***
Сухо подлавливает Банрю в бане. Толкает к стене, ловко выкручивает руку. — Ты на мою сестру, что ли, заглядываешься? Банрю молчит, как на пэкчесском допросе. Стискивает зубы. В боевых дисциплинах он сильно уступает Сухо, и они оба это знают — много лет они соперничают за звание самого блистательного юноши Сораболя, но сильными сторонами Банрю всегда были учёность и манеры. Он умел так обдать ледяным холодом, что Сухо чувствовал себя оплёванным безо всяких оскорблений и тут же лез с кулаками. Теперь же... пожалуй, Сухо впервые чувствует некое моральное превосходство. Это непривычно. Обычай, закон и политическая обстановка при дворе на его стороне — а позиция Банрю пошатнулась, и тот и сам ощущает эту шаткость. Потому и молчит. Отец Сухо и приёмный родитель Банрю много лет враждуют: род Ким стоит за королеву, род Пак блюдёт интересы дворянства. Ни одно из семейств не позволит, чтобы их дети сошлись. Выплыви эта история наружу — и Суён тотчас запрут дома, а с Банрю спустят шкуру и женят. В произвольном порядке. И кстати, Сухо вовсе не уверен, что шкуру спустят в переносном смысле. Они топчутся здесь уже несколько минут, так что ситуация становится нелепой — нужно или бить, или отпускать уже. Сухо разжимает пальцы. Банрю разворачивается лицом, но по-прежнему избегает встречаться глазами. — Придурок, — буркает Сухо, не зная, что ещё сказать, и они расходятся в разные стороны.***
Не то чтобы Банрю нарочно нарывается, но в вопросе с Суён он удивительно неуклюж. Сухо то и дело натыкается на него, то вздыхающего над надушенным знакомыми духами письмом, то рассматривающего вышитый бисером мешочек для ароматических трав. Выражение лица у Банрю при этом на редкость дурное, а попытки тотчас спрятать улику смотрятся так жалко, что довольно скоро Сухо признаёт дело безнадёжным. Остаётся только махнуть рукой. Банрю перестаёт стесняться его присутствия, но хотя бы пока не просит помощи в написании любовных стихов. С этим он справляется сам. Где и когда они с Суён видятся, Сухо не знает и знать не хочет. Может быть, Банрю выкраивает время в редкие свободные дни, когда хваранов отпускают по домам, а может, специально ради Суён нарушает устав и удирает в город через стену. Ужасно, но Сухо знает Банрю достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в его искренности. Если бы Банрю связался с Суён из скуки, если бы за его ухаживаниями стоял какой-нибудь коварный и подлый план, Сухо уже давно выбил бы из него дух. Но Банрю смотрит на его шумную, вздорную, тяжёлую на руку уродину-сестрицу, как будто перед ним — целый мир. И мир этот прекрасен, безопасен и полон весенних цветочков и поющих птичек. Ну и если по правде, то Суён не такая уж уродина. Совсем нет. В конце-то концов, они с Сухо родные брат и сестра, а Сухо, чего уж там, редкий красавчик!.. Ёуль вовсю зубоскалит насчёт них с Банрю. Про Суён он не знает, об этом никто не знает, и замечает только, что в последнее время Сухо и Банрю проводят всё больше времени вместе. Разумеется, это так: в казармах не очень хорошо с уединением, а от Сухо Банрю, по крайней мере, не нужно прятаться, читая очередное письмо Суён. Но у Ёуля, насмешника и развратника, язык без костей: — Ах, вы так чудесно смотритесь вместе, — а глаза над расписным веером, под девичьи длинными ресницами у него лисьи. Жмурятся, смеются. — И спали вместе, как щеночки в корзине, ах, ах. Бить Ёуля нельзя: тут же начнёт визжать, бегать и призывать соседей по комнате. Не то чтобы Сон У или Джидви с ним водились (а сердобольного Хансона можно вовсе не брать во внимание), но рано или поздно или