regional tsunami

Вся ее жизнь — бесконечное, бестолковое, хаотичное цветение, когда ты целуешь ее приоткрытые губы, или когда лезешь языком дальше — думаешь только об одном. Ощущение такое, будто дразнишь распустившийся бутон, но лепестки его ядовиты, но дотрагиваться до них было бы самоубийством. Им и является. Эта девочка, эта женщина, станет причиной твоей смерти непременно. Ты бы хотела уйти именно так. Но она устраивается рядом — голая и бессовестная, заставляет тебя забывать обо всем, одним фактом своего существования, один факт ее существования перечеркивает все, что ты знала раньше и все, чего ты хотела, ты ведешь прохладными пальцами вдоль позвонков, заставляя ее прикрыть глаза и выдать негромкое урчание. У цветов нет смысла, думаешь ты. Только ядовитый нектар, только возможность сгинуть под чужим сапогом. Убить или быть убитой. Когда они говорят, что женщина скромная? Когда они говорили, что Куинни скромная. Что Куинни нежная и деликатная. Что они имели ввиду на самом деле? Что она была смертельно напугана и боялась произнести свое имя громче, чем они готовы его услышать. Когда они говорят, что женщина скромная. Что они имеют ввиду на самом деле? Вероятно, только то, что женщина медленно и неизбежно превращает себя в нечто бесформенное. Комфортное. — С тобой, милая моя, такого не произойдет никогда. Она вскидывает брови, обиженно, раздосадованно даже, ты четко знаешь, что именно ты с ней делаешь, и не испытываешь ни малейшего сожаления по этому поводу. Ты разбаловала ее до смешного, эти капризно надутые губы хочется целовать тем чаще, чем более недовольное выражение принимает это лицо, испорченная девчонка, непослушная и такая невыносимо покорная, ты сжимаешь руку на тоненьком, птичьем каком-то плече и она, наконец, выплевывает возмущенно, — Ты снова это делаешь, Rosa, dear, ты знаешь, как я это не люблю! Твоя голова — нечитаемый шифр. Непроницаемый для нее сейф. Она заводится и ненавидит, больше заводится. Всегда больше заводится. И скребется когтями под дверью. Впусти меня, впусти меня. Впусти меня. Котенок. Львица. Она приподнимается, заглядывает тебе в лицо — обида и нетерпение, ты не помнишь ее более яркой, она всегда разрывается между множеством ощущений, каждое из них — ее собственное. Больше нет чужих мыслей, больше нет жадных взглядов и чужих притворно почтительных рук, не помочь, но оскорбить, испортить своим прикосновением, больше нет чужих ощущений, когда они мечтают прижать ее к стенке — это делаешь ты и она раскрывается для твоих пальцев, послушно открывает рот и стонет, не как одна из первых леди в армии Гриндевальда, ни в коем случае, но как последняя шлюха, и ты любишь ее именно такой. Больше нет ничего чужого — остается только она, нефильтрованная, вечно голодная, нетерпеливая, избалованная, требовательная, она хочет все и без рецепта, всю тебя и без остатка, дай мне больше, дай мне больше, возьми меня, возьми меня в плен. Возьми меня. Она настойчива, она нетерпелива, она, конечно, создатель собственной катастрофы, в этих трогательных маленьких ручках рождается смертная мука, и ты любишь, ты любишь ее именно такой, она сердится, — Что происходит у тебя в голове? Впусти меня. Ты никогда не впускаешь. И ты вздрагиваешь, что за удивительное создание, почему же тебе всегда чертовски нужно залезть еще глубже, глубже, чем это можно считать приличным, глубже, чем тебя готовы впустить. Куинни кусает губу едва ли не в кровь, а ты знаешь, что твой нежный цветочек хочет пустить кровь тебе, — Я хочу знать. Что тебе принадлежит? Что принадлежит твоим мыслям и чего там нет? Что ты прячешь в этой ужасающей пустоте, за что ты цепляешься, Rosa, dear? Если ты вообще способна это делать, если ты вообще способна за что-то цепляться, если ты дорожишь чем-то. Какие крохотные обломки, обрывки, руины до сих пор заставляют тебя мучиться? Я вижу, когда ты спишь плохо. И вижу, что в твоей голове в такие моменты нет меня. Ты сверкаешь глазами зло, уязвленная несправедливостью, ты подаешься ей на