Солнце предзимья

Мерно качается маятник часов в столовой, и в отдалении, на самом краю видимого из окон неба, стремятся прочь первые птичьи стаи. Солнце, непривычно яркое, отдает последнее осеннее тепло увядающим цветам и тает в прозрачной зыби стекол. Скользят по паркету теряющие силу лучи. Мир ни капли не изменился. Мир не заметил, не ощутил смерти двух человек. Из письма брата становится известно: герцог Вальтер Придд, его супруга и братья мертвы — убиты в застенках Багерлее: он — под пытками, она — приняв яд. Горькая судьба, но единственно возможная для благородной дамы. Слова, сплетенные в чеканные сроки, теряют форму и цвет, чернила стираются, совершенно пропадая на сгибах листа, сложенного, смятого и расправленного бесчисленное множество раз. Ирэна, урожденная герцогиня Придд, давно помнит послание наизусть, но выпустить из пальцев истрепанный лист — все равно, что разом отсечь себя от прежней жизни, признать ушедшей навсегда и холодную строгость отца, и редкие, но полные искренней нежности улыбки матери. Признать, что всего этого не стало. Простолюдинкам и навозницам позволительно биться в припадках, но урожденная герцогиня Придд не проронит ни слезинки. Она не покажет своих чувств, тем более в присутствии слуг. Пусть за спиной клеймят ледяной гадиной, пусть полагают, что она не скорбит о родичах вовсе: это гораздо легче, чем раз за разом принимать неискренние соболезнования и внимать бессмысленным выражениям сочувствия. Она целыми днями стоит у окна, и свет осеннего солнца то мягко, то почти грубо, — черное на белом, — очерчивает её силуэт, бросая бледные блики на темный бархат и полированные гагаты траурного убора. Она ничего не видит и никого не ждет. *** Когда он возвращается домой, трава по утрам уже покрывается инеем, и сад стоит сухой и стылый, прихваченный морозом и почти звенящий. Такой он видит и свою супругу, когда входит в её покои. Люди говорят: госпожа никого не принимает, ни с кем не разговаривает и почти перестала есть. Люди говорят — она сходит с ума вслед за сестрой. Август-Корнелий видит лилию, скованную льдом: словно инеем, расписан белым дневным светом подол черного платья Ирэны, и неживым холодом веет от её фигуры, застывшей в проеме окна. Он помнит письмо до последней строки, короткий марш-бросок в свои земли — до последнего камня, вылетевшего из-под копыт чалого. Но то, что он видит здесь, оставит след куда глубже. Роится ворох воспоминаний: пушистые головки астр, склонившиеся на плечо юной эрэа в лиловом, фиалковый блик в глазах её брата, смеющегося звонко и заразительно, серебряные цветы в свадебном уборе невесты. Одинокий крокус, пробившийся у входа в фамильный склеп Приддов, и сухие, белые от запершего корни холода и безводья, цветы в саду Альт-Вальдера. Герцог Вальтер и герцогиня Ангелика не заслужили выпавшей им участи. Его собственной семьи не было в живых уже много лет, но никому и никогда он не пожелал бы знать, каково это — ни возлюбленной супруге, ни брату покойного друга. Ирэна оборачивается совершенно беззвучно, только шелестит подол платья. Граф Гирке забывает все заготовленные слова: за бесстрастной, почти посмертно-алебастровой маской её лица, за фамильной ледяной сдержанностью он видит слишком многое. Она любила их всех: и насмешливого, расчетливого герцога Вальтера, и сдержанную, мягкую герцогиню Ангелику, и тех родичей, чьи имена были упомянуты вместе с герцогами Придд в последнем приговоре. И теперь, в этом холоде, в одиночестве и неизвестности... Она не принимала посетителей, не слушала слов сочувствия, отгородившись от слуг и ближних соседей, как только позволили приличия. В покоях было светло и пусто, и голос её коснулся каждой вещи и каждой нечаянной пылинки, когда она произнесла: — Мои родные мертвы, Корнелий. — Знаю, эрэа. Резко и глубоко, как покров реки в ледолом, раскололось что-то в глубине её глаз. Что можно было сделать? Лишь вскинуть руки, поддерживая супругу, и переплести пальцы на темной ткани, обливающей её спину, когда Ирэна, склонив голову, прижалась ледяным лбом к его плечу. Никто не должен видеть слезы урожденной герцогини Придд. Даже собственный муж. Она плакала беззвучно, без единого всхлипа, только коротко вздрагивали затянутые в траурный бархат плечи. Корнелий молчал. Отчаянные, сухие и легкие мысли вспыхивали и угасали: он сжег бы столицу дотла, убил бы кого угодно, бросил все золото короны живущей в парковом пруду твари, — но какой в этом смысл, если никакая кровь и никакие чары не вернут убитых, не изгладят памяти и не утешат горя? Ирэна плакала, медленно оседая на пол, и он впервые обнимал её — так. В комнате было почти совершенно тихо, — лишь склонялось над ними, глядя в окно, белое солнце предзимья.