажется — ты или они. Выбора не было... Не было выбора и тогда, когда на его глазах пуля попала в живот его напарнику, с которым они вместе «языка» брали. Навылет. Внутренности наружу, кровища лужей стекала на песок. Не дожил бы, прежде чем они до своих доберутся, только мучился бы намного дольше. Баркасу лишний геморрой — и за «языка» отвечать, и за истекающего кровью товарища. Шмальнул в своего — рука не дрогнула. А что еще делать? Выбора-то не было. *** Нет выбора на войне — есть жизнь и смерть. На гражданке все по-другому — там есть выбор. Хочешь — на завод, хочешь — в институт поступай, а после в каком-нибудь НИИ штаны просиживай. И то, и другое одинаково стремно после того, как в кровавой бане побывал и вызов смерти бросал сотни раз. Свой путь Баркас для себя определил — училище, а дальше — риск, игра со смертью, бои на выживание, из которых он должен выходить целым и невредимым, без единой царапины, как тогда на войне. А войны на его век хватит — не Афган, так еще что-нибудь придумают. Не срослось. Не сложилось. Из-за этой гребаной деревяшки, свалившейся на голову, вся жизнь дальнейшая пиздой накрылась. Травма черепа. Вернее, в медкартах пишут: черепно-мозговая, им виднее, есть мозги или нет. Да и как в разведбригаде и без мозгов: там думать надо, планировать, стратегии выстраивать. А тут — черкнул врач авторучкой какие-то каракули, и все, твой бой окончен. Сиди на гражданке, бумажки перекладывай, а туда, где то самое, настоящее, где по краю пропасти ходишь — даже не помышляй! Так казалось тогда... *** На улицах Тиходонска другие законы — вернее, нет их, тех самых законов. Зато есть выбор. Удобно ходить под Шаманом — воля твоя. Западло играть по правилам падлы этой рыночной — гни свою линию, а будет взбрыкивать, вызови на разборку, перестреляй к хуям его подельников. А припрет — и его самого завали. Одним больше, одним меньше. Не первая кровь, не последняя... Нет здесь и игры со смертью. Смерть — нечто привычное, будничное. Там убиваешь, чтобы выжить, здесь — убиваешь, потому что убиваешь. Бьешь потому что бьешь, без былого азарта. Что охраннику банкира морду до мяса перемесить, что чужаку зарвавшемуся прямо на мясном прилавке руку топором отхерачить... да, иногда с кайфом это делаешь. Прорывается злость, это точно. И не столько на кого-то — на залетных там, или на Шамана, или на психа этого, Рынду, из-за подружки, которую он изнасиловал, а потом на перо посадил... нет, не на них. На что-то другое, на то, что выше тебя оказалось и на твоей судьбе раз и навсегда крест поставило. А может, и на себя, что от балки этой гребаной вовремя не увернулся. От пуль уходил — а на гражданке деревяшкой сраной накрыло, как последнего лоха. Здесь есть выбор — только вот мелкий какой-то выбор, не баркасовского калибра. Район прибрать к рукам или весь город раком поставить, чтобы с тобой считались. Да только кто считаться-то будет? Воры в законе, которые свои проблемы чужими руками решают? Шаман? Отморозки и уроды вроде этого Рынды? Рожи гражданские, которые лишний раз и нос на улицу высунуть бояться? Пушка есть, заряда целая обойма, знай, пали — одного наповал, другой сам сдастся, как увидит размазанные по асфальту мозги подельника. Кровь диктует законы в этом мире, кровь и сила. Кто сильнее, кто больше крови прольет — того и слушают. До сих пор все сдавались и баркасовы условия принимали, а кто не сдавался — сам виноват. Пока на выжженном, покрытым пожухлой травой пустыре не сходится Баркас с самим Литвиновым. Литвинов — зверь, майор СОБРа, мастер ножевого боя. Про таких говорят — достойный противник, да только так говорят, кто за боем из укрытия наблюдает, для кого это повод порисоваться, крутым себя выставить. Херня все это, сказки для сопливых романтиков. Не бывает достойных противников. Есть просто противник, враг. А те другие, «недостойные» — просто смертники, лохи. А враг — это враг. И выбора он не оставляет. Он просто атакует. Режет. Он — такой же, и выбора у него тоже нет. Или ты — или он. Враг наступает. Он знает ножевой бой, он владеет им, и впервые в жизни Баркас чувствует... нет, не гордость за то, что ему честь выпала сразиться с таким врагом. Просто страх. Дикий, животный. Перемешанный с такой же звериной яростью. И неопределенность — бежать или стоять до конца. До крови. До последней крови — его или Литвинова, кто сильнее, и у кого больше злости. Он никогда не бегал от врагов. До сих пор, пока не приходится рвать когти, взбираясь по пожарной лестнице на крышу какого-то недостроенного завода. Он никогда не был ранен. Пока литвиновский нож не бьет его по голени, пропарывая штанину и заливая кровью промокшую от дождя крышу... Он никогда... Хлесткий, решительный удар под ребро. Горячая кровь хлещет из свежей раны, Баркас в последней попытке защититься пытается накрыть рану ладонью, потом с неподдельным ужасом смотрит на свою руку, красную и липкую от крови. Его крови. Это первая битва, в которой он теряет свою кровь. И последняя.