встречу, она не успевает отпрянуть — она не хочет отпрянуть, не выглядит испуганной, только взволнованной, возбужденной почти, — Ты влезла в мою голову, пока я спала? — ты усмехаешься, как же чертовски хорошо ты ее воспитала, ты смотришь на это восхитительное создание, беспощадное, непримиримое, — Как изобретательно, Куинни. Она мотает головой, ее глаза — сплошная невинность, светлые волосы падают на лицо, ей страшно и она ерзает голыми бедрами по простыням, Куинни всегда мечется между горячо и мучительно, между страшно и желанно, — Я. Я не могу закрыться, ты же знаешь. Я не хотела. Вот только она хотела. Она молчит несколько секунд, собирается, тебе хватает этого коротко промежутка, этой необходимой паузы, чтобы уложить ее на лопатки, она моргает чуть растерянно, тянется рукой к твоему лицу — волнуется, как всегда волнуется, «Я никогда не сделаю тебе больнее, чем ты сама меня попросишь», остается произнесенным сотни раз, но не сегодня. Ты наклоняешься к ней, пока не упираешься носом ей в щеку, ведешь рукой по телу, ты любишь ее раздетую и растрепанную, раскрасневшуюся, ты любишь, когда она просит, и всегда вздрагиваешь, внутренне содрогаешься, когда она спрашивает. Куинни не заставляет себя ждать долго, ты смотришь прямо ей в глаза — знаешь этот потерянный, голодный взгляд, раньше тебе было это почти смешно, у нее колени неизменно подгибаются в твоем присутствии, она едва не плачет, когда разводишь в ней пальцы, растягиваешь ее, когда ты кусаешь ее за шею, она сглатывает, собирается, — Кто такая Элоди? Элоди — твое наказание, то, о чем ты прекрасно знаешь, то, о чем ты не можешь забыть. Не помнишь вовсе, но образ тебя не отпускает. Элоди — темные волосы, темные же глаза, бесконечно умные, бесконечно печальные, и когда ты целуешь ее плечи, она говорит, что ей не по себе, она чувствует себя больной и ей стыдно за себя, Элоди — олень в свете прожектора, Элоди говорит, Винда, так неправильно, Элоди говорит, Винда, пожалуйста. И разводит ноги шире, Элоди говорит — так неправильно. И просит в себя еще один палец. Элоди особенно хороша в белом, Элоди особенно идет твоя фамилия, Элоди особенно хороша. Элоди смеется и Элоди фальшивая, Элоди лгунья, тебе нравится думать, что Элоди лгунья. — Ты зовешь ее во сне, я слышала, — добавляет Куинни, заглядывает тебе в глаза с нажимом, ты урчишь негромко, когда проводишь языком мокрую дорожку от ее ключицы ниже, к груди, она всхлипывает и с усилием отодвигается, заставляет тебя посмотреть на нее, — Кто такая Элоди, Rosa? Элоди — твое проклятье и твое наказание, не похожа ни на кого, подарила свое лицо печального ангела твоей племяннице, Элоди никогда не выбирала тебя, выбирала то, что правильно, секс в миссионерской позе, скучного ублюдка, Гийома-крысу, рожала хорошеньких деток, умоляла трахнуть ее, когда была беременна твоей племянницей, ты смеешься, когда уверенно заявляешь, что малышка Друэлла более твоя, чем Гийому хотелось бы об этом думать. Кто такая Элоди? Ты думала — Элоди беспечный ангел, делает так, как ей велели, послушная и податливая, Элоди всегда думала только о себе и вся ее покорность — притворство и фикция. Ты отвечаешь равнодушно, — Элоди — жена Гийома. Крыса Гийом всегда получает все. Ты остаешься за дверью, надежно спрятанная, запечатанная. Ты остаешься непрощенной, ты помнишь, как Элоди сердится, нельзя говорить о таких вещах вслух, нельзя говорить о таких вещах так, будто они нормальны. Ты кривишь губы в усмешке — само совершенство, по-твоему я ненормальная? Она сердито топает ножкой, очаровательная, такая очаровательная, ты продолжаешь беспощадно, или ты ненормальная? И она вспыхивает до кончиков волос, ты представляешь, как Гийом путается пальцами в этих волосах, руки у него бледные, когда он вцепляется в палочку — при виде тебя, становятся совершенно белыми. И она мотает головой, остервенело, истерически, всегда на грани нервного срыва, и ты кривишься, милая, милая, тебе ведь вредно переживать. Элоди кричит тебе в лицо, комкает слова и бросает тебе