одному, или другому наскучит слушать Ёулево нытьё и на Сухо рявкнут в два голоса, веля прекращать возню, коль приличного мордобоя нету и не предвидится. К тому же против правды не поспоришь. И спали, и как щеночки: повизгивая и пуская друг на дружку слюни. Пхульвончжу, чтоб он был здоров, вздумалось испытывать стойкость хваранов через крепчайшую выпивку, и на своих ногах с той тренировочной площадки ушёл один только Джидви. Но Джидви у нас вообще железный человек, его вином не проймёшь. А Сухо и Банрю после чудовищно позорной, но милосердно почти изгладившейся из памяти драки завалились спать в одну кровать и проснулись в обнимку. Сухо в жизни так не орал, как разглядев лицо на соседней подушке на следующее утро. После очередного свидания с Суён Банрю возвращается какой-то неприкаянный. Мается, кусает нижнюю губу, глядя в стену. Сухо знает его достаточно хорошо, чтобы встревожиться — самую малость. В конце концов он просто берёт Банрю за локоть и выталкивает его в коридор. Хансон провожает их испуганным взглядом, а Сон У и Джидви играют в кости на желание и слишком сосредоточены друг на друге, чтобы обращать на внимание на остальных. Ёуль лишь насмешливо щурится. Сухо заталкивает Банрю в первую попавшуюся кладовку и только тогда разжимает пальцы. — Ты был прав, — первым делом выдаёт Банрю. — Это безнадёжно. — Конечно, это безнадёжно, — бездумно соглашается Сухо. — Постой-ка, ты что же, решил бросить мою сестру? Он заносит кулак для удара, но Банрю и не думает уклоняться, только сильнее задирает подбородок. От боя он не уклоняется никогда — это Банрю-то, который визжал, как девчонка, когда их заставляли учиться танцам, потому что у него сроду не было нормальной растяжки. Банрю, у которого после игры в мяч синяки не сходят неделями, как у девицы. Который на самом деле настолько чувствителен к боли, что воинская наука для него должна бы быть сродни пытке... Сухо выдыхает и бьёт. Не по подставленной скуле, а в плечо, и не кулаком, а ладонью, и удар больше похож на тычок. Банрю тут же восстанавливает равновесие. Лицо у него бледное и несчастное, однако почти тотчас делается злобным и высокомерным — ничего нового. Сколько Сухо его знает, Банрю в таких случаях всегда натягивает одну и ту же маску. Это удлинённое лицо столичные прелестницы с придыханием сравнивают с дынным семечком; Сухо злорадно думает, что с возрастом оно вытянется в желчную лошадиную морду. Стоило бы, пожалуй, задуматься, отчего известие о ссоре с Суён, которое должно было вызвать у него облегчение, заставляет Сухо чувствовать себя оскорблённым — и за себя, и за сестру. И эта мысль подстёгивает его, плещет масло в огонь его гнева. Сухо в два шага оказывается рядом и, сам от себя этого не ожидая, вцепляется пальцами в тяжёлый узел волос у Банрю на затылке. Рывок так силён, что Банрю невольно ахает, шарахается было в сторону — но вырваться не получается. Это один из недостатков свободной причёски: человек при необходимости порой может даже вывихнуть себе сустав, лишь бы ускользнуть из вражеского захвата, но мало найдётся таких, которые запросто позволят вырвать у себя горсть волос. И боль при этом такая, что и у самого стойкого человека волей-неволей брызнут слёзы из глаз. Сцепившись, они проворачиваются в тесной кладовке вокруг собственной оси, как в диковинной танцевальной фигуре — будто снова готовятся выступать на фестивале. Банрю врезается спиной в стену, прижатый всем весом Сухо, пальцы Сухо — всё ещё в его волосах. Банрю упрямо закусывает губы, дёргается, мотает головой, и Сухо не успевает ни подумать, ни сдержаться — он наотмашь, ладонью