cinereous

      Венделл чувствует, как злость на самого себя черными змеями стелется вдоль клетки надтреснутых рёбер; от серебристых вихрей перед глазами больно ф и з и ч е с к и, у Петры энергии и скорости через кромки-края, озорная улыбка не сходит с сухих обветренных губ, что в слепящие улыбки гнутся. Петра в этой реальности яркая-яркая, невероятно шумная и смешная, Петра в этой реальности — живая.       Не чудом выживший и сбежавший эксперимент, не значимая часть его израненного и покалеченного хаоса, не его сестра.       И это то, что бьёт под дых сильнее чужой реальности, из которой ему не выбраться, сильнее утраченной навсегда связи с Вижном, и определённо сильнее угрозы апокалипсиса и внеочередных проблем мирового масштаба, которые у него в глотке сидят горечью плохого кофе. Пьетра извиняется, щебеча на скорости, что у Хэнка получается в разы лучше и надо только найти его. Она глотает окончания и некоторые слова, так привычно торопясь, так знакомо одергивая саму себя, улыбаясь сотней звёзд на радужке — Венделл чувствует, как изнутри хаос пожирает остатки сердечной мышцы, тоска с отчаянием заливают переохлажденной водой, стоит только дрогнуть пальцам, только вдохнуть чуть глубже, как льдом сковывает по самое горло. А дальше кромешное ничто, бездна с ее глазами, губами, руками, хрупкими ребрами и разрядами тока по белой-белой коже. И умереть во льдах вариант из самых лучших, но в голове помешательство родными искрами не даёт на дно пойти.       Венделл на неё смотреть не может без желания весь чертов мир сжечь ради неё одной. Он неправильный, битый, осколочный, он не имеет никакого права за собой ее тянуть. Путь пройденный и выстраданный, путь выложенный кроваво-красной магией и могилой с ёмким «Пьетра — вся его вселенная — Максимофф».       Новая реальность ломает представления и устои, но не память; изрешеченное пулями тело на изнанке век перегорающим неоном выбито. Венделл помнит, как однажды уже не спас, не успел, не смог; Венделл защищает ее остервенело и свирепо — не разменивается на сожаления о побочном ущербе или же лекции Профессора. У него в планах на всё оставшееся существование плохой кофе, ею приготовленный, искры-молнии перед глазами и жизненно-важное живой её удержать.       Живой. Дышащей. Реальной.       А ещё смеющейся и определённо счастливой.       Венделл Магнето притаскивает за шкирку, устав слушать расстроенные вздохи и невысказанное сожаление читать в любимых глазах. Металл против концентрированного хаоса проигрывает, ему ломать чужое равнодушие и неприятие ради её радостной улыбки легче лёгкого. Он к её ногам бросает мир, звезды, вселенную, что угодно. А она не просит ровным счётом ни-че-го, она просит не утонуть во тьме совсем и остаться с ней хотя бы ещё на пару месяцев. Петра к нему тянет тонкие руки, приносит каждое утро новую порцию кофе, извиняясь привычно, приходит особо холодными ночами в его комнату, чтобы нагло захватить одеяло и давно отданную ей часть сердца. Петра в него, кажется, влюбляется, а он не может и слова против сказать.       Венделл слабый-слабый, Венделл забывается в блеске её глаз, в хрупкости её костей, в стеклянных трещинках её улыбок. Совесть и здравый смысл тонут под теплом несмелых прикосновений и осторожных поцелуях; хаос внутри бушует все сильнее, подначивая продолжать молиться на одну, но в себя вплавлять другую. Венделл их различать перестаёт, практически идентичные имена ему в этом только на руку, П(ь)етра льнет доверчиво ближе и ближе, словно его мысли читая, и всё также просит остаться с ней.       Венделл на алтарь собственного безумия приводит новую богиню, не забывая прошлую — ты же простишь меня, сестренка, я без тебя, без неё, без вас не могу — и новую реальность раскрашивает наркотически-алым в её — их — честь.