в лицо, я этим больше не занимаюсь! «О, правда?» Ты почти шепчешь, ты знаешь, что пока ты здесь — она покорится. Всегда будет покоряться. Ты знаешь, что пока ты здесь, она будет заниматься этим. Гийом знает это тоже, его тошнит от тебя, тошнит от нее тоже, он хочет ее, он хочет тебя, возможно, хочет все, что ненавидит. Вы омерзительны, каждый из вас. Потому ты приходишь реже, приходишь, когда хочешь этого сама. Не ради нее. Ради себя. Кто такая Элоди? Куинни хмурит брови почти страдальчески, такая хорошенькая, такая невыносимо прекрасная, — Ты любишь ее? Любишь ее больше? Ты не выдерживаешь, — Мерлин, дорогая. А ты любишь Тину? Любишь Тину больше? Любишь тех, кто отказывает нам, отказывает нам в нашем естестве, отказывает нам в самих себе? Любишь тех, кто хочет сделать тебя удобной, сделать тебя мягкой и послушной, как воск, чтобы ты снова забыла, кто ты такая и чего тебе хочется по-настоящему? Любишь? Стена в твоей голове падает и она замирает, ее глаза огромны, ее испуг неподделен. — Сколько крови.. В мире богов и монстров, Куинни была ангелом. — Сколько крови.. Сколько крови, Rosa, dear, — шепчет она в ужасе, и ты ждешь, что она бросится от тебя бежать, не взглянет на тебя дважды, — Что же они с тобой сделали.. Что же ты с собой сделала.. Что ты чувствовала, и что ты знала, уставшая и одинокая, ты стоишь здесь одна, ты не помнишь себя, когда говоришь с ней, не помнишь себя, и она спрашивает, чего ради? И ты говоришь, что у тебя есть множество причин это делать и только одна не делать, наверное, если она попросит. Она шепчет тебе в ухо, когда обнимает, когда прижимается, беспомощная и замученная, беспощадная, испуганная, — Нет, не попрошу, не попрошу, не попрошу. Она никогда не перестанет тебя удивлять, наверное. Неужели, пришла твоя очередь ее бояться? Ты шепчешь негромко, — Я до сих пор вижу себя в крови, мое тело бесформенное и переломанное, и я не похожа на себя вовсе, но я в земле, я в траве и я надеюсь, что из меня что-то выйдет, что я выживу, что переживу эту ночь и следующую, что это бесформенное нечто снова примет форму девушки, форму женщины, мое тело — тихая могила, никакого чуда творения, я застыла и я умру за идею, это все, что я собой являю, что от меня осталось, я не хочу оставаться в мире, где они продолжат нас выворачивать, где наш страх будет считаться скромностью, все мужчины, дорогая, слышишь, все мужчины должны быть убиты, но мы с тобой, но мы с тобой не мужчины, слышишь, — ты сглатываешь, чувствуешь себя больной, такой невыносимо больной, — это. Знаешь, — усмехаешься криво, в сторону чуть, — это, наверное, разница между тем, чтобы разлагаться. И гореть. Я хочу гореть. И если я увижу снова суку Элоди, я убью ее, наверное, перегрызу ей горло. За то, что пожелала остаться удобной, за то, что пожелала такой остаться мне. Вы молчите долго, непривычно долго даже для вашей обычной тишины, тебе снова становится спокойно, ты собираешь покой по крупицам, дышишь размеренно, она жмется щекой к твоей груди. Элоди не простила тебя. Гийом не простил тебя. Человечество не простит тебя никогда и слава богу. Ты непрощенная. И ты можешь понять ее, несомненно. У нее перед глазами перекошенное лицо Тины и раненный, незаслуженно раненный Якоб, Якоб тоже был всего лишь мужчиной, еще одним несчастным человеком. У нее перед глазами все, что она считала правильным, но все это оказывается фикцией, подделкой, у нее перед глазами ее замечательная жизнь, фальшивая насквозь. У нее перед глазами она сама. Скромная. Испуганная. — Я не хочу такой быть больше, — шепчет она в ухо, а ты понимаешь, что забыла возвести стену заново, закрыть ум на ключ, и ей хорошо, она дрожит еле заметно, волнуется, ест твоими мысли горстями прямо с рук, ты знаешь ее такую, ненасытную. Ты — цунами, ты больна в связи с личными обстоятельствами непреодолимой силы, и тебе бы позаботиться о собственном здоровье, но ты чувствуешь, как содержимое твоей головы в очередной раз дает сбой и тебе плевать, ты зарываешься рукой ей в волосы, а она