бьёт его по этим губам. Нижняя лопается, как спелая ягода, по подбородку Банрю сбегает алая струйка. Теперь замирают оба. — Это она, — сипло выдавливает Банрю. — На этот раз... это она. Это Суён меня бросила. Сухо разжимает руки. Он чувствует себя так же, как в тот раз, когда набросился на Банрю на площади, решив, что он пристаёт к Суён (хотя это она к нему приставала; и лапала). И как в тот раз, когда полез в драку на постоялом дворе, потому что вообразил, будто Банрю позвал Суён на свидание (хотя это она его позвала; и лапала!). Только сейчас Суён, чтобы огреть Сухо палкой по голове или разбить об него кувшин вина, рядом нет. Никого нет, кто мог бы облегчить ему дело. — Наконец-то она пришла в себя, — выдаёт Сухо. В детстве, стоило ему пораниться, мать целовала ссадины, воркуя, что сейчас всё пройдёт. Удивительно, но легче действительно становилось. И с этой бестолковой, несвоевременной мыслью Сухо наклоняется и утыкается ртом в чужие кровящие губы. Банрю приоткрывает рот — должно быть, попросту разевает от изумления, но язык Сухо скользит внутрь словно сам по себе. Во рту у Сухо солоно от крови, и наверняка теперь со стороны кажется, что губы разбиты у обоих. Они отстраняются друг от друга, и Сухо наконец выпутывает пальцы из волос Банрю. — Вы помиритесь, — говорит Сухо, когда они приводят в порядок одежду. — Она тебя, проклятие... ты... ей очень нравишься. Банрю кивает, но не говорит ничего. Помирятся, конечно. Сестрица поплачет в подушку, а через пару дней снова будет штурмовать стену с лестницей наперевес и бдительной служанкой на страже. Им с Банрю только бы миловаться, держась за руки через ограду... На выходе Сухо вспоминает: Ёуль был на постоялом дворе, когда Суён приголубила его тем кувшином, и он проницателен, в отличие от Хансона. А следовательно, точно знает, с кем встречается Банрю. И знал всё время, пока дразнил их с Сухо. Вспоминает — и спотыкается об порог.***
Сон У и Джидви кружат друг вокруг друга, как молодые тигры — по широкой дуге. Сходятся, расходятся, сближаются снова. Сон У пытается прощупать, вправду ли Джидви, Сам Мэкчжон, или какие там ещё имена он носит — король Чинхын, убийца, враг. Король задолжал Сон У жизнь его друга и побратима, и Сон У почти знает, под каким именем Чинхын скрывается среди хваранов, почти — и всё же полной уверенности нет. И пока её нет, он цепляется за это «почти». Джидви увёртлив; он не избегает Сон У — но и не ищет его общества, однако неким сверхъестественным образом их тянет в одни и те же места, в одно и то же время, к одной и той же девушке. Оба они заинтересованы в Аро, но друг с другом, так уж выходит, видятся даже чаще. Всё вместе похоже на ритуал. Сближение. Отдаление. Ночные разговоры. Джидви, таскающий в казармы пьяного Сон У на спине. Сон У, выгораживающий Джидви перед учителями. Почти-дружба. Равновесие на тонком канате над пропастью. Джидви — блестящий ученик, в боевых дисциплинах он, пожалуй, лучший: сочетание природного таланта, превосходного обучения и ледяной выдержки. Сон У не хватает техники и он слишком порывист, но добирает за счёт напора. Джидви прекрасно образован, все его суждения отличаются рассудительностью и ясностью. Взгляд на вещи Сон У свеж и воодушевляюще пылок. По успеваемости эти двое идут нога в ногу, и ни у одного не получается одержать убедительную победу — но само собой так выходит, что они постоянно сцепляются друг с другом то в учебном зале, то на тренировочной площадке. Сон У находит Джидви в одной из дальних галерей напивающимся и меланхоличным. В руках у Джидви не обычное вино, а та смола из адских