продолжает шептать, — Помнишь, как я говорила, что убью ее сама? В следующий раз. Я справлюсь. Я это сделаю. Никто нас. — она сглатывает, — никто нас не разлучит. И я сама тоже. Ты качаешь головой, ничего же ты не поняла, милая моя, моя дорогая, но не говоришь это вслух, замечаешь равнодушно, — Позволь мне? Ты помнишь свои слова о предательстве, но ты знаешь, что это не будет предательством, вовсе нет, ты кожей чувствуешь, как ее брови ползут вверх, выражение лица становится то ли потерянным, то ли обиженным снова, и ты тянешь ее к себе за подбородок, заглядываешь в глаза, — Я смогу, Rosa! Ты усмехаешься, широко и кусаче, едва узнаешь себя в отражении, — Я не сомневаюсь, ты теперь готова, — тянешься вперед, целуешь ее коротко, все так же кусаче, ты знаешь, как она любит. Ты знаешь, что она любит, когда ты говоришь ей, что делать, любит неизменно и упрямо, когда ты говоришь ей «поцелуй» или когда ты говоришь ей «повернись, и опрись руками о стол. Ну же, разведи ноги, милая, я хочу взглянуть на тебя», ты знаешь, что она послушна ровно настолько, насколько она неукротима, она будет бросаться на тебя до тех пор, пока ей хватит сил, а сил у нее достаточно. — Но позволь мне. В качестве подарка? Я не хочу, чтобы ты ненавидела себя. Если вдруг. Меня — совсем другое дело. Она хмурится сердито, несогласно, ее лицо разглаживается, и она шепчет тебе в ухо, горячо и хитро, красиво качает бедрами, плавно, будто танцует, страшно довольная своей идеей, — Если я увижу Элоди — я сделаю для тебя то же, что ты хочешь сделать для меня. Если ты захочешь, только скажи, Rosa, dear. Ты бы хотела доломать своего брата, сломать его в поясе, чтобы он не поднялся больше никогда. Ты бы хотела видеть для нее мир лучшим, и ты знаешь, что она останется чистенькой, что Куинни будет беленькой даже если изваляется в крови, ей пойдет и это, несомненно, ты будешь рядом, ты подашь ей руку, когда она захочет подняться. — Малышка Друэлла похожа на тебя в самом деле, Rosa, dear. Но ты качаешь головой, все это неважно, все это совершенно неважно, — Мне не нужна голова Элоди чтобы украсить гостиную, мне нужна новая история, в которой ты, моя дорогая, будешь сиять так же ярко. В которой ты забудешь про всякую скромность и сдержанность, мы караем за предательство, не за глупость. Она смеется, заливается, самый звонкий колокольчик, ты всего лишь хотела, чтобы она спала крепче, чтобы она не боялась ничего больше, чтобы звала тебя громче, когда кончает. Ты хочешь ее, ты хочешь ее неизменно, ты любишь ее до колющего ощущения в груди. Ты готова сжечь все, что она знала до этого, дотла. Ради общего блага. (Твоего и ее, разумеется. Твоего и ее.) — Мне нужна ты, милая, только ты, у меня нет никого, кроме тебя. Только идея. Иногда ты боишься, что она — тоже плод твоего больного воображения. Если бы ты умела бояться вовсе. Ты говоришь «Куинни», но имеешь ввиду «прояви милосердие». Ты говоришь «Куинни», и очень часто думаешь «прости меня за все моменты, где я показала себя слабой». Ты говоришь «Куинни», и повторяешь про себя, «и прояви милосердие за все дни, где я не заслужила ничего из этого». Ты говоришь «Куинни» и ждешь, пока она обернется, ты привлекаешь ее к себе, шепчешь негромко, — Сожаление и тоска о былом — единственная книга, которую я сожгла. Избавилась от ненужного текста. Стояла у пожарища и впитывала тепло. И не боялась. Не боялась больше ни секунды. И ты знаешь, милая, ты знаешь точно, что он приведет нас туда, где все будет иначе. Она непрощенная тоже. Тебя колотит, но это секрет, это ваш маленький/огромный секрет. Тебя колотит. И ты говоришь ей, «глотай этот стыд до тех пор, пока он не исчезнет или я сделаю это за тебя. Потому что я не знаю стыда, никакого». Ты думала, что ее язык сможет превратить тебя во что-то новое, в кого-то лучшего, но это похоже на землетрясение, которое рождает цунами — рождает тебя. Вы обе знаете суть, вы обе знаете самое главное. Желать — это значит никогда не быть тихой. Никогда не быть скромной. Больше никогда.