глубин, которую из-под полы златотканого халата толкает однокашникам предприимчивый Ёуль. Джидви же в хваранском корпусе прославился тем, что умеет пить, не пьянея. В итоге получается нечто вроде наглядного примера для загадки «если дракон на тигра налезет, кто кого задавит». Сон У говорит это вслух и садится рядом, толкая Джидви в бедро, чтобы тот подвинулся. Больше они не говорят: Джидви время от времени прикладывается к бутылке, Сон У греется на солнышке. Потом принимается возить ножнами меча в пыли, вырисовывая знакомые до последней чёрточки иероглифы своего имени. — А ты у нас тигр или дракон? — хрипловато спрашивает Джидви, и Сон У вздрагивает от неожиданности. Первая его мысль — что Джидви всё-таки развезло на жаре, но тут он наконец вспоминает начало разговора. — А какая разница? — пожимает плечами Сон У. О том, что он вообще-то вовсе не имел в виду их двоих, он решает не говорить. — Большая, — возражает Джидви и делает глоток. — Драконом может быть только государь. Сон У напрягается. Стискивает ножны меча сильнее. — Ну так как? Кем ты выберешь быть? — Ты пьян, — медленно говорит Сон У. Глаза у Джидви и впрямь лихорадочно блестят, но взгляд цепкий. — Помни — ты сам решил, — говорит он, и Сон У усилием воли запрещает себе мысленно закачивать фразу «...выбрал — знать тебе или не знать». Заставить Джидви признаться сейчас было бы так легко. Он ведь почти уже назвал себя сам. Можно закончить этот странный ритуал, переступить черту, спрыгнуть с каната. В открытой схватке на стороне Сон У будет праведная ярость, на стороне Джидви — мастерство, которое нельзя недооценивать. Пару раз Джидви уже одерживал победу. Его бедро, горячее то ли от всей той выпивки, которую Джидви влил в себя, то ли от лихорадки, прижимается к бедру Сон У. У Джидви не бывает головокружений и обмороков, как у самого Сон У (или у принцессы Сукмён — но это уж вовсе дикая и неуместная мысль), зато бывает беспричинный жар, и почти каждую ночь — бессонница. Он горячий, как солнце, пьяный, и сидит слишком близко, чтобы это ощущалось нормальным. Но отодвигаться не хочется.***
Хансон не отличается талантами (по крайней мере теми, которые ценит его дед), но наблюдательностью обладает в полной мере. Ещё он один из тех немногих новобранцев, кто уцепился за возможность поступить в корпус хваранов с радостью — лишь бы сбежать из дома. Здесь, подальше от семейной чести, семейной гордости, семейного долга и всего прочего семейного есть возможность урвать себе немного обычной жизни. Дед полагает Хансона блаженным дурачком, и будь он просто разочарован таким внуком, Хансон смог бы это пережить. Но что гораздо хуже, старый господин Сок не просто разочарован — он искренне страдает. На это закрыть глаза куда труднее. Вне же семьи репутация у Хансона несколько иная. Если верить пхульвончжу Ким Вихва, Хансона в Сораболе считают юношей изящным и тонко чувствующим, склонным к созерцательности и разбирающимся в искусстве. «Хорошее название для праздности и расхлябанности», — буркнул дед, услыхав об этом. Но не отпустить Хансона в корпус — не смог. Даже сам сандэдын Пак, чьего покровительства господин Сок ищет, был вынужден отпустить своего мабокча Банрю в казармы. Может, Хансон и бесполезен, но он вырос в столице и знает все важные сплетни. Могущественный род Пак в этом поколении почти столь же истощился, как и обнищавшая ветвь Сок. Хансон — последняя чинголь, «истинная кость» своей семьи, но и у сандэдына есть только Банрю, родившийся в результате обычая, когда вассал отправляет свою жену сюзерену на ложе. Причём весь Сораболь шепчется, что тогда мать Банрю уже была беременна от мужа. И будто бы сандэдын об этом знал — но к тому времени уже понимал, что особого выбора у него нет. Ибо за многие годы ни его супруга, ни одна из его многочисленных наложниц или благородных дам, что делили с ним ложе, не понесла от сандэдына Пака ребёнка. Поэтому-то он принял Банрю как сына и вырастил себе из него наследника. Дед всё ещё надеется поднять род, услужив сандэдыну, и готов ради этого на любое унижение. Хансона это всё ещё ранит — но куда меньше, чем следы от дедова кнута на спине брата. Каждый раз, когда Хансон не оправдывает надежд, дед бьёт Дансэ. За то, что он негодный полукровка, за то, что он талантливее Хансона, за то, что Хансон его любит. Но из семьи не изгоняет: у рода Сок остались только Хансон и Дансэ, непозволительно так разбрасываться даже бастардом. В плохие дни дед запирается в поминальном зале с табличками предков и жалуется: на сына, сперва растратившего все силы на ублюдка от служанки, а затем умершего так рано и похоронившего все надежды семьи, на Хансона, негодного потомка, с которым приходится иметь дело, а это всё равно, что ковать меч из глины. Хансон и хотел бы сказать, что тончайший фарфор — тоже глина, но любая его дерзость тотчас отпечатается на коже Дансэ. Дед желал бы, чтобы во имя рода Хансон сошёлся поближе с Пак Банрю. Однако любимый хён Хансона — Сон У, выросший вдали от семьи сын бывшего придворного лекаря, о котором до прошлой весны даже и не слышал-то никто в столице. Хансон привязался к нему с первого же мига, как узнал, что учителем Сон У был Урык. Тот самый Урык, последний из каясских «талантливых мужей», от чьей игры на цитре и камень мог заплакать, а сочинённые им песни пели во всех трёх царствах! Ещё он был славен военными талантами и прочими мелочами, но это занимает Хансона куда меньше. Сон У хороший, почти как Дансэ. Банрю и Сухо Хансону нравятся, Джидви изредка пугает, но именно к Сон У Хансон приходит спать, когда становится грустно, за ним ходит хвостом. Неистребимая привычка, оставшаяся с времён, когда Хансон ночевал в одной комнате с братом, заставляет его каждый вечер слоняться со своей подушкой вдоль чужих коек. Сон У не то чтобы счастлив довеску в своей постели, но никогда не выкидывает Хансона на твёрдый пол, как Джидви, не пинает его и не отвешивает подзатыльников, как Сухо и Банрю. Он ругается и возмущается, но настоящей злости в этом не чувствуется. Есть ещё Ёуль. Ёуль ждёт Хансона с распростёртыми объятиями, встречает его появление воркующими комплиментами и улыбкой, и потому постель Ёуля — единственная в комнате, которая находится в полной безопасности от хансоновых посягательств. У Ёуля лисья улыбка и удлинённые глаза, а кисти обвивают тонкие золотые цепочки, крепящиеся к массивным кольцам, который он носит на средних и безымянных пальцах. Это красиво. Хансону сложно не видеть красоту, и поэтому он посматривает на Ёуля время от времени. Ёуль — сын принцессы-сонголь, любвеобильной красавицы, некогда одарявшей своей благосклонностью всякого пригожего молодца, так что отца Ёуль не знает. И мать ничем ему не может в этом помочь. Ёуль ярок и беспечен, как бабочка. Ёуль насмешлив и полон двусмысленностей. Но он не насмешничает, когда однажды встречает Хансона в лавке, где тот перебирает медные зеркальца, а после восхищённо рассматривает небо через цветное стёклышко с прилавка. Вместо этого Ёуль берёт с того же прилавка простой белый веер — изящный каркас, обтянутый плотным и тонким шёлком, — требует тушечницу и кисть, замирает на миг — и ведёт тонкую, прерывистую линию. Хансон ожидает увидеть стихотворение или цитату из Конфуция, однако вместо этого по шёлку плывут, свиваясь кольцами, облака и цветы. Это нарушение канона, следует изображать что-то одно: или небесные явления, или земные плоды. Но это так красиво, что Хансон забывает о порицании. Ёуль улыбается ему, как сообщнику.***
Они сидят на лавке бок о бок, и Ёуль легко покачивает ногой, вертит кольца на пальцах, постукивает себя веером по запястью. Хансон опускает лицо, сдерживая улыбку. Ёуль нервничает. — Ладно уж, хён, — говорит Хансон и подставляет лицо, закрыв глаза. Прикосновение — как паутинка на исходе лета, легче, чем касание крыла бабочки. Ёуль непривычно тих: ни игривости, ни насмешек. Когда Хансон снова на него смотрит, глаза у Ёуля тёмные и серьёзные, ресницы отбрасывают тени на щёки. На губах Хансона всё ещё горит поцелуй. Ёуль берёт его за руку, и они идут через двор к казармам, проходят галереями и коридорами мимо учебных помещений и тренировочных площадок, минуют маленький запущенный сад. Здесь, у реки, прячется среди одичавших деревьев сливы беседка. К ней не ходят новобранцы, да и наставники не забредают в эту сторону: отсюда невозможно сбежать в самоволку в город, река в этом месте слишком широкая и быстрая, чтобы пересечь её вплавь или на плоскодонке. Нет нужды стеречь нерадивых учеников — уж лучше усилить караулы на главных воротах. Беседка в их полном распоряжении. Всё верно: до ближайших выходных дней им не дотерпеть, и не искать же свободную комнату в корпусе?.. Мысли Хансона беспорядочно мечутся. Он понимает, зачем Ёуль привёл его сюда — не настолько же он наивен. Но это приключение волнующее, и совсем не в духе тех, которые случаются с Хансоном обычно. Все его авантюры заключаются в изыскивании новых диковинок в купеческих лавках, созерцании новых форм в плывущих облаках, в любовании переливами оперения заморских птиц. Каждый раз, оглядываясь на мир вокруг, Хансон видит новую красоту — заключённую в пыльном подорожнике и пожухшей от засухи траве, в усталой крестьянке на обочине и грубой глиняной посуде, из которой пьют бедняки. Она во всём. Чего с Хансоном, блаженным дурнем, негодным внуком грозного деда, жалким потомком великого рода не случается никогда, так это свиданий в заброшенных беседках. Не случается поцелуев жарким полднем. Не случается Ёуля. Не случается одежд, сброшенных прямо на рассохшийся пол и нынче служащих ложем. Осторожных касаний — к плечам, рёбрам, соскам, бёдрам, пояснице. И ладони на шее, и пальцев, перебирающих волосы, и языка, размыкающего губы, как ключ — не случается. Но вот случилось же. Хансон задыхается в поцелуй, поневоле подаётся ближе — распробовать, не дать ускользнуть... Но Ёуль и не думает отстраняться. Ёуль ласкает его пальцами, бережно сжимает ладонь, обхватывая ствол — он явно понимает, что и как делать, куда лучше, чем Хансон. Это не стыдно, но странно и хорошо, и Хансон, пожалуй, благодарен за эту уверенность и за естественность, с которой Ёуль берёт на себя ведущую роль. И ещё — Хансону нравится видеть, что Ёулю он приятен. Если имеешь дело с мужчиной и оба вы обнажены, тела не оставляют места для сомнений. Ёуль видит в нём — Хансон теряется от этой мысли — красоту. Нечто сверкающее и совершенное, достойное внимания. Определённо — не разочаровывающее. На Хансона никто никогда не смотрел так, даже Дансэ. Ёуль укладывает его на одежду, ложится сверху, между раздвинутыми бёдрами: не собирается останавливаться лишь на прикосновениях, но Хансон не возражает и почти не удивляется, когда из складок своего халата тот добывает флакон с маслом. Ёуль достаточно умел, чтобы Хансону не было больно. Хансон ёрзает, вжимается затылком в ткань, невольно напрягает ноги, упираясь пятками в пол. — Тише, тише, — шепчет Ёуль. Его расширенные зрачки одурманенно блестят в полумраке, и сейчас он не выглядит всемогущим оборотнем, лисом-соблазнителем — скорее уж, сам кажется ослеплённой жертвой чужих чар. Но ведь тут больше нет никого, кроме них двоих, верно? Пальцы входят внутрь Хансона, и это ещё более откровенно, чем ласки его члена. Два пальца движутся внутрь и наружу в быстром, лёгком темпе, беззастенчиво изображая акт, намекая и показывая, чего от Хансона ждут и желают. Усилие, с которым раскрывается его тело, чтобы впустить их, ощущение растяжения, скольжения и давления пускают вдоль его позвоночника волну жара. Хансон начинает извиваться, похныкивая и цепляясь за плечи Ёуля — он видит мелкие движения его предплечья, когда Ёуль быстро вставляет в него пальцы раз за разом. Когда Ёуль овладевает им по-настоящему, Хансону уже безразлична и боль, и неудобство. Хочется только двигаться, тереться о чужой твёрдый живот, ловить накатывающее наслаждение. Ёуль обхватывает его ствол ладонью, водит вверх-вниз, продолжая мелкие неглубокие толчки внутри, и Хансон кончает, дёргаясь и елозя на разметавшейся одежде. Потом они долго лежат, обнявшись и целуясь, и это едва ли не лучше, чем само соитие. Когда солнце начинает скатываться за реку, они выходят наружу и долго плещутся в мелкий заводи, смывая пот и семя и брызгаясь друг в друга водой, как дети. Одеваются в мятые халаты и бредут обратно, к корпусу. На ступенях казарм сидят Сон У и Джидви. Сон У вяло жуёт в зубах травинку, у Джидви в руках бутыль с вином. Занятия уже закончились, и наставники допускают в послеобеденное время некоторое послабление в правилах. Впрочем, сам Ким Вихва весьма уважает выпивку и известен сумасбродными выходками, потому на юношеское веселье поглядывает снисходительно. Хансон широко улыбается и приветственно машет рукой. Сон У лениво приоткрывает глаза и кивает в ответ. Джидви окидывает взглядом сперва Хансона, затем Ёуля и выразительно приподнимает бровь. Впрочем, его лицо почти тотчас приобретает прежнее отстранённо-насмешливое выражение. — Здоров же наш дружок пить, — задумчиво тянет Ёуль, обмахиваясь веером. На пантомиму Джидви он только фыркает и окидывает их с Сон У взглядом в ответ. — Пойдём в комнату? — предлагает Хансон. — Там сейчас наверняка собралось пол-отряда и играют в кости. Ёуль прав — их комната самая скандальная, но и самая известная в корпусе, знатнее новобранцев среди хваранов просто нет. Ким Вихва позволяет им чуть больше, чем прочим, поэтому рядом постоянно крутится то свита Банрю, то приятели Сухо, то сестрица Сон У. — Тогда поищем какую-нибудь кладовку. — Хансону до ужаса хочется обниматься. Кажется, в беседке ему не хватило. — Нельзя, — раздосадованно говорит Ёуль. — В кладовке у нас Сухо с Банрю. — Дерутся?! — ахает Хансон. Усомниться в осведомлённости Ёуля ему и в голову не приходит. — Может, и дерутся, — тянет Ёуль. — Банрю вроде бы помирился со своей возлюбленной. Они неспешно идут через двор, солнце пригревает им спины. Ветер несёт по воздуху тонкую золотящуюся паутинку, пахнет цветами и созревшими травами. Небо над головами — бездонно-прозрачное, как чаша из синего ханьского стекла, в бледных жемчужных разводах. «Цветы и облака», — думает Хансон. Его плечо задевает плечо Ёуля, золочёный ёулев рукав выскальзывает сквозь пальцы — Хансон не успевает сжать кулак. Он смотрит на черноволосый затылок, на тонкую шею, на лёгкую фигуру в ярких шелках, почти плывущую в летнем зное, и бежит догонять.